очери непривычно резким гоном:
   - Не доверяешь ему, вот и присмотрись поближе к его делам. Завтра же
утром отправляйся в контору.
   Сказано было всерьез.
   - У нее всегда гак: сгоряча вобьет себе что-нибудь в голову и упрямо
стоит на своем, что бы ни случилось.
   - Не к делам его надо вам присмотреться, а к сапогам - язвительно
вставил я.
   Вот до чего дошло: я уже давал им советы! Я рассказал Амелии, откуда
взялись его новые роскошные сапожки, напомнил о добрых духах, работавших
на нашего "бога". который теперь командовал "обороной". Амелия быстро
сообразила, что к чему. Значит -о боже! -не юлько они с матерью оказались
у него в руках!
   - Так ведь он...
   Но только она открыла рот, чтобы сказать наконец вслух, кем, в
сущности, стал он для Хоенг„рзе, как дверь подвала распахнулась и в проеме
появился Донат.
   Словно нутром чуял, что самое время. Зачем он сюда спустился, было
неясно.
   Может, за метлой из кладовки, где лежал мой карабин. Мы с Амелией,
словно опытные вояки, как по команде разом и без единого шороха - вжались в
пол. А Донат двинулся по проходу. Он не просто шел, нет, он заглядывал во
все двери - он искал.
   И в каждом помещении придирчиво оглядывал все углы и закоулки. Даже в
садовый инвентарь сунул свой нос. Но глаза еще не привыкли к темноте, и он
нас не заметил.
   Когда он ушел и опасность миновала, я увидел, что на Амелии лица нет.
   - Послушай, Амелия, - ласково сказал я. - Нам лучше отсюда убраться.
   Этот совет дала мне еще Дорле.
   - Да, выдохнула Амелия с явным облегчением. - Лучше убраться. - Но тут
же забеспокоилась: - Только как это сделать?
   - Завтра утром придет узкоколейка, - ответил я.


                                     6

   Когда любовь, как говорят высоким стилем, стремится к зениту, она ищет
укромный уюлок. По возможности укрыгый от взглядов врагов, откуда бы они
ни пожаловали.
   Как выяснилось в ходе событий, для нас с Амелией самым надежным в этот
день оказался клочок земли где-то между деревней и шоссе, неподалеку от
проселка, обсаженного вишневыми деревьями. Точнее, возле сарайчика одного
из арендаторов.
   С собой мы прихватили рюкзак, набитый хлебом и копченой колбасой, три
одеяла и "Антологию немецкой поэзии" 1905 года издания, составленную неким
Фердинандом Авенариусом [Фердинанд Авенариус (1856-1923) немецкий писатель
и издатель. "Антология немецкой поэзии" впервые издана в 1902 голу. - Здесь
и далее примечания переводчика.] "ревнителем чистоты искусств". В ней были
собраны стихи разных полов о весне, о луне и любовной тоске.
   Кто о чем.
   Поезд и впрямь пришел. Причем именно около девяти часов, как и
предсказывала Пышечка. После пятидневного перерыва в это утро вдруг опять
пришел. И знали об этом лишь очень немногие, как оказалось.
   Он пришел с востока, но, поскольку рельсы, соединяя отдаленные
деревушки, петляли вдалеке от шоссе, нигде с ним не соприкасаясь, избежал
встречи с нескончаемо тянувшимися колоннами танков.
   В то ясное утро поезд узкоколейки бодро описал последнюю дугу за
орошаемым полем и двинулся прямо на нас. Мы сидели наготове в картофельном
погребе винокурни. Прыжок на ходу в один из вагонов-и ту-ту на запад,
через Шлему, Зиден и Циллихендорф, туда, где танков наверняка еще не
видали и где Донату нас нипочем не достать.
   С матерью я попрощался, и прощание наше прошло довольно весело.
   Она спросила смеясь:
   - Ну и что ты будешь делать, если она и вправду придет, узкоколейка-то?
   В ответ я тоже весело рассмеялся. Пришло время доказать, что я взрослый.
   - С такими вещами шутки плохи! - переменила она тон. - Лучше спрячься
хорошенько, а ночью придешь, захватишь чего надо.
   Вот как она понимала обстановку.
   Но поезд узкоколейки все же пришел, причем несся на всех парах и был до
того перегружен, что земля дрожала.
   Мы стояли у самых рельсов, и перед глазами мелькали плечи, лица и шапки
крестьян и солдат, набившихся в вагоны. Их мешки и чемоданы, их уголь и
овощи-и их глаза, глаза затравленных тварей, с волчьей ненавистью
глядевшие на нас.
   - Трусливые скоты! - процедила Амелия сквозь зубы. От страха совсем
осатанели. Ты только погляди!
   В эту минуту мимо как раз прогрохотал последний вагон. Поезд не
остановился, и по ту сторону полотна мы увидели еще одну пару, не менее
нас раздосадованную неудачей: там стояли Михельман и его грузная супруга,
у которой сердце со страху до того съежилось, что его теперь как бы и
вовсе не было. Еще чуть-чуть - и мы пустились бы на поиски счастья в этом
милом обществе.
   - Как поживают Юзеф со Збигневом? - спросил я, просто так, чтобы
вызвать его на разговор.
   Но Михельман мигом повернулся и, не взглянув на жену, пустился наутек.
То ли обратно к противотанковому заграждению на нашем проселке, то ли в
лес - вешаться, а может, и к Донату - за подкреплением.
   Мы с Амелией двинулись в другую сторону, сперва шли вдоль рельсов,
потом свернули на полевую дорогу.
   Возле стога соломы, принадлежавшего Лобигу, мы сели прямо на землю и
очень долго сидели, уткнув подбородок в колени и не говоря ни слова. Когда
стемнело, нам обоим пришла в голову отчаянная мысль попробовать обойти
противотанковое заграждение. У стога мы не чувствовали себя в
безопасности. Михельмановские подручные запросто могли устроить облаву и
сцапать нас здесь. Внезапная тревога погнала нас напрямик через ржаное
поле к сарайчику арендатора. Мне ничего не стоило взломать дверь.
запиравшуюся на одну единственную задвижку. Для этого как нельзя лучше
сгодился острый кусок кровельного железа: минутное дело раз нажал, и все.
   Поздно вечером я даже рискнул вернуться к стогу, чтобы вытащить из-под
самого низу две охапки сухой соломы, мягкой, как матрац из конского волоса.
У противотанкового заграждения зашевелились и задвигались может, меня
заметили. Тем не менее я благополучно добрался назад, к Амелии. И мы с пей
устроили себе "постель" : просто расстелили солому по полу сарайчика, гак
что ногой ступить было некуда. А уж раздеваться и вовсе пришлось снаружи.
   Когда мы устали, или, вернее, когда мы смогли позволить себе отдохнуть,
мы повалились на солому и почувствовали себя в безопасности. Пусть даже
эти защитнички и засекли наше укрытие, оно все равно с их точки зрения
настолько выдвинуто вперед.
   То есть настолько близко к русским, что никто из них не отважится на
вылазку. Значит, с юга нам ничто не грозило. С севера же, где тянулись
танки, мы считали, тоже никакой угрозы не было: сарайчик стоял все же
слишком далеко от шоссе, чтобы русские заподозрили здесь засаду.
   Мы находились как раз посередине - на той воображаемой линии, которая
была границей зоны обстрела для наших врагов как с той, так и с этой
стороны.
   Мы лежали на соломе-если уж быть точным, на двести метров ближе к
русским, чем к тем, другим, - и осторожно прикасались друг к другу. Амелия
обмирала от страха. Я взял ее руку в свои и прижал к себе в том месте,
которое менее всего имело касательство к обороне деревни Хоенг„рзе, равно
как и к ее оккупации. Амелия, без сомнения начитавшаяся вольно написанных
романов, попыталась что-то мне объяснить, чтобы предостеречь от чересчур
поспешных выводов.
   - Понимаешь, у меня что-то неладно с этим... Видимо, потому, что у
женщин, как ты, наверно, и сам знаешь, все "то гораздо сложнее... - мялась
она.
   Я был так переполнен счастьем, что мне стоило больших усилий поверить:
то, к чему я сейчас прикасаюсь, и есть Амелия, она сама. ее тепло, ее
тело: и, пусть бы весь мир перевернулся, мне было все равно. Но она- она
явно больше всего опасалась оказаться не на высоте.
   - Только не сердись, но даже и железы как-то еще не функционируют как
надо. ну в общем, гормоны и все такое, ты сам знаешь...
   - Ясное дело, - возбужденно поддакнул я. вполне логично! - А сам и
понятия не имел, о чем это она.
   - Тебе придется быть очень начеку, чтобы... ну, чтобы мы, увлекшись,
не... наделали глупостей.
   - Всегда начеку-закон нашей жизни, - бросил я небрежно.
   Теперь я изображал из себя этакого повесу. прошедшего огонь, воду и
медные трубы. Другого выхода не было.
   В конце концов оказалось, что я был у нее первый и что все произошло в
точности так, как я расписывал в свое время Ахиму Хильнеру. Мы с Амелией
столько раз представляли себе все это так живо и во всех подробностях, что
теперь нам почти нечего было добавить-скорее пришлось даже кое-что
подсократить.
   Амелия отвернулась и тихо плакала, пока я неумело и самозабвенно делал
свое дело.
   думая про себя: зато этот подонок оттащил вместо меня целых восемь
мешков! С ее губ не слетело ни звука, только руки она раскинула в стороны
и как-то странно растопырила пальцы.
   Потом, стесняясь смотреть в глаза дру1 другу из-за чепухи, которую оба
нагородили, мы растерянно уставились в потолок.
   Мы стали ближе друг другу. Мы выдержали первое испытание.
   Амелия нарушила молчание:
   - В книгах-я имею в виду хорошие книги это плохо кончается.
   - Что "это"?
   - Такая вот любовь. Между таким, как ты, и такой, как я. Хорошо она
кончается только в плохих книгах.
   - Плохие мне больше по вкусу.
   - Но они лгут, - возразила Амелия.
   Потом мы оба уснули. И во сне, как потом выяснилось, все у нас куда
лучше ладилось. Длинные ноги Амелии вскидывались кверху, словно крылья
вспугнутого журавля, мощными взмахами уносящие птицу вдаль...
   Утром я ногой распахнул дверь сарая, и нас поразила мертвая тишина.
   Мы выскочили наружу: никаких танков, на шоссе пусто. Бесследно исчезли
и наши враги-защитники, если можно так выразиться, ни звука не доносится и
со стороны деревни. столь жестоко обошедшейся с нами обоими. Только на
колокольне развевается белый флаг. Деревушка наша сегодня была уже не та.
что вчера. Вся залита каким-то странным светом. И мы увидели, что этот
яркий свет исходил от вишневых деревьев, буквально полыхавших белым
пламенем.
   А дрозды заливались на все голоса и, взбудораженные белой кипенью
деревьев, в дикой спешке тащили в глубь крон травинки и глину, покамест
они еще не подсохли и могли тотчас пойти в дело. Хорошие примеры тоже
заразительны. Мы смочили руки росой и наскоро умылись. А потом побегали по
полю, подставляя лица ветру. Откуда он дул, не имело значения. Теперь все
страны света слились для нас воедино.
   Потом мы сидели в кювете и ели колбасу без хлеба, а Амелия, очень
кстати, читала вслух стихи из "Антологии немецкой поэзии". О весне, о
вечном и бесконечном расцвете и обновлении. "О сердце, позабудь печаль,
все переменится отныне!" [Из стихотворения "Вешняя вера" немецкого
романтика Л. Уланда (1787-1862). Перевод А. Голембы.].
   - Понимаешь, все!
   Ясное дело, - ответил я и ткнул пальцем в сторону шоссе. Перевалив
через холм. со стороны деревни Ноннендорф на него вылезала новая колонна
танков. Не знаю почему, но Амелия тут же обернулась и посмотрела на нашу
колокольню: белый флаг исчез.


                                     7

   - В Берлине у нас даже был портрет фюрера маслом!
   Такой портрет был далеко не у каждого.
   Его вытащили из горящего дома. В дом ночью попали бомбы, и он горел
потом целый день. Вдруг из клубов дыма вынырнул человек в штатском, но с
каской на голове - в руках он держал спасенный им портрет. Заметив меня, а
я, вероятно, глядел на него во все глаза, - он торжественно вручил мне
портрет. Я понес ею домой, и мне казалось, что теперь все страшное позади
и с Адольфом Гитлером ничего уже не случится.
   - Вокруг него слишком много всякой шушеры, - обронила Амелия, и я
удивился, откуда она может знать о таких вещах.
   Мы сидели в сарае и старались отвлечься, рассказывая друг другу что
придется. Наши враги вновь взяли нас в клещи с севера и с юга. Грохот и
лязг на шоссе не прекращался ни на минуту, и не было ему конца.
   Нам уже надоело беспрерывно молоть языком. да и темы вроде все
исчерпались, а с наступлением темноты настроение и вовсе упало.
   Что мы будем делать, если они захотят нас убить?
   - Кто "они"?
   - Все равно кто.
   - В Берлине у нас... - начал было я.
   - Оставь Берлин в покое!
   Ведь в Берлине был ее отец. И она в тот раз хотела поехать с ним. Нужно
было ее понять.
   Но ведь я только хотел выяснить, боялась ли она. Я вспомнил, что в
Берлине у нас был мировой учитель - не чета Михельману. За ним мы готовы
были в огонь и в воду.
   На уроках истории мы с ним, плечо к плечу, топили в крови восстание
боксеров. Очень часто.
   - The Germans to the front! [Немцы-вперед! (англ.)] - Что тут
начиналось! Нас воодушевляла мысль, что без немцев жизнь на земле просто
прекратилась бы. Может, теперь этот момент и наступил.
   Тут Амелия прижалась ко мне и прошептала:
   - Я придумала, мы с тобой станем вечными возлюбленными.
   Я не сразу понял. Только догадался, что и это она где-то вычитала. Ее
все время тянуло жить по книгам. Но в данном случае она могла достаточно
наглядно пояснить свою мысль, и до меня быстро дошло, что предлагаемый ею
выход вполне приемлем.
   Вот так а теперь пусть нас найдут и расстреляют. Или задавят
гусеницами. И до последней минуты мы будем лежать, не меняя позы. не
двигаясь. Только разговаривать можно.
   Это оказалось отнюдь не гак просто.
   Лучше бы она привязала меня к дереву, это бы еще куда ни шло. Тогда я
бы мог по крайней мере умереть от голода или жажды. Без пищи и воды исход
предрешен и от тебя не зависит. Куда хуже, когда у тебя есть все. Когда ты
просто изнемогаешь от избытка. И как я ни старался подыграть ей. я очень
скоро понял, что вечной любви не бывает. Никому это не под силу. И
попытался вывернуться, напомнив ей:
   - А как же твоя мама? Наверняка ведь тебя сейчас ищет.
   - Хуже-наверняка меня не поймет.
   - Но ведь она вроде хорошо к тебе относилась?
   - Пока я была послушна ее воле.
   - А теперь больше не хочешь?
   - Конечно, у меня своя голова есть.
   Мы говорили о посторонних вещах, но от этого положение наше
представлялось еще более безвыходным-каждый старался сделать вид, будто
ничего особенного не произошло и наша любовь не такое уж безнадежное дело.
   В полной готовности умереть в любую минуту, я прижал Амелию к себе и
спросил:
   - Твоя мама тоже прочитала такую уйму книг ?
   - Куда больше. Только по ней незаметно.
   - Понятно, понятно.
   - Не станет же она читать стихи Донату.
   - Не станет.
   - Когда на нее нападает тоска, она берется за книги или едет в Зенциг.
   - К врачу-специалисту.
   - Его фамилия Кладов, - почему-то уточнила Амелия. Видимо, теперь это
не имело значения. - Он пишет пьесу. А вообще-то он жестянщик.
   Слово "жестянщик" само по себе не звучит оскорбительно, но достаточно
было услышать, как презрительно она прошипела это "щ".
   Но ведь твоя мама... Я никак не мог представить себе ее мать, эту
чопорную даму, рядом с каким-то жестянщиком.
   - Она верила в его... ну, талант, что ли.
   Правда, только пока к нему собиралась, а по возвращении-уже пет.
   Вот она, значит, какая, ее мать. Я собрался было спросить, почему по
ней совсем не заметно, что она может быть и другой, как вдруг мне
послышался гудок узкоколейки.
   Справа по-прежнему [рокотали танки, но слева донесся далекий и жалобный
звук.
   - Узкоколейка! - завопил я и рванулся было вскочить, но Амелия сжала
меня как в тисках.
   Ты все испортишь!
   Уж если она с таким презрением произносила "щ" в слове "жестянщик", а
потом и "т" в слове "талант", то ей, конечно, вполне хватило моего
неловкого движения, в ее глазах я изменил самой идее вечной любви.
Неважно, что пока мы еще не умирали. а только репетировали смерть...
   Лишь намного позже я сообразил, что никакого гудка и не было, что для
узкоколейного поезда было бы чистейшим безумием вдруг появиться здесь. Кик
бы то ни было, Амелия и потом не разжала рук. Для этого, как она
выразилась, "не было оснований".
   И самое удивительное, что я, хоть и после долгого молчания,
признал-таки ее правоту.
   Вечная любовь черпает силы в самой себе и преодолевает все. хотя и с
трудом. Все зависит от силы воли.
   И вот я взял себя в руки и сделал робкую попытку опять завязать
разговор:
   - А как у тебя было со школой? Тебе нравилось учиться?
   Не знаю. Как-то еще не думала.
   - Мне нет, - заявил я. Я не любил ходить в школу.
   - Ты можешь себе это позволить, - вздохнула она, и я был горд тем, что
мог себе это позволить. Хотя бы это.
   - А у Михельмана ты училась?
   - Нет. опять вздохнула она. - Никогда.
   - Твое счастье.
   - Знаю.
   Ее губы почти касались моего уха. так что достаточно было едва слышного
шепота.
   - Поначалу кажется, что жизнь скука, верно?
   - Верно . - согласилась она. - Появляешься на свет, и за тебя все уже
заранее решено: и что есть. и где учиться, и как жить...
   Мне опять стало трудно следить за ее мыслью. Ведь меня волновала сама
Амелия. а вовсе не ее речи. Они так не вязались с обстановкой, что скорее
мешали.
   За меня никто еще ничего не решал, тем более насчет еды; но только я
попытался представить себе, каково это-с самого рождения жить в господском
доме и всю жизнь мечтать о вечной любви, как совсем рядом послышались
чьи-то шаги.
   Наш час пробил. Шаги приближались!
   Роковой миг наступил. В дверь отчаянно забарабанили.
   Я не выдержал и хотел было вскочить, но Амелия на этот раз
предвосхитила мое движение: обхватив мою голову, она прижала ее к своей
груди и сплелась со мной в единый комок. Мы оба замерли...
   Дверь распахнулась, повеяло свежим апрельским ветром. Мы закрыли глаза,
ожидая выстрела в упор. Я забыл сказать, что одежды на нас никакой не было,
равно как и одеяла или хотя бы охапки соломы. "Вечные возлюбленные" смело
возвещали враждебному миру о своей любви: но враг, стоящий в дверях,
видимо, был к этому не готов и не издал ни звука.
   Только после очень длительной паузы послышалось:
   - Боже мой, Юрген!
   Мы осторожно приоткрыли глаза и скосили их на дверь. В проеме стояла
моя мать. Она так смутилась, что не знала, куда девать глаза.


                                     8

   Я не ослышался: поезд узкоколейки на самом деле вернулся, причем на
паровозе сидел тот самый украинец, что раскрашивал игрушечные танки яркими
цветами и мог бы прочесть письма Бориса Приимкова-Головина, о которых у нас
в деревне никогда не забудут. Все бывшие военнопленные слушались его как
командира. Мать рассказала, что они, теперь уже с оружием, спрыгнули с
поезда, с ходу разнесли противотанковое заграждение, напав на "защитников"
с тыла, вновь вывесили белый флаг на колокольне и потом долго, но тщетно
разыскивали Михельмана.
   За это время в деревне столько всего произошло, что мать с радостью
ухватилась за возможность рассказать об этом, чтобы не говорить о нас.
Пока Амелия обувалась, а я причесывался, она стояла в дверях спиной к нам
и взахлеб рассказывала обо всех этих происшествиях. Происшествия во многих
случаях помогают преодолеть неловкость.
   Чего стоила, например, история о том, кто вывесил белый флаг на
колокольне в первый раз. то есть еще вчера.
   - Это сделала Пышечка, толстуха с маслобойни, терпение у нее, видишь
ли, лопнуло.
   Четыре дня она ждала, когда же хоть одно из этих страшилищ завернет к
нам в Хоенг„рзе. Что же это такое, в конце концов, - все эти парни едут и
едут в Берлин; там вылезают из танков и празднуют победу черт-то где и
черт-те с кем. Мать сказала, что Пышечка с семи утра сидела на крыше нашего
сарая и не спускала глаз с шоссе, следя, как тапки один за другим
переваливают через холм и исчезают из виду. И глаза у нее были как у
больной, которая ждет не дождется смерти, - сказала мать. Так она сидела
целыми днями и глядела на шоссе, а под конец совсем упала духом. Чем больше
танков проходило мимо, тем яснее ей становилось, что они не собираются
здесь ни с кем воевать. Они просто едут. И тут ей пришло в голову, что они,
может, боятся засады.
   - Это в нашей-то паршивой деревне, где все со страху давно в штаны
наклали