Судьба!" А потом пришли другие и сказали: "Чепуха! Встань и
иди!" Ну, как Христос в свое время, сам знаешь. Да как он пойдет, если ни
разу не пробовал? Упадет, конечно. А все кругом засмеются и скажут:
"Глядите-ка, ну и дурень! Еще и слезы льет!"
   Он даже рукой махнул.
   - Но ведь Наш-то водил трактор, - возразил я. - А тракторист-важная
птица!
   - Верно, согласился Швофке. - Как тракторист он был им нужен.
   Тут он взглянул мне в глаза и сразу понял, что меня - эта тема мало
волнует. Никто не понимал все с первою взгляда так, как он.
   - Все еще тоскуешь по графской дочке.
   - Она никому ничего плохого не сделала.
   Швофке тяжело вздохнул: мы заговорили о том, что было для него главным.
   - Самой ей, конечно, не довелось. То есть просто нужды не было брать
людей за жабры. Они сами являлись по первому зову-помнишь кошку на
колоколе?
   - Что ты знаешь о Донате?
   - Немного. Раньше мы каждый год списывали овец штук этак но тридцать.
Их забирал за рощей один тип из Маркендорфа, без расписки. Но потом Донат
бросил эти дела и стал служить хозяевам верой и правд ой-я уже тогда начал
кое-что подозревать...
   Молча сидели мы в углу двора, смотрели, как собака ест, и слушали, как
беззаботный весельчак ветер свистит в кронах деревьев.
   - Что делать, если сердце уже у горла... - тихо сказал я.
   - Выпусти его, пусть поскачет, порезвится, пока не устанет, - вздохнул
Швофке.
   Грустно вздохнул, как будто понимал, что так и помереть недолго.
   Я шутливо толкнул его локтем в бок-бывало, мы на пастбище частенько
тузили друг друга в шутку, - и зашагал прочь. Но мать уже успела накинуть
что-то темное и увязалась за мной.
   - Карлу сейчас выспаться надо! - прикрикнул я на нее.
   Но она возразила:
   - Я нужна Брунхильде!
   Никогда еще мать не называла соседку Брунхильдой. Так много всего
стряслось.
   И как кого зовут, вновь вспомнилось.
   - Я еще не домой, - сказал я. - Иди без меня.
   - А ты куда?
   Вечно одно и то же. Сперва попросит:
   "Погляди, что там с мерином!", а потом пристанет как банный лист.
   - Уезжаю в Л„венклау! - крикнул я, только чтобы ее позлить. - Поминай,
как звали!
   Она взглянула на меня с такой тревогой, что я не выдержал и, как всегда
в таких случаях, сломя голову кинулся прочь.


                                    12

   Не буду больше ни с кем разговаривать!
   Пустое это дело. Болтливость вообще признак слабоволия. Поэтому я стоял
в толпе ребят снаружи и через окно смотрел в зал.
   Раскачивающиеся в ритме, прилипшие друг к другу тела. Кавалеры-рукава
закатаны выше локтя, дамы волосы в мелких кудряшках с пробором сбоку. Трио
наяривало танец за танцем, словно на пари. Господствовал сочный звук
аккордеона, писклявая скрипка едва поспевала за ним, оглушительно и
невпопад бухал ударник. В перерывах пары заправляли за пояс блузки и
рубашки.
   Вдруг Хельга Йоль заметила меня, помахала издали рукой, а потом втащила
в зал-в самую гущу, так сказать. Живот аккордеониста вздымался от усердия
- так важно было донести до всех нас, что ПаНа-Ма", мол, не тюрьма вроде
Синг-Синга, а "родина свита". И мы отплясывали этот свинг-партнер начинает
с левой, партнерша с правой, - пока голова не пошла кругом.
   Хельгу интересовало, куда девался трубач. В последний раз он был,
причем не только играл, но успевал и танцевать. Трубач приезжал из
Берлина, играл за картошку и танцевал за муку. А уж за масло чего он
только не делал! Он даже изображал гудок паровоза, когда они исполняли
шлягер "Поезд идет в К„цшенброду". - "Он придет издалека, если хватит
уголька", - запела Хельга, раскачиваясь в такт мелодии. Но уже в
Гроссберене трубача ссадили с поезда и всю картошку отобрали. И теперь
никто не знал, приедет он сюда еще раз или нет.
   - Теперь и подавно приедет, - сказал я.
   - В Берлине народ с голоду пухнет, - заметил кто-то.
   Ахим Хильнер-мундир, ремень, все честь честью-вошел в зал и потребовал,
чтобы я предъявил удостоверение личности.
   Всех моложе четырнадцати он обязан отправить домой, к его глубокому
сожалению. И хотя мне давно минуло четырнадцать, он все равно пожелал
уточнить по документам-мол, всего знать не обязан.
   "Раз надо, значит, надо".
   Другие стали его поддразнивать. Дескать, пошел в полицейские, чтобы от
родителей увернуться. Его вислогубая мамаша тоже получила надел земли, так
что загоняла бы Ахима до полусмерти, как загнали ту собаку в соседней
деревне, которая с горя удрала вместе с тележкой и где-то подохла,
выбившись из сил...
   Хильнер благодушно сиял.
   - Жить и давать жить другим! - вот какая у него теперь программа. И
даже для меня - читалось на его лице-нашлось бы местечко при такой
постановке вопроса.
   - Во всякую дырку нос сует, - жаловались на него в деревне. Но именно в
этом он и видел свою задачу. "Мне сказали-служи народу, Ахим. Поняли,
дерьмуки ?" - Так и прилипло к нему- "нос народа".
   - Эй, Нос Народа, пропустим по маленькой! - Повернувшись спиной к залу,
он украдкой хлопнул стопочку.
   Оглушительным тушем музыканты встретили появление Дорле. Она встала в
дверях зала, как вратарь в воротах: пусть мяч летит, пусть гол грозит.
Пышечка насмерть стоит. Музыканты забили по воротам. Дорле перехватила мяч
и, перевернувшись через голову, показала все, что имела, весело
расхохоталась, отбила мяч в поле и пустилась в пляс под общий радостный
гогот. Кто тут над кем потешался, было не совсем ясно.
   Может, им и не по душе была Пышечкина лихость -что хочет, то и делает.
   Герда Лобиг тоже была в зале. Она стояла в углу, нарядная как куколка,
и отшивала всех кавалеров подряд. Она собиралась поступать на курсы и
блюла себя. Герда твердо надеялась, что на этот раз дело выгорит, и
привередничала вовсю. Ей, видите ли, не танцевать, а поговорить охота.
   Тут в двери ввалился трубач - из носу его хлестала кровь.
   - Толстосумы проклятые! - выдохнул он.
   Сыновей богатых крестьян на танцы не пускали. И Ганс Лобиг теперь уже
официально признанный живым, - по дстерег его в темноте. Ганс пошел в отца
и ничего своего никому уступать не желал, в том числе и Хелы у Йоль. Что
попало в eго руки, то и его. Герда вышла, чтобы приструнить братца. Хельга
Иоль, явно польщенная всем этим, вдруг стала во весь голос подпевать: ни
дать ни взять артистка.
   В перерыв все повалили на улицу. Там перед сараем пожарной команды
балаганщик поставил карусель. Раньше он ездил по крупным городам вроде
Котбуса или Лукау, теперь двинул в глубинку. Кто-то приволок ему полмешка
ржи. За это он включил рубильник, и круглая площадка с деревянными конями
и гондолами завертелась. Короткая стычка из-за мест, и вот уже мужчины
гладили конские шеи, женщины развалились в гондолах, а супруга балаганщика
крутила ручку шарманки, вытащив из старых запасов ослепительную улыбку
довоенных времен. Я вскочил на белого коня. Вперед, в Техас, галопом, марш!
   Почти все в деревне имели дело с живыми лошадьми, которые и ели, и
лягались по-настоящему, но тут глаза у всех затуманились от умиления, и
окрестности огласились радостным гоготом.
   Общее веселье оборвалось внезапно, как при обрыве ленты в кино:
отключили ток.
   Я прижался головой к шее своего конятак не хотелось слезать.
   Только бы не начали расходиться!
   Герда Лобиг легонько похлопала меня по.
   плечу. Она уже вернулась. И хотя так ни с кем и не танцевала, а все же
присутствовала. Братца она проводила до дому и хотела еще насладиться
общим восхищением-как же, ведь она поступала на курсы. Меня она считала
ровней. Это мне льстило, поскольку по сравнению с ней я никакими особыми
успехами в школе похвастаться не мог.
   Расходиться как будто не собирались.
   Оказывается, танцы уже возобновились при коптилках!
   - Come in! [Входите! (англ.)] - крикнул трубач.
   Сделав несколько шагов, я ощутил ночную прохладу той частью тела,
которая меньше всего этого ожидала: рукой ощупав себя сзади, я обнаружил
частичное отсутствие штанов - военное одеяло было прорвано на решающем
участке. Деревянный-то конь потверже живого.
   Где супруга балаганщика? Раз она сохранила довоенную улыбку, у нее
наверняка найдется и иголка с той поры. Я постучался в дверь жилого
фургончика и, показав на белого коня и на штаны, жалобным голосом высказал
свою просьбу. Нитки у нее были только черные.
   - За так ? - вмешался муж, - Может, яйца есть или еще что? - У него в
запасе не было ослепительной улыбки. Наверное, он в отличие от жены не
провел свою молодость в варьете.
   Схватив иголку и нитки, я укрылся за стогом Лобига. Нос Народа уяснил
ситуацию и теперь светил мне казенным фонариком.
   Все будет хорошо, ничего страшного. Я не просто стянул края дыры
ниткой, я попытался ее заштопать-туда-сюда, вдоль-поперек, чтобы надолго
хватило.
   Хильнер заерзал.
   - Поторапливайся, уже двадцать два часа. - Ему надо было еще выставить
из зала шестнадцатилетних. И он похлопал себя по карманам, словно они были
набиты патронами.
   - Ну и дуй отсюда! - огрызнулся я. Хильнер меня раздражал-напоминал о
времени и о многом другом.
   Жена балаганщика расчесывала волосы.
   - Ну как, можно в них танцевать? - Я повернулся к ней задом. Она зажала
ладонью рот, чтобы не прыснуть. Штопка у меня получилась хоть куда, да
только держаться ей было не за что.
   - Верно, очень ее любишь? -спросила она шепотом.
   - Кого?
   - Откуда мне знать! Просто глаза у тебя такие... позолоченные.
   Показалось, наверное.
   Я о ней и не вспоминал.


                                    13

   Нашел я это место без труда. Только сдвинул в сторону большой рояль, и
нужные дощечки оказались как на ладони.
   Плинтус вдоль стены не доходил до угла и бьш надставлен куском
сантиметров восемьдесят в длину, да так аккуратно, что, если не знаешь, ни
за что не заметишь. Но я знал. Я вынул этот кусок-он был не прибит, а
просто втиснут, - и пять паркетин поднялись как бы сами собой. А кроме
того, света ведь все еще не было, и, если бы кто услышал, увидеть все
равно ничего бы не мог. Потыкался бы с коптилкой туда-сюда, и все. При
этой мысли я почти совсем успокоился.
   Позже, ровно в одиннадцать, Амелия обещала быть в парке.
   Там я ей все передам из рук в руки. А она обнимет меня, исчезнет и
"начнет новую жизнь". Мать-дерьмо. Дочка нет.
   У меня с собой был мешок из-под сахара.
   Самая удобная вещь для такого случая.
   Я сунул в дыру руку и тут же нащупал, что искал. Завернуто в платок.
Тяжелый сверток- столовое серебро. И шкатулка с драгоценностями тоже на
месте. Небось ожерелья да кольца, и все в бриллиантах.
   Шкатулка тоже тяжелая. Два канделябра лежали чуть правее-двурогие, на
толстой ножке.
   Все туда, в мешок. Потом я вставил паркетины и кусок плинтуса на место,
и пол принял прежний вид. На удивление быстро и ладно. Тут не Амелия, тут
кто-то другой поработал, не ей чета, только теперь сообразил я: видать,
знал толк в плотницком деле, а может, быстро овладел им, когда
потребовалось. Значит, у нее был помощник.
   Затягивая горловину мешка, я подумал, что впервые нахожусь в этой
комнате. Пока я в темноте пробирался в угол, я натыкался на стулья,
составленные рядами, а в глубине обнаружил длинный стол-как бы для
собрания. Я догадался: прежнюю мебель вынесли и заменили более подходящей.
   Ведь в замке курсы.
   Я осторожно задвинул рояль на прежнее место. Завтра можете на нем
играть и петь под него новые песни.
   Скажу, положа руку на сердце: в моей жизни больше не было женщины, ради
которой я бы сделал то, что сделал.
   Когда я уже стоял возле окна, мне вдруг пришла в голову в общем-то
вполне разумная мысль: в своих руках я держал свою же беду. Передам Амелии
все это богатство, а она исчезнет. Вот увижу ее в последний раз:
   "На, держи-все прошло как по маслу". И прощай навсегда.
   Только бы не раскиснуть!
   Амелия пришла ко мне потому, что знала: я человек надежный. На меня
можно положиться. Тут никаких сомнений. Только бы не раскиснуть! Я вдруг
замешкался. Мне нестерпимо захотелось узнать, висит ли еще на потолке
большая люстра-огромная хрустальная корона, которую я и видел-то только
снаружи. Раз уж я оказался внутри, почему бы не воспользоваться случаем?
   Разве обязательно так уж сразу и выметаться? Но как я ни старался
пронзить темноту взглядом, ничего там вверху не увидел, даже смутных
очертаний. Но вдруг-словно в награду за старания-люстра сама собой
зажглась и засияла всеми огнями. Ток опять пустили.
   Да, у новой власти никогда ничего не поймешь. То всю ночь не дают тока
чаще всею по субботам, когда танцы. А то-вот как сегодня-уже через час
пустят.
   Я бросился к выключателю, то есть к противоположной двери: убрать свет
так же мгновенно, как он зажегся. Ни к чему мне было это сияние.
   Но опоздал: в доме зашумели, задвигались. Свет пробуждает жизнь!
Зазвучали голоса, там и сям раздались веселые возгласы.
   Зажегся и наружный фонарь, он осветил веранду, через которую я как раз
собрался удрать.
   Свет в столовой я успел выключить и теперь сидел в темноте, скорчившись
у окна, и глядел в парк. Свет вызывает у людей самые разные потребности,
кому-то вдруг понадобится выйти по нужде, кому-то еще зачем-нибудь. Другие
просто уставятся в окно: они-то на свету, а парк в темноте, как и быть
должно.
   Слишком поздно я услышал шаги в прихожей: это Конни ходил по всем
комнатам, проверяя, не горит ли где попусту светведь никто не рассчитывал,
что ток дадут так скоро. Вот он распахнул дверь столовой-и я съежился в
углу, не выпуская из рук мешка.
   И ведь видел же, что в комнате темно и люстра не расходует зря
драгоценного электричества. Вот и шел бы себе дальше, раз уж такой
хозяйственный. Так нет: в других комнатах он свет гасил, а здесь,
наоборот, зажег. Причем так и стоял в дверях, значит, не собирался здесь
остаться - поиграть на рояле, почитать или так посидеть.
   Нет, просто хотел посмотреть. И уже собрался уйти. И тут-ну конечно,
разве могло быть иначе-увидел меня в углу. Я вскочил и распахнул окно. Пан
или пропал!
   Но и Конии был не робкого десятка.
   В таких случаях он долго не думал. Мол, думать потом времени хватит.
Задержать бегущего всегда правильно. А отпустить-не всегда. Поэтому он
отшвырнул меня в угол.
   И не спросил, что я здесь делаю. Нет, он ткнул пальцем в мешок и
спросил:
   - Что у тебя тут?
   Ишь какой любопытный. Вроде моей матери. Она бы тоже первым делом
спросила, что, мол, у тебя в мешке.
   - Мои вещи, - ответил я недолго думая.
   - Ну-ка, выверни!
   Я стоял под другим углом к открытому окну и поэтому видел, что из
глубины парка к веранде подошла Амелия. Ее и свет не испугал-была готова
на все. Хотела начать новую жизнь. И очевидно, поняла, что со мной
случилась беда: лицо у нее было грустное-грустное.
   Я перевернул мешок, приподнял его за углы и вывалил содержимое на пол,
как картошку.


                                    14

   Конни был членом правительства, непривычного к виду таких богатств. Он
даже зажмурился. В его задачи входило организовать курсы, набрать
учащихся, помогать разным бедолагам вроде меня. А тут перед ним вдруг
столовое серебро, канделябры и шкатулка, и он не может взять в толк, зачем
мне все это в Л„венклау.
   Он бросил на меня грустный взгляд, в котором легко было прочесть: и у
этого оказалась другая, вернее, вторая жизнь, в тайных помыслах. Теперь я
понял, что раньше он искренне в меня верил.
   И вдруг такой удар. Может, он сразу подумал о Швофке, то есть о том,
как лучше все это ему преподнести. Парень-то оказался слабаком и
обманщиком.
   А я все еще на что-то надеялся, никак не мог перестроиться. Но,
взглянув краем глаза на веранду, убедился, что Амелия исчезла. Словно ее и
не было. Это меняло дело.
   Можно я пойду? - спросил я.
   - Что?!
   - Я спрашиваю: можно я пойду ?
   - А это все как же?
   - Да не надо мне ничего, я...
   В прихожей слышались шаги, хлопали двери, люди входили и выходили, кто
в туалет, кто в погреб, кто куда. Чистая случайность, что до сих пор никто
не заглянул в столовую.
   - Что с тобой, собственно, происходит? - спросил меня Конни. -
Выкладывай все как есть, или мне придется тебя задержать.
   Он сказал это так грустно, что я ему даже посочувствовал. Ну, в том
смысле, что ему придется прибегнуть к таким мерам. Я поставил его в
трудное положение. А Амелию теперь ищи-свищи, и руку на прощание не
подала, и драгоценности бросила. Не сможет начать жизнь сначала-там, где
она теперь.
   - Это все она тебе оставила? спросил Конни. Он уже сообразил, что к
чему.
   Я промолчал. Да и что было говорить?
   В этой обстановке ему ничего другого не оставалось, как кивнуть мне:
мол, следуй за мной.
   И тут - как уже не раз случалось в моей жизни - сзади, от дверей,
раздался знакомый голос:
   - Ни с места! Это мои вещи!
   Амелия стояла на пороге с карабином в руках: направив его на Конни, она
тихонько прикрыла за собой дверь.
   Какое у нее было лицо! То ли она решила не отступаться, то ли вообще
обезумела.
   Карабин я сразу узнал. Наверняка тот самый. В тот день, когда меня
посылали "на фронт", она взяла его и поставила в кладовку. Конни
поторопился. Здесь.
   в комнатах, он организовал курсы-стулья сдвинули рядами, впереди
поставили длинный стол и стали петь новые песни: а там, в подвале, среди
щеток и метел, все еще стоял мой карабин. И к нему двадцать патронов, если
мне не изменила память.
   Амелия, наверное, просто вошла через главный вход. А потом из прихожей
спустилась в подвал, что для нее никаких трудностей не представляло
как-никак ее дом.
   И тем не менее-надо же было додуматься, что внизу так и валяется мой
карабин.
   И вот она стоит у двери, чуть наклонясь, и, неловко прижимая приклад к
плечу, приказывает :
   - Сложить все обратно в мешок!
   Честно говоря, я в ту минуту не совсем понял, всерьез она или шутит.
Мне показалось, что ее, может, - как тогда, в конторе у Доната, - опять
потянуло на игру: ну что вы, шуток не понимаете? Сделайте, что я прошу! В
общем, я даже развеселился и, наверное, посмотрел на Конни с таким видом,
как будто мы с Амелией играем в эту игру с детства.
   Но тут она щелкнула затвором. Да так умело, что сразу стало ясно; не в
первый раз держит в руках оружие. Умеет с ним обращаться. Именно эта ее
сноровка и поразила меня больше всего. Значит, Амелия нс спятила. Она
вполне отдавала себе отчет в том, что делает. Мне лично никогда это не
удавалось.
   И вот я стою и вопросительно гляжу на Конни. Поскорее бы покончить с
этим делом. То есть обратно, так обратно, главное.
   побыстрее! Ведь в любую минуту могли войти. И я уже нагнулся над мешком.
   Погоди! - мягко остановил меня Конни.
   Он наконец все понял. И спросил Амелию: Всерьез надеетесь, что удастся
уйти?
   Она стояла бледная, решительная, ни намека на игру.
   - От вас зависит, ответила она. рывком откинув прядь, упавшую на глаза.
   Тут Конни, к моему величайшему удивлению, вдруг опустился на стул:
подперев рукой подбородок и не сводя с меня глаз, он погрузился в
раздумье. Он искал во мне ответ или же пытался уяснить мою вину. может. и
так. А я не знал, что сказать в свое оправдание. Почему я только что был
на танцах, а теперь оказался здесь. Они уже приняли меня в свою среду,
привлекли меня к себе, чтобы я подышал их воздухом и воодушевился. Но я
принес с собой и то, другое, что все время было со мной, - то ощущение
счастья, которое не осознаешь, пока жена балаганщика не выразит его
словами.
   Я зачем-то ощупал рукой то злосчастное место на штанах и взглянул на
Амелию, ища в ней поддержки. Но она по-прежнему сжимала в руках карабин и
все так же неотрывно смотрела на чужака, сидевшею на стуле и не
обращавшего на нее внимания.
   Словно подробно все со мной обсудив, Конни вдруг махнул рукой и
спокойно сказал:
   - Забирайте и уходите.
   Но она еще крепче вцепилась в карабин и бросила:
   - Чтобы вы тут же послали своих вдогонку.
   Бог ты мой, каким тоном это было сказано! Амелия