них никакого дела, я просто прирос к
месту и никак не мог повернуться и уйти. Вместо этого я вжался всем телом
во влажную землю и затаил дыхание.
   - Солнышко, - сказал он, - тебе и на самом деле лучше остаться здесь. В
Берлине чересчур нервная обстановка. Посмотри на меня:
   я там просто-напросто погибаю!
   Он там погибал, но, говоря об этом, почему-то смеялся. Амелия, видимо,
не поверила его словам о Берлине и возразила:
   - А здесь...
   - Здесь ты слышишь звук колокола, и это уже событие. А там ты вообще
ничего не слышишь - из-за шума.
   Из их разговора я понял-хотя мне, как я уже сказал, не было до них
никакого дела только одно: там. в городе, можно погибнуть от ужасной
обстановки, поэтому он держит своих голубок здесь, в Хоснг„рзе.
   Когда он наконец повернул назад, к дому, он вдруг потянулся, широко
раскинув руки.
   и глубоко, со вкусом втянул в себя осенний воздух ему явно хорошо
дышалось здесь.
   А Амелия еще некоторое время стояла у ограды, низко опустив голову. Вот
еще беда, подумал я, зачем ей в Берлин-то приспичило?
   Я вскочил и спрятался за стволом каштана: тут Донат ни за что меня не
заметит и.
   значит, не выставит из барака, как предсказывал Швофке. Тут я хоть мог
дышать нормально. Амелия остановилась в двух шагах от меня.
   Повернув назад, она встретилась со мной глазами. Я протянул вперед
руку, как бы умоляя ее молчать. Она не испугалась, но и не улыбнулась.
Лишь немно! о склонила голову набок, как делают взрослые женщины,
удивившись чему-нибудь, и, не проронив ни слова, медленно прошла мимо меня
и вернулась в дом.
   Три дня спустя она появилась в овчарне вместе с Донатом и попросила
показать ей ягнят. Пожалуйста!
   Швофке дал ей подержать ягненка, а сам на всякий случай встал рядом.
Амелия погладила животное по мягкой шерстке.
   И при этом взглянула на меня. И Швофке, и я сам, конечно, подумали, что
Донат явился сюда неспроста.
   Сейчас он схватит меня за шиворот и, не говоря ХУДО!о слова, выставит
из овчарни.
   Ведь я сше учился в школе, как вы знаете, и Швофке просто на свой страх
и риск разрешил мне приходить в овчарню, когда захочу.
   Но Донат лишь спросил, каков возраст ягнят, потом вошел в загон и молча
пересчитал овцематок. Ради барышни он надел сегодня поверх рубашки пиджак,
синий в елочку, который никак не вязался с рабочими штанами, заправленными
в сапоги.
   В плечах пиджак едва не лопался, а полы болтались как на вешалке-одни
жилы да мускулы у мужика. А уж руки торчали из рукавов, словно вилы из
стога сена.
   Меня он вообще не удостоил взглядом, а обращаясь к Швофке, сказал:
   - Осенью перепашем петерсбергский луг.
   - Петерсбергский? - удивленно переспросил Швофке.
   На лугу испокон веку ничего, кроме тощей травы, не росло.
   - Да. Мы посеем там пшеницу с клевером. И следующей осенью ты сможешь
пасти стадо по жнивью.
   Так решил Донат, и Швофке лишь кивнул в знак согласия-вероятно, он уже
тогда знал, что к тому времени его здесь и след простынет.
   Было видно, что Амелию все это ничуть не интересует: она разглядывала
нас со Швофке, словно мы с луны свалились.
   Швофке с его густой гривой седых волос и сухим крючковатым носом и
впрямь казался пришельцем из неведомых стран, лишь случайно и ненадолго
прибившимся к нашему берегу. Что до меня, то я только буравил ее взглядом,
изо всех сил стараясь ей внушить: ну что тебе надо в Берлине, девочка? Я
знаю Берлин, приехал оттуда, там родился, а теперь-сама видишь...
   Здешние девицы сразу после моего появления в деревне пришли к общему
мнению, что взгляд у меня с "поволокой" и что "бабы когда-нибудь будут
липнуть ко мне"; вот только приличной одежонки у меня не было, оттого-то я
и старался помалкивать.
   Короткие и не в меру широкие вельветовые штаны, из-под которых
выглядывали ободранные колени, стоптанные до дыр туфли, выцветшая от
бесчисленных стирок рубаха - она досталась мне от отца и висела мешком.
Когда у тебя такой вид, разве придет на ум что-нибудь путное? Я решил, что
мне до зарезу нужно справить хотя бы длинные брюки. В длинных-то я бы уж
нашел, что ей сказать.
   Вскоре они оба ушли. Донат проводил Амелию до господского дома, а
осенью на Петерсбергском холме и вправду посеяли пшеницу с клевером.
   Ну вот, а к тому дню, о котором идет речь, все давно уже было убрано, и
я-в точности как задумал тогда Донат - выгнал овцематок пастись по жнивью.
   И теперь она, как я уже говорил, летела ко мне напрямик через все поле,
и Каро, наш пес, застыл на месте, чуя недоброе.
   Она и впрямь бежала именно к нам, то и дело оглядываясь на бегу. На ней
было белое платье в синий горошек и короткие кожаные сапоги на босу ногу.


                                     3

   Подбежав к нам, она испуганно огляделась и выдохнула:
   - Юрген Зибуш! Помоги!
   Я вышел из кустов и велел Каро обежать стадо, чтобы овцы не забрели в
болото-а то еще подхватят фасциолу. Швофке уже не было в деревне, и я
отвечал за овец. Конечно, временно, покуда не найдут настоящего пастуха.
   - Мне нужно где-то укрыться! - прошептала она.
   Пастухи не задают лишних вопросов.
   Я показал ей рукой на кусты. Она назвала меня по имени и
фамилии-значит, знала, кто я и откуда, этого мне было достаточно.
   Она опустилась на траву, отдышалась немного и покачала головой.
   - Этого мало. Мне надо надолго.
   - Надолго?
   Куда же ее спрятать надолго?
   - У вас ведь есть землянка - там, на опушке лиственничной рощи.
   Верно, землянка у нас была. И она об этом знала. Каково! Чтобы было где
укрыться от холода и непогоды, мы два года назад вырыли себе землянку и
покрыли ее дерном. Дернину эту срезали присланные из имения работники,
перед тем как распахать кормовое поле для дичи. Но вот о чем она наверняка
не знала в землянке хранились наши "сокровища". Я имею в виду черепки.
   которые мы нашли на поле и которые нам вообще-то полагалось бы сдать
куда следует. О них она, конечно, ничего не знала.
   Мы сложили черепки в пустую банку из-под консервов и закопали в
землянке. Об этом она уж никак не могла знать.
   - Тогда ты, наверно, знаешь и про черепки? - спросил я.
   - Какие черепки? - Она глядела на меня в полном недоумении. Нет, она и
вправду ничего не знала.
   Именно на том самом месте мы и нашли черепки: осколки горшков и ваз, а
может.
   и кувшинов, точно уже ничего нельзя было понять. В общем, посуда из
обожженной глины, от которой остались одни черепки...
   Когда я в первый раз их увидел, мне сразу вспомнилась сказка о
переборчивой королевне, которой потом пришлось взять в мужья нищего,
просившего подаяние под окнами ее дворца. Нищий заставил ее делать из
глины горшки и продавать их на рынке.
   Но вскоре откуда ни возьмись появился пьяный гусар на коне, перевернул
прилавок и все переколотил-вею "глиняную посуду", как говорилось в сказке.
Может, вес это произошло именно тут!
   Я сказал тогда Швофке:
   - Слушай, здесь когда-то был рынок.
   а вон оттуда выскочил всадник на белом коне...
   - Да нет, - ответил тот, - здесь было поселение древних людей.
Приезжали из музея и все точно определили, где и что.
   Оказалось, поселение бронзового века.
   Это примерно за 2000 лет до рождества Христова. Поселение, видимо,
разрушили.
   и земля втянула его в себя. оно уходило все глубже и глубже, пока
совсем не исчезло.
   Когда шесть лет назад начали вырубать и корчевать тракторами рощу,
землю изпод корней выперло, и при вспашке глиняные черепки вывернулись на
поверхность.
   Один из рабочих обнаружил этот "старый хлам". Тогда понаехали
специалисты из музея и огородили весь участок: лишь спустя полгода
ограждение сняли.
   И все же Швофке, проходя по этому месту, каждый раз что-нибудь да
находил.
   - Вот. погляди-ка, это от горшка для жира, говорил он. - Край донышка.
   Край был четко виден. Он выгибался правильной дугой видимо, черепок был
частью круга, частью круглого донышка.
   В нем растапливали жир, - утверждал Швофке.
   Снаружи донышко, во всяком случае на том кусочке, который мы нашли,
было черным-от огня. Внутри же оно было темно-коричневое-от жира.
   Сосуд тех времен. Сделанный руками человека просто так, без гончарного
круга; сперва глина скатывалась в колбаски, потом колбаски сгибались и
накладывались друг на друга. Мы нашли еще треугольный черепок - очевидно,
от верхнего края вазы; снаружи по нему тянулись две едва заметные
продольные канавки-не очень ровные, правда, да и с чего бы.
   - В этих канавках никакой нужды не было, - заметил Швофке. - Но,
закончив работу, он окунул мизинец в воду и дважды провел им по свежей
глине.
   - Кто "он"?
   - Ну он. - Швофке показал большим пальцем куда-то себе за спину, в те
далекие времена. Как будто там все еще стоял этот "он" и радовался. У него
была борода, и глаза его глубоко сидели в глазницах.
   Швофке положил изогнутый вещий обломок на ладонь, и черепок точно
вписался в нее, словно и его рука тоже относилась к тем временам, словно
один человек вложил его в руку другому: "На вот, возьми!"
   - Да - вздохнул он. - Каких же усилий им это стоило...
   - Кому "им"?
   - Кому-кому!
   - Ну да, верно! - поддакнул я, хотя ровно ничего не понял: никак не мог
сообразить, что он этим хотел сказать.
   Ну ладно. А теперь, значит, прибежала Амелия и просит убежища. Никогда
бы мне такое даже во сне не приснилось.
   - Если тебя ищут, - сказал я, - то сейчас в землянку нельзя. - Я
объяснил ей, что придется подождать до наступления темноты.
   - А кто сказал, что меня ищут?
   Я засмеялся.


                                     4

   Если смотреть на деревню Хоенг„рзе с холма Петерсберг, то она кажется
просто рощицей. Домов совсем не видно; лишь труба винокурни пальцем торчит
в небо, извещая: здесь живут люди!
   Амелия сидит, подтянув колени к подбородку. - еще ребенок, но уже
взрослая девушка-и задает мне вопросы, а я отвечаю на них; в такую игру я
еще не играл.
   - Где же Хоенг„рзе? - спрашивает она.
   - Понятия не имею. - И я оглядываюсь вокруг, но ничего не вижу.
   - А как ты сюда попал?
   Сообразив, что ей это будет интересно, я отвечаю:
   - Из Берлина приехал.
   - Ах да... - Она вспомнила. - А почему там не остался?
   - Обстановка там чересчур нервная.
   Ответ ей нравится. Она откидывается на спину и давится от смеха.
   Значит, тоже помнит.
   Потом она переворачивается на бок и смотрит на меня как бы другими
глазами.
   Очевидно, она жила ожиданием, что явится некто и скажет ей какие-то
главные в жизни слова. И вот он явился!
   - Да, - отвечаю я на ее взгляд. - И вот я тут.
   Не такой я человек, чтобы долго сдерживаться. И я уже улыбаюсь, и меня
уже подмывает рассказать ей что-нибудь интересное о веселой жизни в
Берлине, к которой она так стремится.
   - Ты когда-нибудь собирала осколки от снарядов?
   Ага, вот я ее и огорошил, не знает, с чем это едят, не имеет ни
малейшего понятия о тамошней жизни. После ночных налетов, если выйти с
утра пораньше, так в половине шестого, можно найти эти осколки либо в
сточной канаве, куда они попали, просвистев по улице, либо во дворе -там
они обычно в песке застревают.
   - А некоторые находишь прямо у своих дверей!
   - Да, Берлин...
   Мы буквально охотились за ними. Самыми пенными считались у нас свежие
осколки: черные ог пороха, с рваными краями, а если повезет, еще и с
кусочком медного ободка, то есть черные с красным; изредка попадались даже
с серебром-от взрывателя.
   - Один раз дворник подарил мне такой осколок!
   Он был большой-не меньше ладони в длину. - я края у нею были
зазубренные и острые как нож. Здорово быть дворником.
   Чего они только не находят! Трубочистам тоже позавидуешь: на крышах
настоящие сокровища валяются.
   - Как-то раз к нам заявился Тобиас Фромм из дома напротив.
   Пришел, чтобы нажаловаться на меня матери-дескать, он первый увидел
осколок от бомбы, попавшей в соседний дом, а я поймал его взгляд и подло
выхватил осколок у него из-под носа: как ему теперь жить - без осколка-то?
   Вот она какая, берлинская жизнь.
   Но Амелия лишь поглаживала свой сапог и даже ни разу не взглянула на
меня. Видать, была далека от всего этого.
   А ведь тому. кто сдал пять килограммов осколков, в ратуше выдавали
стальной шлем, и при воздушной тревоге ему можно было оставаться на улице,
не надо было спускаться в убежище, он был неуязвим.
   Не жизнь, а мечта!
   - Ну ладно, хватит, - вздохнула она.
   Ее верхняя губа была слегка вздернутавидимо, осталось от соски со
слишком узким отверстием, через которую ее в детстве поили молоком, мучили
бедного ребенка.
   Поэтому рот ее принял форму этакого задорного треугольника. Правда,
сейчас он немного скривился. Наверное, она изо всех сил старалась казаться
спокойной. И чтобы Амелия не сбежала, я срочно переменил тему.
   Ну вот. - про должал я развязно. - а здесь... И обвел рукой вокруг. - А
здесь...
   Только бы не молчать!
   - Здесь, - вовремя сообразил я, - бежит по лугу девочка-и это уже целое
событие...
   Правда, ее отец говорил о колоколе, но она вновь заулыбалась. Теперь
она убедилась, какой я веселый и компанейский парень. Я быстренько подсел
к ней и взял ее руку в свою, мне почему-то стало ее очень жалко. Просто
чтобы сделать ей приятное.
   Но она так сильно сжала мою руку-так сильно, что пальцы побелели, и мне
самому стало приятно.
   Она молча посмотрела мне в глаза, а я подумал: крепкая деваха наше
Солнышко, и отнюдь не робкого десятка.
   Лишь много времени спустя я понял, что мягкие сердца-самые страстные,
уж поверьте мне, друзья. Но в тот день, сидя вот так подле нее и рукой
ощущая тепло ее тела, я подумал, что ею движет только страх.
   Это со страху она ко мне льнет, подумал я.
   И сам так перепугался, что чуть было не попытался ее обнять-только
чтобы как-то ее защитить. Может, дошел бы даже до того, что свободной
рукой сжал бы ее беззащитную грудь, чего только не делают люди, попав в
беду и стараясь помочь друг другу! Мне всегда было свойственно
преувеличивать грозящую кому-либо опасность.
   Амелия же вполне владела собой. Она спокойно положила мою руку, все еще
сжимавшую ее ладонь, рядом с собой на траву.
   По ее виду нельзя было понять, что же случилось.
   Михельман, мой бывший учитель, умевший объяснять действие разрывных
пуль "дум-дум" так же доходчиво, как и устройство голосеменных, как раз в
это время распустил учеников и заторопился к деревенскому пруду. Мать
рассказала мне потом, что происходило в Хоеш„рзе, пока Амелия отсиживалась
у меня на пастбище, так и не проронив ни словечка о причинах своего
бегства.
   По дороге в школу дети заметили, что на воде плавают бумажки, что весь
пруд покрыт белыми листками; в лучах утреннего солнца они напоминали
лепестки диковинных цветов.
   Вскоре уже половина деревни высыпала на берег; глаза всех были
прикованы к воде, и все видели, как из самой глубины на поверхность
всплывали все новые и новые бумажки.
   Михельман велел пожарной команде оцепить пруд; увидев исписанные
листки, да еще плавающие на воде, он сразу почуял недоброе.
   За несколько лет до этою каретник Йоль-его склад был расположен у
самого пру да-пожертвовал несколько ошкуренных стволов на плот, теперь
валявшийся без дела на берегу и служивший разве что укрытием для жерлянок.
Нынче, как я уже говорил, от него осталось лишь несколько трухлявых
бревен. Этот-то плот и столкнул Михельман в воду.
   Михельман был толстяк и при малейшем усилии покрывался липким потом, но
куртки он так и не снял-как же, на ней был партийный значок. Он с силой
оттолкнулся от берега, а оказавшись в окружении плавающих листков,
наклонился к воде и окончательно убедился, что они покрыты строчками
текста. Он выхватил из воды один из листков, чтобы прочесть, что там
написано.
   Но не смог этою сделать. Он крутил бумажку и так, и этак, но понял
лишь, что это было письмо.
   По пруду плавали письма! И написаны они были от руки. Михельман вынул
очки и, позабыв о людях на берегу и перестав грести, решительно углубился
в чтение.
   Толпа на берегу терпеливо ждала. Деревня рада любому событию. Однако
Михельман так ничего и не сказал. Не выругался и ничего не объявил. Только
прищурился.
   Ахим Хильнер, ставший к тому времени кучером, властно, по-кучерски,
протолкался к самому берегу и возвестил во всеуслышание:
   - Так и знал, что он читать не умеет. Нука, ребята, возьмемся за дело
сами!
   Но только шaгнул к воле, как Михельман заорал не своим голосом:
   - Не сметь ничего трогать!
   Только ему одному можно. Хнльнер оторопело хихикнул. Михельман выловил
из воды еще несколько листков, но было видно, что и в них ничего понять не
мог. Листки были исписаны фиолетовыми чернилами, но буквы были какие-то
странные, с круглыми хвостиками.
   - Дай-ка мне один! - Голос принадлежал Донату.
   Он стоял наверху у столбиков ограждения и раздумчиво глядел на пруд.
Казалось, он прикидывал, сколько там плавало писем.
   Донат умел очень быстро считать в уме.
   Ею-то Михельмаи сразу послушался. Перед Донатом он робел ничуть не
меньше любого другого в деревне. Он причалил к берегу, услужливо засеменил
к ограждению и подал Донату одно из этих непонятных и потому недозволенных
писем.
   Донат лишь мельком взглянул на листок и объявил:
   - Написано по-русски, господин учитель.
   Михельман содрогнулся всем телом, словно в него попала пуля "дум-дум".
Но тут же его мясистое лицо просияло.
   - Язык большевиков!
   Значит, это он! Вот он какой!
   Михельман схватил сачок для ловли рыбы и до самого вечера вылавливал из
воды "большевистский материал"; он раскладывал его для просушки на чердаке
церкви, где обычно сушили тысячелистник и ромашку.
   Донат больше ничего не сказал, лишь повернулся на каблуке и тихонько
удалился.
   К полудню прибыли гестаповцы. Выяснилось, что в пруд кто-то бросил
перевязаннную бечевкой пачку писем, прикрепив к ней камень. Вероятно,
накануне вечером. Бечевка размокла, "материал" всплыл на
поверхность-занятия в школе сорвались.
   Письма были любовные. Любовные письма с нарисованным в углу сердечком,
пронзенным стрелой, которое теперь расплылось в грустную кляксу.
   А я сидел на Петерсбергском холме и смотрел в глаза Амелии; глаза у нее
были зеленые.


                                     5

   Вечером я погнал овец домой, стараясь двигаться как можно медленнее и
не попадаться никому на глаза. По-видимому, пока еще ииче! о выяснить не
удалось. Перед господским домом стоял Донат с тремя незнакомыми мужчинами
в городских шляпах: беседуя, они то и дело поглядывали на единственное
открытое окно. Владельцы замка не показывались-наверное, скрылись куда-то.
   Донат всем своим видом выражал полное недоумение и растерянность: даже
руки у него плетьми свисали вдоль тела.
   Деревенские толпились у своих дверей и приглушали голоса, как только
заходила речь о Донате. Передавали, что Карла фон Камеке уехала в Зснциг
под Берлином к какому-то "врачу-специалисту". Ее супруга тоже не удалось
разыскать. Говорили, что Донат уже трижды пытался дозвониться к нему на
фирму "Сименс". Я впервые об этом слышал. То есть о том, что фон Камеке
как-то связан с заводами Сименса. А куда их дочка подевалась, об этом
вообще никто не знал. Об этом кое-что знал один я.
   Матери я сказал, что мне надо еще раз заглянуть в овчарню: было около
семи часов вечера. Мать мне не поверила: я видел, она стояла слева от дома
под сливовыми деревьями и следила за мной глазами.
   С тех пор как погиб отец, она жила в постоянном страхе, что со мной
приключится беда. Ее можно понять. Мать была простая крестьянка из
Померании. Там они все такие.
   Правда, мы приехали сюда из Берлина, как я уже говорил. Но если
по-честному, то Берлин был для нас лишь временным пристанищем.
   Мы оказались там по милости безработною электрика Эриха Зибуша,
непоседы и чудака. В 1929 году он приехал в Померанию, чтобы за мед,
угрей, сало и масло провести электричество в фахверковые домики жителей
здешних б