е
невольная "трагическая вина".
   Гибель Амелии сгановится в повести своего рода катарсисом: теперь
быстро разоблачена двойная игра Доната. Но и сам Юрген Зибуш. как ни
потрясен он гибелью своей возлюбленной, все же чувствует, что и он был на
неверном пути. Конни давно уже советовал ему взяться за ум: автор дает нам
понять, что и тугодум Юрген больше не будет пешкой в чужой игре и сумеет
сделать точный и правильный выбор.


                                     5

   Зададимся теперь вопросом: в чем же смысл книги? Чем внимательнее
размышляешь, тем больше приходишь к выводу.
   что подлинный смысл повести куда более сложен и емок. чем довольно
элементарная ее фабульная канва. Глухая деревушка оказывается к концу
повести вовлеченной в стремительный поток времени: новые люди-в этом
смысле наиболее ярок и характерен антифашист Конни -неустанно заботятся о
том. чтобы положить конец прежней несправедливое! и и сонному, летар!
ическому существованию. Хронологические рамки книги (действие завершается
весной 1945 года) позволяют нам увидеть лишь начало этих перемен, но легко
догадаться, что на этом дело не остановится и перемены эти, безусловно,
будут благотворными.
   Однако Вогацкий написал книгу, которую, по сути дела, можно назвать
лирической повестью. Изображение социальной нови-в ее полном объеме не
является здесь задачей писателя, который четко намечает лишь главную
тенденцию истории.
   ее направление, но не прослеживает конкретный ход событий, как бы
передоверяя многое читательскому воображению. При этом автор и здесь
проявляет уместный художественный такт и осторожность. Много лет спустя
Юрген Зибуш вновь ненадолго приезжает в Хоснг„рзе (мучительные
воспоминания об Амелии заставили его скоро покинуть родные места). Этот
приезд для другою писателя был бы удобным поводом изобразить на месте
старых лачуг Хоенг„рзе цветущий кооператив с опрятными коттеджами. а
заодно и словоохотливых крестьян или крестьянок, которые поделятся своими
успехами. К чести Вогацкого, он воздержался от подобною, слишком уж
лежащего на поверхносги сюжетного хода.
   Герой романа приехал в Хоснгсрзс потому, что дорожит памятью о своей
первой любви. Автор ограничился лишь одним характерным штрихом: по
деревенской улице бредет долговязый старик с тупым, осоловелым видом и
катит перед собой тачку с ботвой, а над ним посмеиваются ребятишки. Это
некода всесильный управляющий Донат, фактический хозяин графского имения
и. безусловно, один из виновников гибели Амелии, ныне потерпевший полное
крушение, давно опустившийся и ставший чем-то вроде деревенского дурачка.
А вот сам Юрген Зибуш, сын батрачки, нашел свое настоящее место в жизни и
теперь ни от кого не зависит, никому не кланяется.
   По все же главное в повести-это история "воспитания чувств" Юргена
Зибуша. Амелпи давно нет. она давно похоронена, но в памяти Юргена она
жива и сегодня. Первая любовь не только многое определила в самосознании
героя-она навсегда перевернула его душу. ускорила его возмужание.
   Герой давно уже повзрослел, яснее и зорче видит мир и знает свое место
в нем, но свет первой любви продолжает ему светить попрежнему. И это
особое обаяние первой влюбленности передано в повести без нажима, без
какой-либо патетики, но достаточно точно и правдиво. И нам кажется, что
читатель закроет эту книгу со светлым чувством. вспомнит о чем-то своем,
заветном.
   А это "узнавание себя" в произведении искусства является верным знаком
того. что писатель затронул какую-то струну в нашем сердце и. стало быть,
книга прочитана недаром.

   Г. Ратгауз


                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


   Все хорошие люди, по мере своего развития, видят, что им приходится
играть в мире двойную роль: действительную и идеальную; в этом чувстве
надо искать основу всякою благородства...

   Гете. Поэзия и правдa.

   Перевод Н. Холодковского


                                     1

   Если кому интересно знать правду, я сразу скажу:
   Не тот я человек, которого все знают. То есть который уже в ту пору во
всем разбирался. Я не из таких. Меня с кем-то путают.
   И скорее всего... да, скорее всего, с Ахимом Хильнером.
   Я тот. над которым все смеялись, правдаправда... Потому что я дольше
всех не понимал, что к чему. Ведь я даже проник в замок в поисках "золота
и серебра", то есть действовал явно в интересах противной стороны, как мы
сказали бы сегодня. Я тот самый "похититель драгоценностей из Хоенг„рзе" -
в свое время вы, может, слышали?..
   Я был влюблен. Война шла к концу, а моя любовь только-только начиналась.
   Я вел как бы двойную жизнь.
   Она засела у меня занозой в сердце, та давняя история, потому что потом
ее постарались поскорее замазать и забыть. Мол, ради моей же пользы.
   С той поры я прожил целую жизнь и многое сам понял. Но держал это при
себе.
   И о том, что Конни из правительства земли [Административное деление на
земли (Саксония, Тюрингия и др.) было упразднено в ГДР в 1952 году. -
Прим. ред.] участвовал в той истории, тоже никому не сказал.
   Пока не попал недавно в деревню Хоенг„рзе.
   Подхожу к нашему пруду и, потрясенный, сам себя спрашиваю: Разве он был
раньше такой жалкой лужей?
   Вдруг все былое вновь всплывает- из-под камней берега и полусгнивших
бревен, валяющихся вокруг. Я обвожу затуманенными глазами окрест, что-то
смутно ощущаю, что-то вижу...
   Это была-я должен прямо сказать-моя самая большая любовь, и я с
радостью погиб бы ради нее, если бы мне не помешали.


                                     2

   Сперва все было тихо.
   Поскольку днем все еще порядком припекало, я прямо в семь утра погнал
стадо на холм Петерсберг. Когда мы туда добрались, роса с клеверной отавы
уже испарилась, и овцам можно было попастись.
   Воздух был чист и свеж. Каро, моя овчарка, знала здесь каждый куст, и я
мог все утро позевывать и наслаждаться бездельем.
   Потом я перегоню стадо к канаве, в тень кустов бузины, а сам усядусь на
землю, подстелив плащ, и вздремну; заев сон куском хлеба с топленым салом,
я стану глядеть на далекий склон холма, поросший лиственничным лесом, - в
это время года лес всегда окутан легкой голубоватой дымкой.
   Потом, ближе к полудню, я примусь считать самолеты в небе и съем второй
кусок хлеба с салом. Вчера я насчитал сто восемь самолетов.
   И пока я, перейдя через шоссе, спускался к полям в низине, где овцы
обычно объедали траву на дорогах, бомбардировщики успевали уже долететь до
Берлина. Если ветер дул с северо-востока, сюда глухо доносился далекий
грохот разрывов. То есть вполне спокойная жизнь-и так уже много дней.
   Я не был настоящим пастухом. Просто до сих пор никто не мешал мне
выгонять овец на пастбище, а у меня самого не было пока никаких других
планов, вот я и выгонял их каждое утро.
   Может, я так и состарился бы за этим занятием и превратился бы в
этакого добродушного старичка с лицом темным и сморщенным, как кора
деревьев, и горошинами глаз в сетке морщин, если бы не появилась она.
   Стояло прохладное сентябрьское утро.
   Утро сентября 1944 года. Яркое пятно замелькало в поле, и Каро, мой
пес, первый ее заметил. Признаюсь, я ее сразу узнал.
   Уже по белому платью в синий горошек...
   С этого и начались события, так круто переломившие мою жизнь...
   Мне и раньше часто доводилось видеть, как она носится по лугам; но
тогда она веселилась, вспугивая и гоняя зайцев. А сегодня она бежала так,
словно за ней гнались, - никуда не сворачивая, прямо на нас. Каро
беспокойно заерзал и тихонько заскулил, то и дело поглядывая на меня.
   - Место! - приказал я ему и спрятался за кустами.
   Она была дочерью фон Камеке, владельца поместья, то есть полей пшеницы,
посевов клевера, лиственничного леса, овец и многого другого.
   Звали ее Амелия.
   Все знали, что в господском доме ее называли не иначе как Солнышко.
Каждое утро ей давали пол-литра парного молока от коровы ј 19 по кличке
Марта, родом из Дании. В Хоенг„рзе поговаривали, что девочка прочла кучу
умных книг и от этого немного свихнулась. Она еще ребенком, говорят,
задавала людям странные вопросы - ну такие, которые себе, пожалуй, тоже
подчас задашь, но уж ни за что не выскажешь вслух. Например, нашего
соседа, отца четверых детей, водившего трактор "Ланц-Бульдог", она
спросила как-то в сарае для машин:
   - Бывают у тебя страстные влечения.
   - Кто это тебе наговорил? - завопил Карл, он терпеть не мог, когда о
нем распускали сплетни.
   Да, очень странные были вопросы. Одни говорили, это у нее от книг,
другие считали, что от молока.
   В те дни она жадно впитывала в себя окружающий мир, и деревня наша была
для нее как бы ожившей иллюстрацией к книгам, которые она прочла, а дома,
сады и люди в ней-игрушечными. Когда нас с матерью в 1943 году судьба
забросила в Хоенг„рзе, я сразу ее заприметил: она стояла за углом дома и
оттуда нас разглядывала.
   Темно-русые густые волосы она унаследовала от матери, но ноги у нее
были, слава богу, не толстые и отекшие, как у той, а длинные и стройные,
как ивовые побеги - "дюже задирать удобно", как выразился однажды Ахим
Хильнер, свинья и бабник, которому вскоре представился случай нагнать на
нее страху. Я рассказываю об этом потому, что тот же случай помог мне
ближе познакомиться с ней.
   Над дверями большого коровника висел колокол, ежедневно в семь часов
утра сзывавший людей на работу. Под ним стоял приказчик и распределял
задания на день.
   И каждый, явившись сюда, узнавал, что ему сегодня делать.
   Однажды-в то утро мы с половины шестого уже стригли в загончике
годовалых баранов - Амелия опередила приказчика.
   Она прокралась к коровнику, ухватилась за веревку колокола и дернула.
Вероятно, в Хоенг„рзе лучше этой игры и не придумаешь. Я хочу сказать, что
она могла бы поиграть, например, в оловянных солдатиков-два-три десятка их
появлялись бы со всех сторон и атаковали бы друг друга по ее приказу; да и
куклы у нее были-стоило их качнуть, и они закрывали и открывали глаза;
была даже заводная обезьянка, которая вся тряслась и довольно быстро
передвигалась. Но все это не могло идти в сравнение с тем переполохом,
какой она тут произвела, - замелькали головы, руки, ноги, повсюду
пооткрывались двери, выпуская наружу людей. Мужчины и женщины с граблями и
вилами, бидонами и корзинами сбежались сюда, числом тридцать пять, -
тридцать пять живых кукол. И впереди всех-наша толстозадая соседка,
Брунхильда Реннсберг, в своей вечной черной юбке до пят.
   На бегу она так сильно наклонялась вперед, что казалось-вот-вот рухнет
и ткнется носом в землю.
   Нас-тех, кто состоял при овцах, - все это не касалось. У нас были свои
сроки, и мы сами распределяли работы по сезонам. Ханнес Швофке, пастух, -
в ту пору он еще был с нами-при звуках колокола оторвался от стрижки и
некоторое время с большим интересом смотрел, как барышня сзывает к
коровнику батраков.
   - Сам видишь, - бросил он мне, - проще пареной репы. Звякни в колокол-и
готово.
   От этой мысли он долго потом не мог отделаться.
   Собравшиеся улыбались, увидев, что их встречает у коровника Солнышко.
Приказчик, брюзга и ворчун, тоже попытался изобразить на лице некое
подобие улыбки, а йотом, как всегда, вытащил свою записную книжку и стал
назначать людей на работы. Только Ахим Хильнер стоял, молча опираясь на
косу, и, развесив губы, пялился на девочку.
   В общем, так продолжалось целую неделю: Амелия каждое утро ровно в семь
звонила в колокол и всякий раз жадно вглядывалась в лица обступавших ее
людей.
   Но в следующий понедельник всю деревню охватила паника. Колокол забился
так тревожно, таким судорожным дергающимся звоном, что все поголовно
выбежали на улицу. Некоторые, не поверив часам - они показывали половину
седьмого, - сразу понеслись сломя голову к коровнику, на ходу дожевывая
последний кусок, другие бросились к соседям - спросить, что случилось:
может покушение на фюрера или пожар в лесу. Даже крепкие хозяева, которых
колокол не касался, поскольку у них своей земли хватало, тоже явились на
скотный двор и жались у ворот, вытягивая шеи.
   Тут я увидел Амелию: со всех ног неслась она от замка к коровнику. В ту
же секунду раздался ее истошный крик. Закрыв лицо руками, она повернулась
и стремглав полетела домой.
   На веревке колокола висела полосатая кошка и, отчаянно извиваясь, из
последних сил боролась за жизнь. Ее явно кто-то вздернул. Язык колокола
мотался из стороны в сторону, сопровождая ее последние судороги отрывистым
и пронзительным перезвоном, переполошившим всю деревню.
   Руки Швофке сами собой разжались и выпустили барана, за которого мы как
раз принялись; он посмотрел на кошку, подвешенную к колоколу, и на
поденщиков, как всегда спешивших на скотный двор с граблями, вилами и
косами в руках: приказчик, давай работу!
   Швофке сокрушенно поглядел им вслед: ну чем не бараны!
   - Полюбуйся! Даже кошка, даже обезумевшая от страха кошка сгоняет их в
стадо, - прошептал он. - О боже!
   Он уже так хорошо разбирался в жизни, что видел людей насквозь.
   Я протиснулся сквозь толпу к самым дверям, приподнял измученное
животное и попытался развязать петлю.
   Но Ахим Хильнер вцепился мне в волосы.
   - Не трогай! Пусть себе подыхает! Зачем животное мучаешь?
   Вокруг засмеялись. Они смеялись потому, что я вед себя как последний
дурак.
   В общем, веселенькое выдалось утро.
   Кошка вскоре испустила дух. Приказчик, как обычно, распределил работы,
и все в прекрасном настроении тронулись в поле.
   А я вернулся к Швофке и сказал:
   - Это сделал Хильнер. Я его знаю.
   - Да, загоняли его до срока, потому и злобится на всех.
   Дома у Ахима Хильнера, кроме него самого, было еще пятеро малышей, и
н"е вислогубые. Говорили, что дрова он начал носить раньше, чем ходить
научился. Соседских детей, приходивших поиграть с Ахимом, вислогубая мать
метлой гнала прочь от дома:
   - Вам что, делать нечего?!
   Ему только-только пятнадцать стукнуло, а он уже косил сено наравне со
взрослыми.
   Я взял сумку и пошел в школу-еще месяц, и всем урокам конец.
   Наш учитель Михельман успел нам коекак объяснить, что такое разрывные
пули "дум-дум" и как устроены голосеменные, на том ученье и кончилось.
Пули "дум-дум"
   спереди сплющены, они проделывают в геле огромные дырки и на войне
вообще запрещены. У голосеменных же семяпочки лежат открыто на семянной
чешуе и легкодоступны. Пулю "дум-дум" можно и самому сделать, если есть
охота, - стоит только отпилить у обычной пули заостренный кончик.
   Амелия не показывалась несколько недель кряду. Сидела, верно, в замке,
забившись в уголок, - кто знает, чем она там занималась.
   "Замком" в деревне называли оштукатуренное и побеленное строение в три
этажа с невысокой крышей, скошенной под тупым углом, подслеповатыми
окошками и крохотной верандой, выходившей в парк. Скорее, это был
небольшой господский дом.
   Просто в нем жили люди, о которых мы почти ничего не знали.
   Фон Камеке. владелец поместья, в свое время женился на рослой сорбке с
толстыми ногами по имени Карла, которая иногда усаживалась на веранде и
ножичком срезала кожицу с яблок. Ее муж, немного ниже ее ростом, но
быстрый и верткий, редко показывался в Хоенг„рзе. Говорили, что он
ворочает большими делами в Берлине.
   Ну вот, а об этой Амелии, их дочке, я только всего и знал, что она до
смерти перепугалась, когда случилась эта история с кошкой: с той поры
приказчик опять сам звонил в колокол.
   В ту пору Швофке как раз учил меня обрезать овцам копыта. Нож должен
быть очень острым, его зажимают в кулаке и ведут снизу вверх. Овцу
подминают под себялучше всею зажать ее между ногами, но еще лучше, если
есть помощник, чтобы ее держать.
   И вдруг ни с того ни с сего он сказал:
   - Война скоро кончится. И тогда-иши свою дорогу сам.
   Пастухи видят все, пастухи видят больше, чем другим бы хотелось. Потому
что избегают суеты и идут своей дорогой. Именно в те годы я усвоил, что
иных людей стоит лишь оставить в покое, и они сами додумаются, что к чему.
   Швофке вообще выражался весьма туманно. Я бы сказал, что тому, кто
всерьез хотел его понять, приходилось додумывать его мысль самому. Но он
не обижался, если кто-то не желал напрягать свои мозги.
   Пусть себе смеется. Швофке только втянет голову в плечи, прикинется
дурачком и уберется подальше.
   В общем, он был прав. Я и впрямь по вечерам частенько торчал возле
замка. Это он верно подметил. Я подолгу глядел на окна и строил всякие
догадки.
   - Очень мне хочется узнать, что она там делает . - признался я Швофке,
потому что ему я мог рассказать все, ведь и он говорил мне такое, о чем я
не должен был болтать.
   Например, о том, что война скоро кончится. Ведь про такие вещи не то
что говорить, а и слушать-то никто не решался. Я вообще не мог представить
себе жизнь без войны, и так было почти со всеми.
   Донату лучше не попадайся, - сказал Швофке. - Не то выставит вас с
матерью из барака.
   Ясное дело, и об этом мне надо было помнить в ту минуту, когда я
смотрел на нее, летевшую по лугу прямо ко мне. Непременно надо было
помнить.
   Управляющий Донат обладал неограниченной властью в поместье. Говорили,
что он дослужился до этого за шесть лет.
   В брюках с подтяжками и рубахе, обрисовывавшей мощные лопатки, которые
смахивали скорее на паровозные колеса, он с утра до вечера объезжал угодья
на тракторе "Дойц", с которого для лучшего обзора была снята кабина. Когда
Донат появлялся на поле, он останавливал трактор, мииутудругую молча
оглядывал работавших и уезжал. Все свои планы он держал в голове.
   Лишь один раз в году он заглядывал в бараки поденщиков, а именно зимой,
после охоты на зайцев. Он самолично обходил с тачкой все дома и раздавал
загонщикам.
   участвовавшим в воскресной охоте, по зайцу, приговаривая: "Держи
косого, расписки не надо".
   Даже Швофке, ничего на свете не боявшийся Швофке, при его приближении
предпочитал убраться с глаз долой.
   - Разве Донат должен за ними приглядывать? - спросил я.
   - Должен? - Швофке бросил на меня многозначительный взгляд, которого я,
правда, не понял.
   - А как мне ее найти, свою дорогу-то ? - спросил я его однажды.
   - Сперва шмякнись мордой об землю.
   Когда встанешь, объясню.
   Ну что ж, вечером я опять пошел в парк, на свое излюбленное местечко за
баком для золы. Оттуда удобнее всего наблюдать за замком. Сзади ограда
парка, спереди-бак с золой, куда уж лучше.
   Столовая в тот вечер была ярко освещена. Приехал сам Камеке и,
очевидно, привез гостей. Они сидели за большим столом, кушали, не торопясь
и поднимая не очень высоко рюмки, и о чем-то беседовали. На пирушку не
похоже. Скорее, на встречу призраков, поверяющих друг другу какие-то
тайны. А может, это только мне казалось, потому что я глядел на них
снаружи, из густой темноты под каштанами, и слышать ничего не мог.
   Я заметил, что в окошке у Доната, жившего в мансарде слева под самой
крышей, все еще горел свет. Через некоторое время я увидел его самого-он
расхаживал взадвперед по комнате. Значит, его не пригласили к столу, не их
он поля ягода, если так можно выразиться. И я подумал тогда: вряд ли ему
это по вкусу пришлось. Я всегда строил свои догадки.
   Потом застекленная дверь распахнулась (наверное, в столовой стало
душно), и Амелия-наконец-то я ее вновь увидел! - вышла через веранду в
сад. Я заметил, что и Донат у себя наверху тоже услышал звук открывающейся
двери. В его комнате тотчас погас свет, и мне показалось, что он прижался
лицом к темному стеклу. Я съежился в своем укрытии.
   На Амелии была белая кружевная блузка и длинная серая юбка; она
казалась очень взрослой, настоящая светская дама. Вслед за ней вышел ее
отец. Он был немного ниже дочери, в темном костюме, пиджак которого был
чрезмерно длинен, а воротник такой гладкий, что даже блестел.
Волосы-легкие и слегка волнистые - задорным хохолком спускались на лоб.
Мне он показался похожим, ну скажем, на ухажера, получившего отставку у
своей крали. И хотя мне не было до