.
   Как только эта мысль зародилась у нее в голове, она уже не могла ни
минуты усидеть на крыше. Взяла простыню и вывесила на колокольне, чтобы ее
девственной белизной успокоить загадочных победителей. Она хотела
заключить с ними мир и наконец-то выяснить, каковы эти парни на вид.
   Но тут откуда ни возьмись вынырнул Михельман, наш учитель и спаситель.
   - Так он ведь собирался удрать на узкоколейке! - перебил я.
   Верно, собирался. Но когда этот номер не прошел, он опасался уже не
только за свое положение, но и за свою шкуру.
   - Господи боже, причитала мать, - ведь я сердцем чуяла, что он на
мертвых наживается.
   Ее даже передернуло. Амелия вопросительно взглянула на меня. Очевидно,
в Хоенгерзе случались веши починю тех, о которых писалось в книжках.
   Точно не знаю, но кажется. Ганс, сын Лобига, который числился погибшим,
на самом деле жив и здоров, - сказала мать. Ей показалось, будто он стоял
за воротами усадьбы. Тот самый Ганс, что служил в тыловых частях и погиб
при внезапном танковом рейде русских, как было сказано в официальном
извещении.
   Так видела гы ею или нет?
   Вообще-то не я, а Наш-то точно видел.
   но об этом никто не должен знать.
   Ну. Наш-то, этот много чего видел. Чeго душа пожелает, то и увидит,
причем со всеми подробностями. Этою просто не vioi ло быть. Откуда бы
взялось у Михельмана официальное извещение...
   - Ну, мать, не может того быть, чтобы он сам решал, кому жить, а кому
помирать!
   - А почему ж тогда Лобти стрелял в Михельмана - отпарировала мать.
   - Стрелял?
   Всего сутки назад мы с Амелией ушли из деревни, но за эти сутки в ней.
видимо, так все переменилось, что ее теперь, пожалуй.
   и не узнать. Я быстро проверил, откуда дул ветер. Он дул с юга. потому
- т о мы. наверное, и не слышали выстрела.
   Тут я заметил, что рядом с одеялом на соломе все еще лежала копченая
колбаса.
   нарезанная толстыми кружками. А заметил я потому, что мать за
разговором то и дело по1лядывала в ту сторону.
   - Ничего не понимаю - вдруг подала голос Амелия. - Как это стрелял?
   В общем, дело было так. Только белый флаг взвился на
колокольне-высоко-высоко, отовсюду видать, даже с шоссе, - как на площадь
перед церковью выскочил Михельман с пистолетом в руке. И вид у него был
такой, сказала мать, вновь скосив глаза на колбасу, - такой, словно враги
уже со всех сторон.
   - Кто подойдет, пристрелю на месте!
   Потом кликнул на помощь Ахима Хильпера. Тот ведь у него в фольксштурме
числился. И велел Ахиму влезть на колокольню и сорвать "эту тряпку".
Нашему учителю не хватало только врагов извне. Их у него и в Хоенг„рзе
было более чем достаточно. И в деревне решили, что он собирается их всех
"ликвидировать". Мать употребила выражение, услышанное по радио.
   Хильнер полез с церковного чердака на колокольню и уже протянул руку,
чтобы сорвать флаг, как вдруг в дверях церкви вырос Лобиг с двустволкой в
руке.
   События поворачивались так, как будто в Хоенг„рзе война продолжалась
уже без вмешательства извне.
   - Ну, сволочь паршивая, теперь тебе все равно крышка! - прорычал Лобиг.
Во всяком случае, так говорят. Ведь мать только передавала все это с чужих
слов, а проклятая колбаса, нарезанная толстыми кружками, лежала так близко.
   Но Михельмана отнюдь не прельщала перспектива вооруженного конфликта.
Он не питал слабости к поединкам с оружием в руках. Поэтому он тут же
отшвырнул пистолет. Но, когда Лобиг все же вскинул ружье и выстрелил, он
припустил во весь дух по улице в сторону замка.
   - Значит, Лобиг промахнулся? - спросила Амелия, явно заинтересовавшись.
   - Ничего я не знаю. - вздохнула мать.
   Слишком много всего случилось. Просто голова идет кругом.
   Амелия сочувственно кивнула, и тут они наконец посмотрели друг другу в
глаза. Но взгляд матери как-то сам собой вновь соскользнул на колбасу.
Тяжко, скажу я вам, смотреть, как стойкий и мужественный человек, много
переживший на своем веку, теряет голову от голода и вид мяса и сала
завораживает его с такой силой, что он просто не может отвести от них
взгляд. Вот и мать-вроде была такая же. как всегда, и все же как бы
невзначай то и дело посматривала в ту сторону и сама же смущалась.
   Она стояла снаружи и рассказывала об узкоколейке, о выстреле и о белом
флаю на церкви, а взгляд ее сам собой притягивался к колбасе. Я, конечно,
собирался угостить мать и ждал только удобной минуты.
   Чтобы это вышло как бы между прочим: дескать, вовсе мы не страдаем от
голода, а просто слегка проголодались. Ведь не за тем же я увел из дому
Амелию фон Камеке, чтобы подкармливать свою мать за ее счет. Не в голоде
же было дело! Да и я не "случной жеребец", чтобы получать лучший корм за
это! Нет и нет. Я дождался. когда мать проговорила:
   - Я ведь только хотела вам сказать, что теперь уже можно вернуться.
Вот, собственно, и все, что я хотела.
   Этого было достаточно. Мы сразу же принялись собирать свои вещи. и,
когда очередь дошла до колбасы, я обернулся к матери:
   - Забери-ка ты у нас эту штуку. Да попробуй сперва, понравится ли!
   И мать, сначала немного поломавшись для виду-мол, раз уж все равно
выбрасывать, - съела кусочек-дру! ой. Было видно, как у нее буквально
слюнки текут.
   Ну вот, пожалуй, и все, что она хотела нам сказать, повторила мать в
который уж раз, энергично работая челюстями. Да, вот еще что забыла:
пленные, приехавшие по узкоколейке, рыскали по деревне, искали Михельмана.
Но так и не нашли. Он исчез.
   Они опросили всех жителей поголовно, а под конец взялись за Лобига.
   - Почему именно за Лобига?
   - Откуда мне знать?! Пришли к нему и заявили: ты, мол, должен быть в
курсе, куда девался Михельман. Ведь ты в него стрелял.
   - И это им было уже известно? - Я только диву давался.
   Да, известно. Но Лобиг прикинулся дурачком: мол. знать ничего не знаю и
ведать не ведаю. Даже в толк не возьму, о чем речь. Да ты ведь его знаешь,
Лобига-то.
   У матери всегда так: перепадет ей лакомый кусочек, она сразу приходит в
благодушное настроение и готова болтать без умолку. Не переставая жевать,
она подробно описала, как пленные взяли Лобига в оборот и вцепились в него
мертвой хваткой.
   - Наверняка их кто-то надоумил! - воскликнул я.
   Мать молча пожала плечами и сглотнула: чего не знаю, того не знаю.
   Во всяком случае, не добившись толку про Михельмана, они задали Лобигу
другой вопрос:
   - А где твой сын?
   Тут Лобиг мигом достал из комода похоронку. И с ухмылкой сунул им под
нос.
   - Опоздали маленько! Вот, черным по белому, официальное извещение.
   - С ухмылкой? - удивленно переспросила Амелия.
   Тут уж мать понесло.
   - Так ведь они что думали-то? Они думали, Лобиг его уже прикончил,
спасителя-то нашего. Предположим, сказали, что твой сын жив. Представь
себе, что он жив. И эта похоронка гроша ломаного не стоит. Ты, наверно,
взбесился бы от злости и пристрелил бы Михельмана. верно?
   - Ну а он что им на это?
   - А он как заорет: тогда я бы уж не промахнулся!
   Мать знала все до мельчайших подробностей. Хотя случилось так много
всего, что голова у нее шла кругом.
   Когда тебе говорят, что русские с узкоколейки расспрашивали про то-то и
то-то и при этом совсем неплохо разбирались в делах нашей деревни, то
невольно веришь всему и начинаешь интересоваться уже мелочами. Ну
например, интересно все-таки, как же они объяснялись с нашими, и в первую
голову с этим самым Лобигом. Ведь у него, особенно когда разойдется, не то
что русские, а и мы сами ни черта разобрать не можем.
   Так ведь с ними был Швофке, - сообщила мать как бы между прочим,
смахнула крошки и поднялась. Мол, пора трогаться.
   - Швофке?!
   Нужно же было с самого начала сказать.
   что с ними был Швофке. Что Швофке приехал с ними по узкоколейке, когда
поезд вернулся в деревню с запада. Что он, весьма вероятно, даже сидел на
тендере бок о бок с тем украинским парнем, который в свое время дал ему
игрушечный танк.
   Ведь могло быть и так! Нужно же было сказать!
   По дороге домой я спросил у матери: может, и война уже кончилась, и
деревня наша иначе называется. О таких мелочах в спешке и позабыть недолю.
По лицу Амелии я заметил, что и у нее мелькнули кое-какие догадки, когда
мать слишком уж мимоходом упомянула имя бывшего господского пастуха.
   - Война кончилась? Ничего такого пока не слышно, - буркнула мать и
обернулась.
   Я тоже обернулся. И убедился, что она была права. На моих глазах один
из танков свернул с шоссе и загрохотал в нашу сторону. Первый! За ним
повернули еще несколько. Заметили наконец белую простыню Пышечки на нашей
колокольне. Цветущие ветки вишневой аллеи застучали по броне.
   И перед лицом надвигающегося врага мать вдруг вспомнила, в каком виде
застала нас в сарае. И с ходу отвесила мне четыре звонкие затрещины:
"Как-тебе-не-стыдно!" -поскольку было неясно, будет ли у нее случай еще
раз вернуться к этому вопросу.


                                     9

   Попробуем припомнить те дни и представим себе такую картину.
   Танкист начал свой боевой путь, скажем, в Пятигорске, то есть на
Северном Кавказе.
   На Курской дуге он попал пол бомбежку.
   и его танк потерял левую гусеницу. Двое суток он со своим экипажем
тащил на себе исправную гусеницу, снятую с другого танка - у того разбило
башню. Потом он махнул через всю Украину до Житомира, где экипажу пришлось
выпрыгнуть из танка и схватиться врукопашную. Башенный стрелок погиб. Под
Кюстрином танкист участвовал на исходе ночи в числе двухсот танков во
внезапном ударе по тылам. Многие полегли в том бою, но этот, из
Пятигорска, повел свой танк дальше, хотя правая рука у него сильно
пострадала от ожогов. Во главе другой танковой колонны он первым ворвался
в Лукау. Противотанковое заграждение - завал из бревен - он расстрелял на
ходу и подмял гусеницами. И наконец, на участке шоссе недалеко от Марка по
приказу вышестоящего командира свернул влево и в сопровождении восьми
других танков загрохотал и залязгал гусеницами по мощенному булыжником и
окаймленному цветущими вишнями проселку к деревне Хосиг„рзе, отчего дома в
этой деревне запрыгали со страху, как воробьи. Танки спокойно катили и
катили себе вперед-казалось, они собираются с ходу взять нашу деревню и,
нс останавливаясь, проскочить на Винцих.
   Но у пруда, где проселок описывает крутую дугу, посреди дороги вдруг
оказался Каро, наш верный пес. Откуда он взялся, не знаю. Знаю лишь, что
он был приучен становиться на дороге перед транспортом - в знак того, что
за ним движется стадо.
   Видимо, в этом и было дело, потому что Каро стоял на дорою, преградив
путь танку из Пятигорска, глухо рычал и не двигался с места. Мол, сперва
пропустите стадо, а уж потом воюйте себе на здоровье.
   Танкист из Пятигорска посмотрел на пса, все понял и решил: быть по
сему. Поэтому он вылез из танка и, смеясь, потрепал храброе животное.
Потом рухнул во весь рост на землю и уснул. Колонна остановилась и заняла
собой всю улицу. Овцы трусливо засеменили восвояси, держась поближе к
домам.
   Разом умолкли все моторы. Если бы не Каро, вызвавший невольную
остановку, эти парни все ехали бы и ехали и могли бы проехать еще сотни
километров. Но остановка свалила их с ног.
   Из всей деревни, естественно, только одна Пышечка решилась подойти к
ним поближе.
   Прихватив и меня для компании, она покрутилась между машинами, шепотом
переговариваясь со мной и внимательно разглядывая чужих солдат, безмятежно
спавших богатырским сном, распластавшись на броне своих танков или попадав
прямо на землю наподобие спелых яблок; даже часовой едва превозмогал
усталость.
   Но крепче всех спал танкист из Пятигорска, который ласково погладил
нашего Каро. Лицом он уткнулся в собственную мускулистую руку, поросшую
черными волосами и согнутую в локте; рукав был высоко закатан. Другая его
рука, исчерченная шрамами и начисто лишенная волос, лежала в песке как бы
на отлете, словно он, падая, отбросил ее подальше от себя. На спине
пропитанная потом гимнастерка обтягивала острые крылья лопаток, а в талии
ее туго схватывал толстый кожаный ремень. Ноги у танкиста были такие
длинные, что казалось: его штаны со штрипками вот-вот лопнут.
   Пышечка как заприметила этого танкиста, так и впилась в него взглядом.
Вот это мужик так мужик. Все при нем. Теперь ее не собьешь. И долгий
вздох, вырвавшийся из самых глубин ее плоти, поведал миру о великой
печали. Вот до чего доводит война.
   Настоящие мужики, нагрянувшие в их края бог знает из какой дали,
мускулистые, жилистые и загорелые, нарочно свернули сюда с главного шоссе,
а теперь вот валяются у всех на виду, как старые, никому не нужные тряпки.
   Я то и дело посматривал на Пышечку, надеясь заметить по ее лицу, когда
она учует изменение обстановки. Но Пышечка никак не могла оторваться от
того длинноногого парня, так что, когда Юзеф и Збигнев появились из-за
угла, для нее это было такой же неожиданностью, как и для меня.
   Они приблизились к головному танку, шествуя важно, чуть ли не парадным
шагом, и ведя на веревке своего бывшего работодателя-Михельмана. Руки у
того были связаны за спиной, концы веревки-у обоих поляков. Где они
столько времени прятали своего благодетеля, никто и доныне не знает.
Очевидно, не хотели передоверять это дело его многочисленным врагам-как
живущим в деревне, так и прибывшим по узкоколейке. Они дожидались прихода
победителей и дождались: этим парням наконецто пришло в голову свернуть с
шоссе влево.
   И вот они в Хоенг„рзе. Правда, у них сейчас. видимо, небольшой привал,
но они могли бы заодно и прикончить этого бешеного пса.
   Увидев спящих солдат, Юзеф перекрестился, а Збигпев принялся быстро
излагать все это-оказалось, что он вполне сносно говорит по-русски. Но его
речи никто не услышал. До поляков не сразу дошло, что эти солдаты, прихода
которых они так долго ждали, не могли остановиться просто так. Если
движение прекращалось, они засыпали на месте.
   Ну ладно, приговор Михельмаиу был все равно вынесен. И, не выпуская
концов веревки из рук, они уселись на землю рядом с танкистом из
Пятигорска и приготовились ждать. Пусть выспится как следует. Для того
дела, которое ему предстояло, нужен был острый глаз и горячее сердце.
   - Не из одного колодца я воду пил, - тихонько сказал Юэеф над головой
спящего.
   Что в данном случае означало: мы долго ждали, подождем уж еще
часок-другой.
   Пышечка не могла вынести этого зрелища; чертыхаясь, она скрылась за
углом большого коровника. Как назло уселись чуть не на голову ее
длинноногому! Подумаешь, приговор! Как будто у солдат других забот не
будет, когда проспятся. Она поносила поляков на чем свет стоит, потому что
никогда раньше их не видела. Их вообще никто в нашей деревне не видел.


                                    10

   Их видел только один я, не считая Михельмана, конечно. За каждого
заплачено по пятьдесят сигарет из "табака лучших сортов". Им подарили
жизнь - при условии, что они будут мертвыми. Так что сегодня состоялось их
воскресение. И спасителя своего они прихватили с собой.
   Поляки узнали меня и помахали рукой, вот я и цодсел к ним. Все равно на
это утро у меня никаких особых планов не было.
   Мать с Амелией были уже дома, то есть у нас в бараке пустились бегом,
как только танки загрохотали у нас за спиной.
   - Не хочу в замок! - вырвалось тогда у Амелии. Она боялась матери и
Доната больше, чем вражеских танков. И моя мать под грохот и лязг, как в
настоящем киножурнале "Новости недели", добавила голосом диктора,
читающего экстренный выпуск :
   - Замки они громят в первую очередь!
   Мне это не понравилось. С чего она взяла, будто русские громят сперва
замки, а уж потом только халупы батраков. В результате Амелия побежала к
нам домой, чего бы я на месте матери ни за что не допустил.
   Я бы не позволил ей войти в нашу нищенскую конуру.
   Люди хотя и говорят "война есть война", но тут же сломя голову бегут
прочь. Я не побежал. Я все больше отставал и под конец крикнул:
   - Бегите без меня! Я проберусь задами!
   А сам встал в дверях трактира и стал глядеть на громыхающие по улице
танки. Вряд ли сумею теперь объяснить овладевшее мной тогда безразличие.
Вероятно, внушил себе: ну и пусть. Пусть остановятся и пусть расстреляют.
Лучше это, чем видеть, как Амелия входит в нашу жалкую хибару. Вот до чего
дошло! У меня появилось то, что по-ученому называется неадекватное
восприятие. Внутри у меня все сжималось в комок при мысли, что Амелия
сейчас ступает по щербатому полу нашей грязной клетушки и садится на
липкую скамью возле печки, этой ненавистной прожорливой твари. Я словно
видел, как ноздри ее брезгливо принюхиваются к затхлой вони, которой я
весь пропах, а в глаза так и лезет голубой эмалированный таз, в котором я
мою ноги.
   Нет, лучше погибнуть.
   Представить себе только, что ей придется у нас ночевать! Как это она
ляжет в мою постель в задней каморке - одеяло вечно сырое, а в матраце
огромная дыра, прожженная горячим кирпичом. Мне всегда приходилось сперва
сворачиваться калачиком, чтобы скопить тепло, и только потом, очень
нескоро, можно было распрямиться во весь рост. Да ей ни за что этого не
вынести, никогда. Вот о чем я думал перед самым концом войны.
   И вот танки остановились; из-за угла появились те два поляка и помахали
мне в знак приветствия. Ого, в таком случае мне и вовсе лучше остаться
здесь, и я словно во сне подошел поближе к ним. Збигнев и Юзеф кивнули мне
чуть ли не сочувственно, словно хотели сказать: к сожалению, все это -
причем в точности - можно было предвидеть заранее, уже тогда, когда я
заглянул в окно старого курятника и объяснил им суть махинаций с рваными
башмаками и похоронками. Я был настолько вне себя от счастья из-за тог о,
что мне вопреки ожиданиям не только ничего плохого не сделали, но даже
предложили местечко рядом с собой (в самой гуще большевиков), что напустил
на себя вид одновременно глубокомысленный и страдальческий. Дескать, вот
перед вами человек, который не из одного колодца воду пил, воистину так!
   Михельман тупо глядел себе под ноги и хрипло, с присвистом, втягивал
воздух ртом, обнажив резцы. Он всей тяжестью повис на веревке, стягивавшей
его руки. Юзеф свернул мне самокрутку, и только когда я закурил,
Михельман, мой бывший учитель, поднял голову. Глаза его от изумления чуть
не вылезли из орбит. Закурил я впервые, и от смущения, что меня застали за
этим занятием, тут же закашлялся. Но потом мне все же пришло в голову, что
дело не в курении. Во всяком случае, не в нем самом. А в том, что я так
запросто сидел тут и раскуривал с этими поляками-вот что Мнхельману было
трудно переварить.
   - Значит, это ты, - прошипел он.
   - Ну я, а что?
   Верно: я опять благополучно приземлился после очередной встряски! Мне
пока и впрямь ничто не грозило. Я был в числе тех, кто мог со спокойной
душой закурить.
   А если вглядеться в лицо Михельмана попристальнее, то мое место вообще
не среди побежденных в этой войне. На нем было написано, что мое
место-среди тех, кого можно назвать воскресшими. Среди воскресших, ставших
судьями. Как же мне было не сиять от счастья!
   И люди за окнами-их выдавало легкое подергивание занавесок-видели все
это в таком же свете. Я знал их: если они на кого взъедятся, то распахнут
окна и примутся улюлюкать! А раз они сидят тише воды, ниже травы, значит,
поджали хвост и будут встречать с поклонами и приглашать в дом как
дорогого гостя: старой вражды как не бывало.
   Да, дошло до них, видать, чей час пробил. Я совсем осмелел и, небрежно
развалясь и пуская кольцами дым, задрал ноги кверху и спросил Михельмана -
со смехом, без злобы:
   - Как вам нравятся мои туфли?
   Он отвернулся. Збигнев невесело рассмеялся, Юзеф ругнулся сквозь зубы.
А танкист из Пятигорска все так же спал мертвецким сном.
   Считай я их врагами, я бы мог попытаться всех уложить на месте -
автомат одного из спящих лежал всего в нескольких шагах, а часовой,
казалось, не обращал на нас внимания, но я не считал их врага