н.
   Амелия выжидала. Она чувствовала, что я пропах войной. И может статься,
что теперь мне уже не захочется вместе с ней восторгаться канавками на
древних черепках и всем прочим. А ее утонченность и чувствительность,
может, тоже сочту накипью, которую надо сбросить. Вполне могло быть и
так...
   И она очень осторожно, как бы невзначай, слегка выдвинула из-под скамьи
ногу.
   Но я-я любил ее по-прежнему. Именно теперь, когда она сидела тут рядом,
перебирая ногами по щербатому полу, и была так далека.
   В моей жизни это был первый грустный день. А может, первый настоящий.
   Ко всему прочему я еще вспомнил вдруг про выстрел у пруда.
   - Он сам его пристрелил. Представьте себе: своими руками уложил и даже
еще подождал не шевельнется ли. - Я налил себе из бутылки.
   И вот я дома. Черт побери, меня прямо распирало от гордости. Ведь я был
там, когда его прикончили. Та-та-та-та-та! И готово дело!
   Амелия испуганно вздрогнула и прижала ладони к печке. А мать даже
выбежала за дверь, словно моей жизни угрожала опасность и надо было меня
спасать.
   - Скажи, чего Донат от тебя, собственно, добивается? - спросил я Амелию.
   И вдруг весь затрясся в ознобе. Видимо, слишком долго сидел на холодной
земле.
   У меня едва хватило сил, чтобы встать, держась за спинку стула и,
шатаясь, добраться до кровати в каморке. Как раненое животное залезает в
нору, чтобы там умереть, так и я залез под одеяло и сразу затих.
   Амелия прилегла рядом и несколько раз погладила меня по голове, чтобы
успокоить. Но рука ее дрожала-видимо, Амелия волновалась еще больше, чем
я. Кажется. она даже тихонько что-то запела. Да, скажу я вам, горячие были
дни!


                                    13

   Времени, которое потом наступило, ямного позже- посвятил несколько
строк, которые кажутся теперь слегка напыщенными.
   Мне и самому они не очень нравятся, и все же я привожу их здесь,
поскольку в них содержится чистая правда. Вот эти строки:
   "Когда началось лето, деревня взорвалась(!) и разлетелась на части. На
развалинах старой жизни происходили танцы. Дважды в неделю под музыку двух
оркестров-духового и трио: скрипка, аккордеон и ударные инструменты. Оба
оркестра наяривали наперебой и поддавали мирной жизни жару. Во время
перерывов потные, запыхавшиеся мужчины тащили своих полуоглохших партнерш
за огороды или в придорожную канаву. Д орле-Пышечка по прозванию и шлюха
по призванию-каталась как сыр в масле:
   из травы за амбаром выглядывали лишь се круглые колени, отливая в
лунном свете серебром. А сменщики один за другим ныряли в неглубокую
бездну, издавая нутряной вскрик".
   Такой у меня тогда был стиль. Чуть дальше я завернул еще почище:
   "Голод выплеснулся из халуп поденщиков, высадил ворота хлевов и порезал
всю живность". И еще: "Вниз к пруду по канаве ползло (!) горячее месиво из
крови, щетины, перьев и щелочи. Воздух накалился от алчности и топленого
сала. Не нужен ни бургомистр, ни учитель. И вишневые деревья вдоль
проселка тоже никому не нужны.
   Нужны лишь старые мотоциклы из кюветов вдоль шоссе, чтобы, напившись,
врезаться с разгона в стену какого-нибудь сарая.
   Небо полнилось рыдающими рыбаками с Капри, а у трактира били морду
кучерубеженцу из Восточной Пруссии, толстому и неповоротливому, как
памятник. И всякому, кто умел хлопнуть неочищенного спирта не
поморщившись, разрешалось приложить к нему руку. А когда "белый серп
месяца сиял на небосклоне", старый Лобиг откармливал свою блондинку из
Вильмерсдорфа пышными оладьями, чтобы ляжки у нее округлились, как у
киноактрисы Марики Р„кк".
   Да, читать неприятно, но каждое словоправда.
   Взять хотя бы Лобига. Старику загорелось наконец-то урвать свое от
жизни, а посему он оставил при себе некую Мону Зимзен, появившуюся в
деревне с целью обменять на яйца губные гармошки фирмы "Хонер" и шелковый
пояс для чулок. Распахнув окошко, он предложил ей показать товар. Гребенки
пошли в обмен на кур, сигареты - на муку. Когда торг закончился, он сгреб
в охапку саму блондинку. За все удары судьбы - дочку Герду не приняли в
торговое училище, сын Ганс погиб под Кюстрином - он расквитался сполна.
   Жена Лобига, тощая Хильда, повесила и без того унылый нос и перебралась
в хлев к коровам, в глубине души радуясь появлению в доме пришлой молодки:
хоть избавит ее от приставаний супруга. Пошел прахом обычай облегчать
любое горе в супружеской постели. Белокожая телочка воцарилась в доме, а
Хильда спокойно занялась коровами.
   Я лежал с тяжелым дифтеритом. Амелия ходила за мной-холодные компрессы
на шею, настой шалфея, льняное масло и какие-то завалявшиеся у матери
сердечные капли. В Хоенг„рзе считалось, что с горла болезнь всегда
переходит на сердце, поэтому все принимали сердечные капли, желательно с
пчелиным медом, поскольку он немедленно всасывается в кровь. Когда
температура подскочила, я заметался в бреду и горло сдавило, как удавкой.
Мне привиделось, что я бегу по улицам Хоенг„рзе в одной рубашке и что во
всем мире не осталось ничего, кроме нашей деревни.
   Только она одна.
   И вот я бросался из одного конца деревни в другой, а выйти из нее не
мог. Семимильными шагами топтался на месте. Ну как бывает иногда во сне.
   Потом мне вдруг почудилось, что все дома в деревне пустые. Ни души
вокруг.
   Я огляделся, потом опустил глаза, осмотрел себя самого и с воплем ужаса
бросился прочь от себя-единственно! о, кого оставили в живых...
   Наконец я увидел их всех: на холме Петерсберг они молча водили хоровод
под беззвучную музыку; в середине круга крутил коленца Хильнер, в чем мать
родила.
   Я бросился было к ним, но выйти из деревни так и не смог. Я был обречен
остаться здесь. Я-заложник. Какая-то сила цепко держит меня и душит,
душит...
   Когда я пришел в себя и впервые глубоко вздохнул, яркий прямоугольник
окна резанул меня по глазам. Начиналось жаркое лето.
   Я спросил у Амелии:
   - Разве драконов на самом деле не было?
   - Многоголовых, во всяком случае, нет, - отвстила она, помогла мне
сесть повыше и насухо вытерла потную спину полотенцем. Она так осторожно
прикасалась ко мне. словно смахивала пыль с концертного рояля. При этом ее
грудь то и дело доверчиво прикасалась ко мне.
   - Но ведь не из пальца же их высосаланастаивал я.
   - Не из пальца, конечно, пояснила она. - Вероятно, вот как получилось:
не успеют люди справиться с одной бедой, еле-еле отобьются-глядь, уже
новая нагрянула. Вероятно, так.
   - Все-то ты знаешь, - вздохнул я и вновь погрузился в сон. На этот раз
я спал без сновидений, и когда проснулся на следующее утро, то
почувствовал, что горло мое почти очистилось. Амелия же по-прежнему сидела
рядом.
   - А ты все сидишь и сидишь?
   - Нет, мы с твоей мамой меняемся, - ответила Амелия.
   Успели уже подружиться, видать.
   Да, знаешь, только что пришла графиня Карла.
   - Ага, графиня.
   - Она самая.
   - Ax ты боже мой.
   - Да, бог знает что.
   Но я все равно был счастлив-во-первых.
   из-за того, что температура спала и горло очистилось. Этого одного
достаточно, чтобы переполнить человека радостью жизни. А во-вторых, Амелия
сидела подле моей постели на белом кухонном табурете, в напряженной позе
сестры милосердия, а я всегда мечтал, чтобы-если я заболею - рядом была
такая, как она. Самое удивительное в Амелии-она излучала женственность,
или как это еще называется, несмотря на все старания ее подавить. Ничего
навязчивого, лезущего в глаза. Просто в ней это было, и все. Действует
наповал. Вот и сейчас: она сидела с отсутствующим видом, закинув ногу на
ногу, или, вернее, сплетя воедино два гибких живых существа, и устремив
взгляд в далекое никуда.
   - А что они сейчас делают? Они на кухне? - спросил я.
   - Конечно. У графини дочь в бегах.
   - Ничего удивительного.
   Я пожал плечами. Амелия кивнула.
   - Твоя мама умеет шить? - спросил я, помолчав.
   - Да, и любит к тому же.
   - Тогда они, может, про шитье говорят.
   Твоя любит поговорить с простым народом.
   Я чувствовал себя совершенно здоровым.
   - А, так это вы и есть простой народ.
   - Да, это мы и есть.
   Амелия пытливо уставилась на меня. Она не была уверена, шучу я или
злюсь. Но я рассмеялся и погладил ее ногу.
   И тут мне до зарезу захотелось на воздух.
   Только чуть-чуть пройтись. Только чтобы проверить, получится ли. Чтобы
подышать и оглядеться.
   - Она знает, что ты тут?
   Амелия покачала головой.
   - Подлость с твоей стороны.
   - Нет, - возразила она. - Просто малодушие.
   Поскольку температуры не было, Амелия, строгая моя сиделка, разрешила
мне немного пройтись, опираясь на ее руку. Только мимо кухни надо было
прошмыгнуть без единого шороха.
   Мы благополучно проскочили прихожую, я взял ее под руку, и мы вместе
вышли на залитое солнцем крыльцо. Я сиял. Теперь мне не хватало разве что
стриженых собачек и-парка с рододендроном.


                                    14

   - Я могла бы стать сестрой милосердия, как ты думаешь? - спросила
Амелия.
   Но до меня только в эту минуту дошло, что мы с ней - впервые! - идем
по улице под ручку, открыто; на глазах у всех. Был теплый летний вечер,
пахло пылью и тысячелистником.
   Амелия - и вдруг сестра милосердия! Как-то больше монашкам подходит.
   - А твоя мать не задавака? - начал я.
   - Вообще-то нет.
   - Гляди-ка, приходит так это запросто...
   Но ведь Амелия задала тот вопрос не случайно, ей важно было понять, в
чем смысл ее жизни, ради чего она, в сущности, живет. Да только за
больными ходить-както мне это не очень...
   - А больше ты ничего не умеешь?
   - Почему же, книжки читать.
   - Вот и ладно, я пойду работать, а ты будешь книжки читать.
   Но она уже не слушала.
   - Иногда мама бывает очень гордая, - заявила Амелия, - конечно, не со
всеми, а только с теми фабрикантами, с которыми у папы были дела; знаешь,
этих чванливых промышленников она просто не выносит.
   И так важничает, что смотреть противно.
   Но вобще-то...
   Тут надо было держать ухо востро! Потому что сейчас вполне мог
последовать рассказ о том, какая хорошая у нее мать...
   Что отец хороший, я уже знал. И если она наговорит много красивых слов
в адрес своей матери- это я уже успел усвоить, - значит, изо всех сил
старается не думать о ней плохо, что бы та ей ни сделала. Вот откуда
ветер-то дул.
   Только я хотел что-то возразить, как заметил-из-за всех дверей и окон
нас провожают любопытные взгляды. Деревня явно терялась в догадках.
   - Но верно и то, - сказала Амелия чуть позже, - что я такая, какой ты
меня любишь, лишь потому, что ни на что путное не гожусь.
   Да, сразу видно, что не простых кровей.
   Эта не клевала носом ни тогда, когда сидела на скамье у печки, бледная
как полотно, ни потом, дежуря часами у моей постели. Эта не клевала. Эта
еще задаст нам всем загадки.
   Тут мы поравнялись с открытым окном в доме Лобига, на котором Мона
Зимзен разложила свои товары. То есть дошли уже до середины деревни.
Сегодня в продаже были шпильки для волос, ядровое мыло и перец в зернах. К
окну прилипла целая ватага ребятишек, которые таращились на незнакомую
тетю, словно на фею из сказки, и Моне пришлось чуть ли не силой гнать их
прочь.
   - Пошли, пошли отсюда, ребятки, идите себе, играше. - А когда это не
помогло:- Вот кликну дядю Лобига, он вам задаст!
   От толстого слоя косметики лицо ее казалось мертвой маской; несмотря на
жару, она куталась в черную накидку и нервно переступала с ноги на ногу.
Дверь за ее спиной тут же распахнулась, и "дядя Лобиг"
   ворвался в комнату, красный как рак.
   Дети бросились врассыпную-зря, как оказалось: не они привели его в
бешенство.
   Быстро оглядев комнату налитыми кровью глазками, он мрачно уставился на
свою размалеванную помощницу. С Лобигом вообще трудно было ладить. Так же
внезапно дверь за ним захлопнулась; видимо, в какой-то другой комнате он
все же нашел, что искал, поскольку вскоре из глубины дома донесся
приглушенный грохот. Звук был такой, словно платяной шкаф повалился на
дверь. Мона Зимзен улыбнулась нам, стуча зубами от страха.
   "Потаскуха!" - прошипела Амелия. Не нравилась ей эта подделка под
благородную. Вероятно, в книжках, которые она прочла, этот сорт женщин
выглядел не лучшим образом.
   Та поспешно захлопнула окошко - мол, лавка на время закрыта и даже
спустила жалюзи.
   Но мы все же еще немного постояли, прислушиваясь к шуму и грохоту,
который, зародившись где-то в глубине дома, теперь грозил выплеснуться во
двор. Суля по силе ударов и треску ломаемой мебели, дрались мужчины, и
дрались всерьез. Амелия заметила мое волнение и потянула меня за рукав.
Мол, будет лучше, если я поскорее вернусь в постель. Но мне казалось, что
я досматриваю все тот же страшный сон.
   Я просто должен был остаться.
   - Кобель паршивый, сам себе найди, - орал Лобиг
   А другой - значит, их там и впрямь было двое! - отвечал:
   - Ну чего взъелся? Ей небось не в диковинку!
   - Что не в диковинку? Что? - Старый Лобиг, очевидно, никак не мог взять
в толк.
   что было ей не в диковинку, и все наскакивал и наскакивал на соперника
с кулаками - теперь его рык раздавался уже у самых ворот. Вдруг калитка
открылась, и наружу, не разбирая дороги, вылетел довольно упитанный парень
в вельветовых штанах и майке-Лобиг-младший собственной персоной.
   Тот самый Ганс, что числился погибшим во время внезапного танкового
прорыва русских под Кюстрином.
   Он торчал у калитки, растерянный, но живой. Просто не знал. достаточно
ли теперь одного этого. Увидев нас с Амелией.
   стоявших посреди улицы, а потом и соседей, выглядывавших из дворов, он
рванулся было бежать. Но вовремя спохватилсяведь про похоронку все равно
все знают-и сразу сник.
   На его счастье, из дома выбежала сестричка Гсрда, грациозное создание,
потерпевшее столь явный крах при первой же попытке сделать карьеру. Из
всей семьи только она одна оказалась мужчиной, если можно так выразиться.
Потому что решительно подошла к брату, обвила ручками его голову,
квадратную, как у всех Лобигов, прижала к своему худенькому плечику и
легонько подтолкнула окончательно растерявшегося верзилу обратно к калитке.
   Поздно! Я уже орал на всю улицу, тыча в него пальцем:
   - Он жив! Все видели: он жив!
   Я повторял и повторял эти слова-для себя и для всех тех, кто набежал
сюда со всей деревни. Тут была не только радость по поводу того, что
младший Лобиг жив.
   За этим много чего скрывалось!
   На меня словно озарение снизошло! Глазам вдруг открылась вся подоплека,
все тайные ходы нашей деревни, и я крикнул так, чтобы все вокруг слышали:
   Теперь сами видите, что вами вертели, как хотели! Поглядите на него -
пока вы лили слезы, платили денежки и дрожали от страха, он отсиживался за
печкой!
   Амелия глядела на меня, как на пророка.
   Она никогда еще ничего подобного не видела.
   Но болезнь еще сидела во мне, и не озарение на меня снизошло, как потом
сказала мать, а просто температура подскочила (у нее получалось -
"температурил").
   Говорят, я даже добавил: "Почем знать, кто еще из-за печки вылезет!" Но
сам я этого уже не помню. Помню только выражение их лиц после этой сцены.
Ведь я открыл им глаза на правду, на жуткую правду: жизнь и смерть их
близких была лишь ставкой в игре! Им бы в самый раз завыть, застонать и в
ужасе разбежаться. Ничего подобного.
   Кто отвел глаза в сторону, кто отвернулся. А потом все мирно
рассеялись, как дым из трубы, - плавно и бесшумно.
   Амелия потащила меня домой. Я вел себя молодцом, выше всяких похвал,
она гордилась мной. Но теперь пора было вспомнить, что я все же болен и
должен ее во всем слушаться.
   - Почему они молчат, как воды в рот набрали? - спросил я обескураженно.
   - Потому что давно вс„ знали, - ответила Амелия.
   - Что "вс„"?
   - Что младший Лобиг жив.
   - И ты знала?
   - Я-нет.
   До чего же она умела владеть собой, что бы ни произошло. Иначе была
воспитана.
   Честно говоря, у меня на душе кошки скребли. Дались мне эти озарения!
От них сумбур в голове еще хуже, чем после смерти Михельмана. Смерть это
одно, а жизньсовсем другое. Что же это за жизнь такая, если никто не
возмущается и ничему не удивляется?
   День был теплый, солнечный, по меня опять затряс озноб. Я обнял Амелию
и спросил:
   - Только по-честному-любишь меня?
   Она ничего не ответила.
   Может, ей тоже нужно было сперва разобраться в разных живых мертвецах,
что обнаружились сперва в хлеву у Михельмана, а теперь и на подворье у
Лобша. В ту минуту я представил себе. какой она станет годам этак к
пятидесяти. Черты лица обострятся, рот и нос четче выдадутся вперед.
   И следующий вопрос я задал, как бы обращаясь к совершенно взрослой
женщине:
   Просто взяли и разошлись. Как ни в чем не бывало. Разве душа у них не
болит ?
   Амелия подняла брови и вздохнула:
   - Откуда им знать, что это такое?
   От неожиданности я даже остолбенел.
   Она воздела руки к.небу:
   Бог знает, почему мы все так уверены.
   что она у них есть. Сами придумали и сами поверили. А у них ее, может,
и нет.
   У нее и впрямь на все был ответ.
   Ну а у тебя? У тебя есть? Откуда ты знаешь, как болит душа?
   - От тебя, - ответила она и погладила меня по голове.
   Она в меня верила. И желала мне добра.
   Весь обратный путь мы молчали. Что же это получается? Что люди бывают
разныес душой и без души? Неужели это правда?
   У самого дома она ласково объявила:
   - А ты у нас романтик.
   Но тут из дверей выскочила мать и напустилась на меня. Мы с Амелией не
очень-то вслушивались в ее слова. Я уловил только, что графиня вернулась в
замок. Очевидно, между ней и матерью произошел какой-то разговор, потому
что мать все время крутилась подле Амелии. Тут уж волей-неволей почуешь
недоброе. Если раньше не чуял.
   И когда Амелия стала заботливо укрывать меня одеялом, я оттолкнул се:
   - Иди уж, иди!
   Мол, и сам укроюсь, не маленький.
   - Не понимаю, в чем дело.
   Впервые она чего-то не понимала.
   - Все-то ты знаешь, во всем разбираешься, - простонал я. - Сдохнуть
можно.
   - Вот-вот, - вмешалась мать, - лучше бы вам вернуться домой, барышня,
да побыстрее! Ваша матушка была здесь я это! о не могу.
   Она не хотела брать грех на душу.
   Амелия повернулась и вышла-запросто, как выходят из лавки.
   - До свидания!
   - Всего хорошего!
   Как только дверь за ней захлопнулась, необъяснимая тревога словно
подбросила меня на кровати. Я подскочил к окну и посмотрел ей вслед.
Сегодня я и впрямь был провидцем. Я глядел и глядел на нее и вдруг увидел,
что она на ходу воровски, да-ла, воровски! - обернулась. Непостижимое
прояснилось. Амелии одной досталось ю, что причиталось многим. Она
обокрала наши души, вот откуда она такая... О боже!
   Все во мне взбунтовалось против этой бредовой мысли, я даже заплакал.
Потом выпил воды и сказал сам себе: нет, она просто так обернулась - не
идет ли кто сзади? И, повалившись на кровать, я громко запел песню про
танец свинг и тюрьму СингСинг-пел и пел. пока не уснул.


                                    15

   Кухню нашу просторной никто бы не назвал. Плита, стол, узенький шкафчик
для посуды с дверцей, затянутой марлей. Пол.
   выложенный красным кирпичом; мыть его было трудно-из-за трещин, которые
все больше углублялись. Окна. до половины прикрытые занавесками. Вот и вс„.
   Но сегодня на столе красовался целый мешок муки. Края его были
отвернуты-муку собирались немедля пустить в дело. Это меня и озадачило.
Столько муки у нас в доме отродясь не бывало. А может, это гипс?
   Я подошел поближе, сунул в мешок палец, лизнул: пшеничная мука
тончайшего помола. В таких случаях лучше всего сразу запереть дверь на
ключ или уж бежать в полицию. На помощь, у нас мука!
   В кино иногда показывают, как грабители перебирают и пересыпают из
ладони в ладонь драгоценности, тяжело дыша от вожделения. Куда им! Я
запустил в мешок руки по локоть, в самую глубь, в недра, и тут же
почувствовал, как в животе у меня засосало, словно желудочный сок
выделялся со д