на мешка-от этою и бурунчики на поверхности ....
   Тут на пороге выросла мать:
   - Хочу напечь оладушек.
   Она так сияла, что я заподозрил неладное. Все батраки при виде белой
муки теряли голову.
   - Откуда это?
   - Оттуда - И она уже о (вернулась, ища спички.
   Еще немного, и кухня наполнится ароматами, как на рождество. Нашлось
даже немного дрожжей: правда, они пересохли и крошились, но на оладушки
хватило бы с лихвой- такие будут пышные, что сами в рот поскачут.
   Я оттолкнул мать от плиты:
   - Чем ты с ней расплатилась?
   Подозрительно это все. Мать и раньше не верила в нашу любовь.
   А ничем, огрызнулась она. - Просто графиня попросила: "Если случайно
увидите Амелию, скажите, пусть, мол, идет домой. Ей ничего не будет".
   Только и всего.
   Но я не поверил.
   Тогда мать призналась, что и сама коечто сказала помещице, всего-то
одну фразу:
   - Вы уж простите нас, мы брали ваше добро только от крайней нужды.
   А графиня, мол, кивнула и молча удалилась.
   Ну вот, и, поскольку дочь тут же вернулась, мука немедленно появилась
на нашем столе. Мать обменяла Амелию на муку.
   Не надо мне оладий. Такой ценой.
   Но на следующий день к нашему соседу на скотном дворе подошел Донат и
сказал:
   - Вы наверное, уже знаете. Карл Реннеберг? Я уволен.
   - Да нет, - удивился Карл, - откуда же мне знать ?
   Но Донат лишь язвительно расхохотался в ответ.


                                    16

   Мы трое Амелия, Карла и я впервые свиделись только уже на свекловичном
поле, что тянется за oградой сада слева от проселка на Зипе.
   Донат послал Амелию и Карлу вместе со всеми прореживать свеклу. Его
девиз теперь был: "Кто не работает, тот не ест!"
   На дворе стоял июнь-крайний срок для свеклы. Приходилось изо всех сил
работать тяпкой, чтобы проредить сросшиеся рядки.
   Куда-то далеко в прошлое ушел взрыв, перевернувший вверх дном всю
деревню, и тот выстрел со всеми перипетиями, и мой крик, и живые мертвецы,
и музыка, и танцы. На прошлой неделе имение перешло в ведение советской
военной администрации, и теперь людей по утрам опять назначали на работы.
В том числе и на свеклу.
   И назначал их не кто иной, как Донат. То поле, что раскинулось слева от
дороги на Зипе, тянулось до самого горизонта. Такого огромного поля я
больше нигде не видел.
   Мы должны были пройти его с тяпкой из конца в конец до канавы на меже и
вернуться обратно к дороге, где, на наше счастье, хоть можно было укрыться
в тени старых лин. Земля была сухая и твердая. Иногда не удавалось
продраться внутрь рядка, и из земли выдергивались целые пучки сросшейся
свеклы, а в рядке зияла дыра.
   Старшая фон Камеке с удивительной для нее сноровкой вгоняла тяпку в
заскорузлую землю, ловко вытаскивала лишние растеньица вместе с корнем, а
где сразу не получалось, проворачивала тяпку и поддевала их острым концом.
С первого взгляда было видно, что делать это она умеет. Волосы ее не были
подколоты в узел, а свисали вдоль спины толстой темной косой, похожей на
живую, но спящую змею. Каблуки ее туфель были высоковаты для поля. Но в
остальном она держалась как все и работала не хуже любой крестьянки из
нашей деревни: Ютты Зибер, например, Хельги Йоль, Эрики и Ирены Ц„рбич,
Иды Даннеберг, Герды Зуль и жены нашею соседа.
   Брунхильды Реннеберг.
   Амелия же только беспомощно царапала землю и обрывала ботву. Может,
тяпка была у нее тупая и не по руке. Она стояла, широко расставив ноги, и
при каждом взмахе выписывала в воздухе такие живописные восьмерки, словно
занималась художественной гимнастикой. Платье ее взмокло и лопнуло под
мышками, и даже ноги блестели от пота. Вероятно, не я один заметил, что
мать и дочь работали не на соседних рядках. Словно это получилось случайно
и не имело значения. Между ними махала тяпкой наша соседка, и Карла внешне
почти не отличалась от нее, потому что надела такую же длинную черную юбку
в сборку, какие издавна носили все крестьянки в Хоенг„рзе.
   Не мог я спокойно смотреть, как мучается Амелия. Поэтому подошел к ней
и сказал:
   - Один рядок сделаю за тебя.
   Но Амелия только метнула в меня желтозеленый взгляд и взмахнула тяпкой.
Все вокруг засмеялись.
   Они были на ее стороне. Им нравилось, что обе госпожи вкалывают на поле
наравне со всеми, хотя никакой нужды в этом нет. Ведь никто не поверил,
что они работают всерьез. Человек сразу выделяется, если делает работу не
по обязанности, не так, как все. Сразу бросается в глаза и находит
признание. А работяга всю жизнь вкалывает-и ноль внимания. "Ему достаются
не пироги и пышки, а синяки да шишки", - часто говаривала моя мать.
   К тому концу поля земля была уже не такой сухой и твердой, зато свекла
совершенно тонула в густых зарослях низкорослой крапивы, пробравшейся сюда
из канавы, - не боится, что придут люди. Придавишь ее ногой, она и не
жжется, только не тянуть, а сразу.
   "И так во всем", - вспомнил я слова Швофке.
   Легко сказать.
   Недели прошли с того дня, когда я бросил Амелии в лицо:
   "Иди уж, иди!"
   И она ушла.
   Я чувствовал себя совершенно разбитым.
   И не столько из-за болезни, сколько из-за того, что она сказала о людях.
   Мы с ней и раньше говорили о других - например, в лугах на холме
Петерсберг, когда Амелия увидела свет над лиственницами. Тогда мы с ней
изображали разных людей, и оба очень веселились.
   Потом нам было не до веселья...
   Но она многому меня научила. Она открыла мне. что у меня есть глаза.
чтобы видеть, и язык, чтобы говорить. Мы с ней вместе думали о Швофке и о
голодном украинце-кочегаре с узкоколейки.
   "Каких же усилий им это стоило!" -Без Амелии мне бы ни в жизнь до этого
не додуматься. И конечно, начав думать, я уже не мог остановиться. А под
конец даже спросил: "Почему же они молчат, как будто воды в рот набрали?"
   Этот вопрос все решил. Между нами вдруг разверзлась пропасть. Хоть она
и смогла мне ответить. Но помочь мне она не могла. Не могла себе
представить, что у простых людей, у таких, как я, есть душа, способная
страдать и сжиматься от боли.
   Но если она права, то провались они ко всем чертям, туда им, бедолагам,
и дорога!
   Вот это меня и доконало. Я был совершенно убит, когда понял, что жизнь
в нашей деревне, видимо, так устроена-чтобы получилось столь совершенное
создание, как Амелия, все остальные должны были пожертвовать собой и
ничего больше не чувствовать: ни боли, ни радости... Может.
   и Хильнер вырос грязной скотиной лишь потому, что у него уже при
рождении отняли все человеческое... Я пытался уйти от этих мыслей,
наплевать на все и забыть. Но не вышло.
   И я в сердцах крикнул:
   "Иди уж, иди!"
   Не надо было матери звать ее к нам в дом.
   И Амелия ушла. Даже не ушла, а убежала, как воровка, - так мне. во
всяком случае, показалось.
   Как выяснилось, бежала она лишь потому. что наконец решилась. И в замке
у нее произошел крупный разговор с матерью.
   Что она ей сказала, не знаю, знаю лишь, что схлестнулись они всерьез и
что мать уступила.
   После этого Амелия послала за Донатом видимо, была полна решимости
отстоять нашу любовь. В деревне долго еще повторяли слова, которыми она
его встретила:
   - Вы уволены, Донат!


                                    17

   Она опоздала. Донат уже успел встретиться с новым директором -
советским офицером Федором Леонтьевым и получил от него задание: наладить
работу в бывшем имении фон Камеке. Поначалу для снабжения советских войск.
Новый директор прибыл поздно вечером в сопровождении двух солдат. Федор
Леонтьев, высокий молодой офицер с густой рыжей шевелюрой и голубыми
глазами, после осмотра имения распил с Донатом три бутылки водки -с горя,
как он выразился, потому что новое назначение было ему не по душе; он куда
охотнее остался бы со своими однополчанами в Берлине, где победа ощущалась
гораздо острее, чем здесь, в этой унылой и убогой глуши.
   Разве об этом он мечтал всю войну! Они выпили за общее
дело-окончательный разгром фашизма, в которое и Донат-тому есть много
свидетелей-внес свой вклад, хотя и с некоторым опозданием. А главное,
Донат хорошо разбирался в свекле и картошке, во всяком случае, намного
лучше, чем Федор Леонтьев.
   Федор вышел из строя еще за Одером.
   Легкие подвели. Он долго валялся по госпиталям, а потом его командир
решил, что парня надо послать с каким-нибудь заданием в деревню, на свежий
воздух. Ну вот.
   А здесь оказалось, что картошку давно пора сажать, а свеклу
прореживать. Что свеклу вообще посеяли, было целиком и полностью заслугой
Доната. Он был земледельцем до мозга костей. И несмотря на бесконечные
танковые колонны русских, кативших гга Берлин, он вовремя позаботился о
севе. Другого такого управляющего поискать!
   Кроме того, он сразу же показал всем, как представляет себе будущее. В
первый же деггь приказчик, как обычно, явился в семь утра к коровнику,
чтобы получить указания и расставить людей. Он уже учуял, что начальство
переменилось, но Донат и у новых властей в чести. Тот подошел к приказчику
и во всеуслышание заявил, что "его время кончилось".
   - Покомандовал и хватит - крикнул Донат.
   Приказчик сдернул с головы жеваную шапчонку, шмякнул ее оземь и
удалился.
   Он давно уже не пользовался прежним влиянием, еще с тех пор, как
лишился шляпы, и только делал вид, что ничего не замечает. Без шляпы он
стал таким же навозным жуком, как и все, - ту да ему и дорога.
   Кончилось тем, что Федор Леонтьев поверил, будто Донат, толковый и
энергичный Донат, знаток сельского хозяйства, жестоко натерпелся при
нацистах и жил одной надеждой на скорое освобождение.
   Сосед вдруг ни с того ни с сего принес нам с матерью два яйца и
признался, что совсем сбит с толку.
   - Он же всю жизнь мечтал прибрать имение, сообщил он нам по секрету. Но
я на эту тему высказываться не захотел. - Кто бы мог подумать, продолжал
Наш-то, - что именно русские...
   При чем здесь русские? - перебил я: уж очень хотелось побольше
выспросить у него о русских. Но Наш-то отмахнулся. Про русских он пока
ничего плохого сказать не мог.
   - В конце концов, без Доната им не обойтись, - заключил сосед. Он свое
дело знает.
   Жизнь принадлежит людям, знающим свое дело. Все равно-в войну или после.
   Кто знает дело, тот и человек. Только мы с Амелией, подумал я, только
мы одни никакого настоящего дела не знаем.
   И, крикнув Донату "Вы уволены!", Амелия ничего не добилась. Она могла
бы повторять это до хрипоты, да что толку.
   На следующее утро Донат собрал всех работников в парке не у коровника,
а в парке. И пригласил не только поденщиков, но и бывшую госпожу с
дочерью. Там он от имени советских оккупационных властей назначил всех на
работы. Но он не приказывал, он только предлагал.
   Мне он предложил прореживать свеклу.
   Матери он предложил ухаживать за коровами.
   Дамам фон Камеке он предложил сменить платье на рабочую одежду.
   Федор Леонтьев был приятно удивлен.
   Ему уже порядком осточертело жить одной ненавистью, ненавистью к
фашистам.
   И вдруг здесь, в этой дыре, мелькнул первый проблеск света. Федор велел
оседлать коня и в прекрасном расположении духа поскакал в лес, пронизанный
солнцем.
   Прогулки очень полезны для его больных легких.


                                    18

   Теперь мы все сообща трудились на одном поле. И чем выше поднималось
солнце, тем быстрее засыхали и сморщивались выдернутые из земли растения и
тем очевиднее становился смысл нашей работы.
   Одни растения должны засохнуть, чтобы другие, оставшиеся, щедро
налились соком и в один прекрасный день-об этом я, кажется, уже
упоминал-дали нам сладкий сироп, прежде всего сироп.
   Для Амелии война, видимо, еще не кончилась. Во всяком случае, она так
остервенело орудовала тяпкой, словно не свеклу прореживала, а врагов
уничтожала.
   Хоенг„рзе, как вам известно, всего лишь небольшая захолустная
деревенька, которую танки чуть было вообще не обошли стороной. Война здесь
завершилась тем, что управляющий имением Донат наплевал на свое увольнение
и послал бывших хозяек вместе со всеми в поле; а пока они прореживали
свеклу. Леонтьев катался на лошади в лесу. С таким концом войны Амелия
примириться не могла.
   Наша соседка, работавшая рядом с пей.
   с улыбкой погладила Амелию по голове.
   Что означало примерно следующее: смирись, детка, не трать силы зря,
рядки-то длинные.
   Соседка радовалась, что опять работает в поле. Ее тяпка юркой мышкой
шныряла в рядках-там что-то выдернет, тут порыхлит. И хотя на работу вышли
пока не по колоколу, все равно хорошо: каждый знает, что ему делать.
   - Наш-то картофельный суп без уксуса и есть не станет, - сказала она
просто так, для разговора. Говорит, с уксусом-то для желудка лучше.
   Ее муж опять водил трактор, и еду ему опять готовили отдельно-это тоже
вошло в прежнюю колею.
   А что касается картофельного супа, то я знал, почему соседке приходится
добавлять в него уксус. Вместе с обжаренным салом она выплескивала в
кастрюлю с супом целую сковороду вытопленного жира. Не удивительно, что
суп ложился тяжестью на желудок. Тут без кислоты не обойдешься.
   Ведь она жир растворяем. Однажды мы жарили селедку на каком-то машинном
масле, кажется на авиационном. Очень чистое и прозрачное золотисто-желтое
масло из небесно-голубой канистры. В кухне воняло, как в машинном
отделении, и прямо со сковородки рыбу нельзя было есть. А замариновали ее
в уксусе с луком, и машинный вкус начисто пропал. С тех пор я и усвоил.
   что кислота растворяет жир и вообще забивает любой другой вкус. По
крайней мере в селедке или картофельном супе. Мать считала даже, что
отсюда и пословица: "Кислее поешь - веселее встанешь".
   Я вообще унаследовал от матери много такого, от чего больше вреда, чем
пользы.
   Слух у матери, например, был такой чуткий, что я долго не мог
привыкнуть. Стоило в погребе прошептать что-то себе под нос, и мать в
кухне повторит тебе все слово в слово. Уши были у нее самым чувствительным
органом. Сдается, что даже запах и вкус она улавливала скорее на слух.
   Уши были ее гордостью после зубов, конечно.
   В этот первый рабочий день после войны я обнаружил, что и меня природа
наградила таким же слухом. Мать и дочь фон Камеке работали довольно далеко
от меня-до них было никак не меньше десяти шагов.
   С самого утра они - на глазах у всех! - подчеркнуто избегали друг
друга, что для всех уже было событием. Наконец мать не выдержала игры в
молчанку, и я, хотя работал довольно далеко от них и ветер дул в их
сторону, совершенно отчетливо услышал:
   - Что теперь скажешь, доченька?
   - Он или я! - процедила Амелия сквозь зубы.
   - Тебе улыбается судьба поденщицы?
   язвительно спросила мать.
   - Да, а что?
   Мать сокрушенно покачала головой и бросила на меня жалобный взгляд-на
злобный она уже не решалась. Но я просто не знал, чем еще ей помочь. Вроде
бы я свое сделал. Я вернул ей заблудшую дочь.
   Более того, я выгнал ее из пашей халупы, выставил, можно сказать,
взашей.
   И что же?
   Амелия оперлась на тяпку и исподлобья бросила взгляд на Хоенг„рзе. Вот
она, значит, какая, эта деревня. Вероятно, Амелия впервые в жизни
пристально вгляделась в нее. До той поры деревня представлялась ей как бы
большой игрушкой-домики, колокольчик, движущиеся фигурки, и одна из
них-Юрген Зибуш, И вот оказалось, что домишки-жалкие и обшарпанные, а
люди, что в них живут, еле таскают ноги от усталости. И трудолюбие
их-просто привычка, их никуда не тянет, все они здесь родились, здесь и
умрут...
   Карла фон Камеке смахивала сейчас на розовую гвоздику, у которой
стебелек надломлен и головка то и дело валится набок.
   Некоторые люди кажутся доброжелательными только потому, что прежней
силы у них нет. Я попробовал представить себе Карлу на месте нашей
соседки-много лет изо дня в день варит картофельный суп.
   а потом тихо отходит в мир иной...
   Амелия отвернулась от деревни и стала смотреть на поле. Впереди нее
лихо орудовала тяпкой наша соседка, согнувшись в три погибели и словно по
близорукости почти прильнув лицом к ботве. Ибо крестьянская мудрость
гласит: "Чем гнешься ниже, тем к работе ближе". И еще: "Земля воздаст
сторицей, коли не будешь лениться". Амелия тоже пригнулась пониже, еи
хотелось быть как все. Но земля, которую она изо всех сил скребла и
царапала тяпкой, попрежнему оставалась твердой, враждебной и не вызывала
никакого отзвука в ее душе.
   Амелии можно сунуть в руки тяпку, напялить на нее всякое старье и
погнать в поле прореживать свеклу, все это можно. Да что толку! То ли
дело-простая крестьянка, наша соседка; она срослась с землей, была репкой
среди реп и вся растворялась в привычном труде. Вот она на миг оторвалась
от работы и, прищурившись, взглянула вдоль рядка-прикинула, сколько
осталось. Да, вот чего у Амелии и в помине не было-тихо и покорности. Да и
быть не могло.
   Я налег на работу; затылок горел, перед глазами плыли круги, но мне
хотелось поскорее пройти свои рядки до канавы и обратно. Чтобы от
усталости ног под собой не чуять. А потом укрыться в тени лип у дороги,
передохнуть и начать думать о чем-нибудь другом.


                                    19

   Зря я так спешил. Все равно пришлось сделать перерыв.
   К нам на поле пожаловал управляющий Донат и привез Федора Леонтьева.
Донат опять сидел за рулем своего трактора без кабины, а Леонтьев стоял за
его сиденьем.
   Донат обежал глазами кучки выдернутой свеклы, Леонтьев-работавших
женщин. Мы все, загородив ладонью глаза от солнца.
   принялись разглядывать гостей. Большинство еще ни разу не видело
советского директора, только слышало о нем. Они представляли его себе
намного старше. И не таким высоким. Я уже говорил, что Леонтьев был высок
ростом, молод и рыжеволос; глаза у него были голубые и какие-то широко
распахнутые. Он немедленно схватил в руки тяпку и подстроился к нам. Видно
было, что к крестьянской работе он не привык. но держался молодцом и до
обеденного перерыва успел вполне прилично проредить четыре рядка-два туда
и два обратно.
   Оглядев свою работу, он повеселел. Донат, последовавший его примеру и
махавший тяпкой в его темпе, одобрительно кивнул.
   Мирный труд на земле настроил офицера на благостный лад. Может, он
только тут по-настоящему понял, что война кончилась, и блаженно потянулся.
И вдруг начал читать стихи. Наверное, они как-то сами полились. Мы,
конечно, ничего не понимали.
   но слушали затаив дыхание, потому что читал он с большим подъемом, а
русский язык в его устах звучал мелодично, как колокольный звон. И я
впервые понял, что такое чужой язык, то есть что для кого-то он
единственно родной, впитанный с молоком матери, а вовсе не исковерканный
до неузнаваемости все тот же немецкий.
   Мы стояли кружком, опершись на тяики, и слушали русские стихи. Одна
только Карла фон Камеке прислушивалась не только к звучанию, но и к смыслу
слов.
   - Пушкин, - прошептала она и преобразилась. Я увидел совершенно другую
женщину, другую Карлу-ту, которой были адресованы русские письма.
Наверное, такое выражение появлялось у нее и в те дни, когда она ездила в
Зенциг...
   Леонтьеву очень понравилось все: и то, что она узнала стихи Пушкина, и
то, что гак разволновалась, чуть не заплакала.
   У него, наверное, тоже сердце захолонуло, потому что он уставился на
нее, как на картину. Тут Карла взяла себя в руки, гордо вскинула розовую
головку и нараспев прочла несколько строк по-русски, и совсем неплохо, как
мне показалось. В ней была какая-то врожденная мягкость. И мне подумалось,
что именно благодаря ей к Амелии не пристала грязь жизни.
   На Федора Леонтьева она, видимо, произвела такое же впечатление: он
подошел к Карле и обнял ее.
   Донат скромно стоял где-то за нашими спинами и молча наблюдал. Слово за
слово, так сказать, и графиня с Федором уже оживленно беседовали
по-русски: речь, очевидно, шла о Пушкине. Многие уже растерянно
поглядывали по сторонам: перерыв чересчур затягивался.
   Донат посмотрел на часы, но ничего не сказал. Он