енбург, для которого нет
ничего интереснее снарядных осколков.


                                     9

   - Возможно, он хотел дать людям какой-то знак, - добавил я спустя
некоторое время.
   Вполне было бы в его духе. Я давно предчувствовал, что в один прекрасный
день он исчезнет, вероятно, он ждал лишь какого-то особого повода. Ему
достаточно было одного взгляда, одной встречи, чтобы резко поломать всю
свою жизнь и повернуть ее в другую сторону.
   Но Амелию моя болтовня встревожила не на шутку.
   - Знак? - переспросила она. - Какой такой знак?
   Я очень обрадовался, что она сама проявила ко всему этому интерес. Не в
моем характере было ее о чем бы то ни было расспрашивать.
   Например, об этих письмах, всплывших на поверхность пруда. Они касались
только ее, равно как и язык, на котором они были написаны, - не мое это
было дело.
   Но если она сама расспрашивала меня о Швофке, почему бы мне и не
открыть ей маленькую тайну, связанную с русским. Тем русским, который
полюда назад проехал через Хоенгсрзе на тендере. Я показал, что со мной
запросто можно говорить о русских. В том числе, скажем, и о тех, которые
пишут письма. Эта тема как бы сама собой напрашивалась.
   Я сказал:
   - Швофке всегда наперед знал, что будет.
   Я слышал, русские танки уже на Одере.
   Теперь была ее очередь как-то высказаться, и вполне естественно с ее
стороны было бы сказать: "Послушай-ка, эти письма в пруду, они взялись вот
откуда..."
   Но она поднялась и заявила, что хочет помыться. У нее, мол, все тело
зудит от грязи.
   Мы пошли к недавно вырытой канаве, склоны которой были укреплены
сосновыми жердями. По темному дну струилась прохладная и прозрачная вода.
   - Подержи-ка меня!
   Я обхватил ее обеими руками, а она наклонилась над водой и стала
умываться.
   Вода была чистая, хотя и попахивала гнилью-запах шел от земли, здесь
было много перегноя. Низко склонившись над водой, Амелия сперва окунула в
нее кисти рук, следя, как вода. крутясь, обтекала их, и лишь потом
осторожно смочила ею руки до плеч. Она вполне доверилась мне. Но всякий
раз, как она наклонялась, мне приходилось собирать все свои силы. В конце
концов я, задыхаясь, уткнулся лицом в ее спину, но так и не расцепил рук,
крепко сжимавших ее бедра. И вдруг - я сразу почувствовал это - она
замерла над водой: вероятно, заметила на дне какую-то букашку.
   В ту минуту я уже не ощущал собственных рук и ног, а наши тела казались
мне слитыми воедино и обреченными навеки застыть над этой канавой-любое
движение грозило нам верной гибелью. И поскольку мы оба это почувствовали,
мы не произнесли ни слова и не двинулись с места.


                                    10

   На следующий день погода испортилась.
   Свинцовые облака, охваченные внезапной ленью, низко нависли над
Хоенг„рзе-вотвот навеки погребут деревню под собой. А если принять во
внимание мои душевные муки, то понятно, что небо показалось мне не просто
гемно-серым, а чуть ли не черным.
   Я выглянул из дома и сразу почувствовал. что колени зябнут. Видимо,
ночь была холодная, даже морозная. Поэтому я заварил мяты и с полным
бидончиком горячего питья бегом припустил к землянке. Амелия, наверно,
совсем замерзла и лежит там, дрожа от холода и слабеющим голосом повторяя
мое имя.
   Сегодня мне надо было пораньше выгнать стадо, причем успеть до дождя,
иначе вообще не удастся попасть в луга.
   Вчера вечером мы расстались из-за бомбардировщиков. Сотни самолетов
налетели внезапно и заполнили все небо до горизонта. Первые взрывы
прогремели где-то совсем близко.
   - Тебе надо домой! - вскрикнула Амелия. - А то тебя начнут искать-и
найдут меня.
   - А как же ты?
   - Я здесь в безопасности.
   - Не боишься?
   - Вот еще!
   Она засмеялась. Она смотрела на мир так, словно ей уже все было
известно: ничего нового, все то же самое. И почему она удрала из дому, не
имело значения.
   Вот я и отправился восвояси, а дома сразу нырнул в постель, свернулся
калачиком и укрылся с головой одеялом. Счастливые люди не думают об
опасности. Но когда я гнал стадо мимо трактира-я очень спешил, и бидончик
у меня в руке позвякивал, - меня перехватила Дорле Трушен -Пышечка.
   Она работала на маслобойне и была круглая, как головка сыра. Не
разберешь, где у нее верх, где низ, да оно и без разницы, поскольку ей
самой было все равно, за какое место ее ухватят- ее все устраивало. Ростом
ее бог обидел-едва мне до пояса, но почему-то до смерти обожала танцы. Не
знаю уж почему.
   Она уже и со мной пыталась танцевать на проселочной дорою за кузней.
Пристала как банный лист-ей. видите ли, приспичило научить меня танго. Да
только если ее обхватишь, уже с места не сдвинешься. Она словно прирастает
к земле, и, делая шаг вперед, натыкаешься на нее, падаешь и не знаешь уже,
как отделаться от этой кубышки, путающейся под ногами.
   И надо же, чтобы эта самая Пышечка подкатилась как раз в ту минуту,
когда ты спешишь совсем в другую сторону и хочешь донести питье хотя бы
чуть теплым. Она работала обычно и по воскресеньям. Но если у нее
выдавалось в кои-то веки свободное утро-вот как сегодня, - она слонялась
по деревне, как бездомная собака, и приставала ко всем встречным и
поперечным.
   Глаза у нее были черные и цепкие, ноздри огромные, как у лошади, и
толстые губы сердечком.
   - Завтра утром приходи за творогом, - прогундосила она, - Бидон могу
сейчас прихватить.
   Творог с льняным маслом и картошкой в мундире, да еще на пару, - это
такая вкуснота, скажу я вам, пальчики оближешь.
   Съедается вмиг, и потом сыт до утра.
   Именно этого мне не хватало, чтобы чувствовать себя человеком, ну
конечно, не считая длинных штанов.
   Разве Таушера завтра не будет? - спросил я, потому что маслобойня
принадлежала ему, а он за последнее время уже дважды гонял меня, как
только я появлялся в дверях с пустым бидоном.
   Но Таушера не будет ни сегодня, ни завтра.
   - Он ведь теперь возит Аннемарию в училище.
   Ах да, я и забыл, что его дочка поступила в торговое училище и теперь
каждое утро ездила в районный город. А на узкоколейку или автобус уже
нельзя было положиться.
   Поэтому Таушер самолично отвозил ее туда на пикапе. И ему наверняка
доставляло удовольствие с шиком подъехать на машине к зданию училища.
   - А разве она так уж хорошо училась? -спросил я у Дорле. - Что-то я по
школе не припомню за ней такого, скажу я тебе.
   - Не тебе об этом судить.
   - Верно, - согласился я, - Не мне.
   - Зато мне! - перебила она, назидательно подняв палец. - Мне можно. И
если возьмешь меня с собой, скажу, почему мне можно судить об этом, а тебе
нет.
   Но уж в тот день она мне и вовсе была ни к чему. В рюкзаке у меня
лежали ломоть хлеба да бутылка свекольного сиропа, а в бидончике я нес еще
горячий настой мяты и уже предвкушал, как мы с Амелией будем вместе
завтракать где-нибудь там в лугах, поближе к лесу.
   Иди, куда идешь, - ответил я, - мне это без интересу.
   Но ей до того приспичило все это мне открыть, что она не отстала и.
семеня за мной, норовила забежать вперед, переваливаясь на ходу как утка и
не давая мне шагу ступить спокойно. Прилипчивая Пышечка путалась у меня
под ногами, и возле стога, принадлежавшего Лобигу, я так-таки и не успел
увернуться: ткнулся коленом в ее упругое бедро и полетел кувырком в сырую
солому. Дорле мячиком вкатилась в стог вслед за мной и тут уж, начни я еще
отбрыкиваться, Амелии пришлось бы умереть с голоду. Толстуха Дорле ловко и
умело занялась мной и при этом тараторила без умолку, словно сидела за
чашкой кофе среди деревенских сплетни ц. Ведь в то утро ей не надо было на
работу.
   У меня голова кругом пошла. Она нахально вырвала у меня то, что ей не
предназначалось, и, выкладывая мне все, что у нее накипело, воодушевлялась
все больше и больше.
   - Мозгов у Аннемарии кот наплакал. Потому и масла Михельману такая
пропасть досталась. Понял теперь, цыпленок? Ну какой же ты чурбан! Донат
дает Таушеру молоко. - Таушер дает Михельману масло. Михельман дает
школьное свидетельство Аннсмарии, а ты, озорник, о боже, ты теперь стал
мужчиной! Знаешь теперь, как дело делается!
   Получив свое, она отпустила меня на свободу.
   Утирая катившийся градом пот, я стал сгонять разбредшееся стадо.
   А она, зажав в зубах подол юбки. подтянула штаны и завязала их
тесемками где-то возле подмышек. Но молоть языком так и не перестала. Даже
ухитрилась, все еще держа юбку в зубах, крикнуть мне вслед:
   - Камеке-то каковы, кто бы мог подумать, а? Теперь им всем крышка.
   - С чего ты взяла?
   - Таушер сказал.
   Я махнул рукой и убежал. На душе было противно: казалось, я весь с
головы до ног в дерьме и уже никогда больше не увижу голубоватой дымки,
светящейся осенью над кронами лиственниц.
   К землянке я подходил, едва волоча ноги и вобрав голову в плечи.
   Вчера вечером я ушел отсюда молодым и сильным, сегодня вернулся
дрожащим от слабости стариком. И, предчувствуя недоброе, заглянул в
землянку.
   Постель, которую я вчера соорудил, была пуста. Амелии не было.
   - Поле! крикнул я псу, чтобы он не дал овцам разбрестись. Потом сбросил
со спины рюкзак и поставил на землю бидончик.
   Жизнь дала трещину. Резкий порыв ветра полоснул меня по пылающему
затылку,
   и лиственницы показались метлами, воткнутыми древками в землю.
   Но тут начало пучить одну из овец-живот у нес вздулся как шар. Трава
была еще мокрая от росы. Слишком рано выгнал я стадо на пастбище.
   Зажав овцу промеж ног, я принялся разминать ей живот. Когда она
скорчилась, я обеими руками нажал на желудок и заставил ее срыгнуть. Ей
сразу же полегчало.


                                    11

   Амелия вернулась к себе домой.
   Наша соседка Хильда Рениеберг беспрерывно сновала между домом и
курятником, причитая на ходу:
   - Вот было бы делов! Вот было бы дедов!
   - Да в чем дело-то?
   Но Хильда только отмахнулась.
   - И не спрашивайте, что наш-то про господ сказал, лучше не спрашивайте.
   Нашего соседа, а ее мужа, звали Карл, как я уже упоминал. Но она
никогда не говорила про него "мой-то", как другие жены про своих мужей, а
всегда "наш-то", и это означало примерно то же самое, что "хозяин".
Постепенно все в деревне стали называть его так. Он и впрямь был не просто
ее мужем. Он был именно "хозяином" всей семьи, то есть жены, двоих
сыновей, служивших в армии, и младшего сына Винфрида, собиравшегося
учиться на садовника.
   Карл был хозяином в доме, главой семьи, повелителем всех и вся. Он мог
пожелать того или этого, ему готовили отдельно, причем три раза в день, а
с работы он всегда возвращался таким мрачным и насупленным, что все
семейство жалось на пороге, испуганно ожидая его приближения.
   - Вон идет Наш-то!
   - Наш-то зеленых бобов в рот не берст, - говаривала соседка, - терпеть
их не может, потому как в зубах застревают.
   Или:
   - Господи боже, что скажет Наш-то, поленница совсем накренилась.
   - Наш-то кур всегда сам щупает.
   - У Нашего-то от кашля в колено отдает.
   - Наш-то говорит, что наш Герхард живой и с войны как пить дать
возвернется.
   Ну вот, значит, Наш-то опять что-то сказал, причем про владельцев
имения.
   - И не спрашивайте лучше, что Наш-то про господ сказал!
   Но стоило чуть-чуть выждать, и соседка сама зашептала:
   - Наш-то говорит, Камеке, мол, голыми руками не возьмешь. Зря Михельман
старался.
   - Ну а как же письма...
   - Обделался он с этими письмами, вот что Наш-то сказал. Они ему боком
вышли.
   Ага, боком вышли.
   Оказалось, Камеке самолично приехал из Берлина и в мгновение ока все
уладил. Так что Михельману пришлось явиться в замок и принести извинения.
   Письма, которые он нашел, но так и не смог прочесть, были написаны и
адресованы Карле неким Борисом Приимковым-Головиным еще в 1927 году.
   - Он был русский князь из белых, понимаешь, - объяснила мне мать, - и в
свое время имел высокий чин.
   - Когда это - "в свое время"?
   - Ну ладно, сходи-ка лучше в сарай за дровами. - вдруг рассердилась она.
   Я понял одно-вся каша заварилась из-за того. что буквы, которыми теперь
пользуются русские, то есть большевики, в том числе, например, и тот
кочегар на тендере.
   который выменял у Швофке картошку.
   точь-в-точь такие же. какими в 1927 году Борис Головин написал те
письма.
   Ну вот. а почему он их написал, когда и зачем-об этом в Хоенгсрзе
судили и рядили вплоть до глубокой ночи, - не знаю уж, сумею ли сейчас
связно изложить самое главное.
   Скорее всего, графиня Карла в 20-е годы.
   когда она была еще молодой и восторженной девушкой и ног ее еще не
коснулась болезнь, любила некоего Бориса ПриимковаГоловииа. А он никак не
мог решиться, что ли, и тогда она вышла замуж за другого, а именно за
Камеке, чем нанесла Борису страшный удар. И вот, сидя в кафе "Ротонда" в
Париже, он писал ей такие душераздирающие письма, что она. как говорится,
от расстройства чувств едва не отдала богу душу. Те самые письма, которые
потом плавали в пруду и которые Михельману так хотелось прочесть. (Да
разве ему одному?)
   Само собой, теперь у всех только и разговору было что о ней;
расписывали, как она каждый вечер - благо ее супруг вечно торчит в Берлине
- открывает комод и при свете ночника читает старые любовные письма.
   - Погоревать о былом-куда как сладко, - заявила наша соседка. - Всяк по
себе знает. - И добавила: - Но она не сама их в пруд-то выкинула. Наш-то
скачал: их.
   мол, дочка ее туда бросила. Амелия.
   Значит, их бросила Амелия.
   Это меня порядком-таки взбесило. Ведь только я один принял участие в
этой самой дочке-и по се же милости вынужден был теперь довольствоваться
какими-то непроверенными слухами. И я решил наконец воспользоваться
близким знакомством с ней.
   Но судьба-злодейка словно подслушала мои мысли: на следующее же утро
мне пришлось убраться из овчарни. Наняли нового пастуха по фамилии Пагцср
и строго наказали ему не подпускать к овцам "посторонних".


                                    12

   Зима наступила рано. Уже в октябре ударил мороз и захватил сахарную
свеклу еще в поле. Говорили, однако, что мороз только повысил ее
сахаристость, и сироп из нее получался у нас в тот год очень быстро-мы
варили его тайком, ночью, у себя на кухне, - и был не темный, как раньше,
а желтый и прозрачный, словно мед. Мы с матерью уже с утра пораньше пилили
дрова для ночной варки, как вдруг откуда ни возьмись на дворе ПОЯВИЛСЯ
Каро, мой бывший верный помощник.
   Он притащил мне шляпу и вид имел очень довольный.
   Шляпа была большая и выцветшая, поля ее растянулись и пошли волнами. За
лентой торчал знакомый огрызок барсучьей кисточки-второй такой не сыщешь.
   Мы с матерью сразу смекнули, чья это шляпа. Такая была только у
приказчика. Но он был очень высокий. Как же собака могла добраться до его
шляпы? Причем тащила ее не за поля. а прямо за донышко, где помещается
голова, и видно было, что вцепилась в нее с яростью.
   - Боже мой!
   Прижав ладони к липу, мать отшатнулась в таком ужасе, словно приказчик
нагрянул к нам собственной персоной. Я отобрал у Каро шляпу, погладил пса
и порадовался.
   что опять его вижу. Но потом представил себе, что приказчик теперь
ходит без шляпы и ветер запросто треплет его жидкие светлые волосы, пока
он распоряжается работами, и мне тоже стало не по себе.
   Не иначе как он погиб!
   Бывают люди, которых без шляпы и представить себе невозможно. Лишившись
этого знака отличия, они сразу теряют весь свой авторгттет и только
попусту мельтешат перед глазами.
   Получается, что мать до смерти перепугалась, увидев шляпу без
приказчика. А если бы приказчика без шляпы? Что тогда? Тутто, братцы, меня
и осенило: вначале была шляпа. Неверно думать, будто приказчик когда-то
давно просто пошел в лавку и подобрал себе шляпу. Нет, шляпа уже была, а
потом в один прекрасный день к ней подобрали приказчика. Вот как жизнь-то
устроена. Значит, я быстренько отнял у пса шляпу, скомкал ее как мог и
бросил в выгребную яму. Мать облегченно вздохнула. А я пошел с Каро на
скотный двор-узнать, что же случилось.
   Патпер, наш новый пастух, раньше был отгонщиком. Так называют людей,
которые нанимаются пасти стадо в отгон и бродят с ним по обочинам дорог и
ничейным пустошам-то есть. по сути, крадут корм, где только могут, - а
через два месяца ставят овец на весы и гребут за каждый килограмм привеса
сколько-то деньгами, а сверх того еще и продуктами. Естественно,
постоянные пастухи их, мягко выражаясь, недолюбливали, а вернее сказать,
терпеть не могли.
   Патцер был ранен на войне и, выписавшись из госпиталя, хромал на правую
ногу-было заметно, что ходит он с трудом.
   О легкой жизни отгонщика пришлось забыть раз и навсегда. Завидев меня,
он злобно заковылял наперерез, вопя:
   - Чтобы я этой шавки здесь не видел! Не то враз пристрелю!
   Я сделал вид, что ничего не понял, и тупо глядел на него. Кто
отказывался от этого пса, тому вообще нельзя иметь дело с животными. Каро
был вылившейся овчаркой. Много поколений пастухов приучали ее предков к
пастьбе, передавали им свой опыт. Она скорее сама погибнет, чем упустит
овцу. Чтобы стало окончательно ясно, какой это был пес, скажу, что у Зеко
был ум пуделя, нюх терьера и выносливость спаниеля. Правда, никакой
родословной у нею не было, упаси бог, с чистопородной собакой возни не
оберешься. Но зато, идя за овцами, стоило только крикнуть: "Каро, вперед!"
- и тот стрелой летел в голову стада, сбивал его в кучу и не давал
разбредаться. А крикнешь ему: "Поле!" - он помчится вдоль межи и уж ни
одной овцы туда не пустит.
   Но Патцер сказал:
   - Пес не слушается. И вообще он какойто чумной.
   Тут уж я и впрямь перестал что-либо понимать. Вероятно, это было
написано у меня на лице. Каро у моих ног тоже сник и отрешенно глядел
куда-то вдаль. Чем больше ярился бывший отгонщик и любитель легких хлебов,
тем яснее слышался в его речи нездешний говор- похоже, он был из-под
Галле. Выяснилось, что, завидев приказчика, направлявшегося на скотный
двор, он скомандовал псу: "Сядь!" Что, повидимому, означало, что Каро
должен вести себя смирно и не метаться по двору.
   "Сядь!" Да какая собака поймет такую абракадабру! В таких случаях мы
говорили просто "Стой!" или же "Место!", но уж никак не "Сядь!".
   По команде "Стойкой замирал и не шелохнулся бы целую неделю, если бы
другой команды не било. Но, услышав "Сядь!", он учинил нечто несообразное.
   Швофке - наконец-то речь опять пойдет о нем - всегда не очень ладил с
охотниками.
   Он понимал, конечно, что косуль надо отстреливать, весной - самцов, в
первую очередь слабых, а поздней осенью - и самок.
   Это вес в порядке вещей, как любой забой скота. Только когда у овчарки
вдруг просыпается охотничий инстинкт и она забывает про стадо, исчезает
куда-то и появляется лишь через несколько часов, тяжело дыша и высунув
язык, то хуже этого и не придумаешь. Такая может вообще забыть, что овцы-
ее подопечные и она имеет право их подталкивать и даже покусывать, но уж
никак не душить.
   Ну а охотники не упускали случая похвастаться перед ним своими собаками
и посмеяться над Каро-как только раздавалась команда "Апорт" или "Взять",
тот сразу сникал и старался поскорее убраться с глаз долой. А охотничьи
собаки замирали, вскакивали, залегали или зарывались в землю, словно
солдаты по приказу командира. При этом охотники часто заключали между
собой пари на бутылку шнапса и подтрунивали над Швофке, который в их
забавах участия не принимал.
   Из-за них Швофке и отступил как-то от своих правил, обучив нашего Каро
команде, никак не связанной с его обязанностями: стоило ему крикнуть:
"Снять!" - и Каро прыгал и срывал с шеста висевшую на нем шапку. Вскоре
уже и Швофке мог заключать пари. По команде "Снять!" Каро прыгал и срывал
с головы охотника шапку. С перепугу тот сперва терялся, но потом
спохватывался, разражался хохотом и выставлял бутылку. В ту пору Швофке
чуть было не пристрастился к выпивке. Как-то осенью Каро за одно
воскресенье сорвал пять ш