негаданно стать богачом, - в этой сказке у тебя сколько
хочешь и свеклы, и картошки, и муки. и сала, да только сам ты лежишь с
распоротым брюхом на куче навоза.
   Мать покачала головой.
   И что тебе только в голову лезет!
   Я натянул куртку и собрался уйти. Как
   была деревенщина, так ею и осталась. И душа у нее заскорузлая, как руки
от работы.
   Но мать опередила меня, встала на пороге.
   схватила за плечи и втолкнула обратно в комнату. Видимо, решила, что
если дать мне уйти, то ничего больше не выведаешь.
   Голову она сильно откинула назад-не дай бог, еще слезы навернутся да но
лицу потекут. Я объявил:
   - Я счастлив, что она есть на свете.
   Мать пожала плечами: сын есть сын! Она подошла к кровати и вытащила
из-под простыни сизое одеяло военного образца, какие выдают только
летчикам-чистая шерсть, лишь чуть-чуть толстовато.
   Не зря говорят, не водись с дураком, - вздохнула она. - Никогда не
догадаешься, какую штуку он выкинет. Да она надсмеется над тобой. Ну
вылитый отец. - Намекала на того франта, что расплатился вырезными
картинками.
   Потом пошла к соседке, поболтала о том о сем, а вернувшись, села за
машинку и принялась шить длинные брюки.
   Дойдя до второй штанины, она вдруг сказала, как бы ни к кому не
обращаясь:
   - Занудой твой отец, во всяком случае, не был, - и отстрочила складку .
- А с умникамиразумниками с тоски помрешь, - добавила она.


                                    15

   Но в понедельник приказчик нарядил ее закладывать свеклу в бурты. Из
всех женщин только ее одну. Остальные чинили мешки, сортировали горох или
подметали амбар.
   На приказчике была новая зеленая шляпа, и все-нашли, что поля у нее до
того унылые, что придают ему жалостный вид. Приказчик уже не казался
воплощением исконного могущества власти, а смахивал скорее на немощного
старика, совершающего воскресную прогулку. И поскольку приказчик сам все
это чувствовал, он что ни час менял распоряжения, словно боялся упустить
шанс поорать и покомандовать. В тот день он прицепился именно к моей
матери и поставил ее к буртам.
   А я в это самое время гордо прохаживался перед окнами замка в новых
брюках.
   Длинные брюки сизого цвета совершенно меня преобразили: колени,
оказавшиеся столь чувствительным органом, были прикрыты сукном,
ниспадавшим от бедер шикарным клешем. Только теперь я по-настоящему
осознал, каким высоким ростом наградила меня природа. Даже спиной я ощущал
изумленные взгляды, провожавшие меня из всех окон, и был вполне готов к
тому, что одно из них вот-вот распахнется, Амелия выглянет и помашет мне
рукой.
   Я ничуть не сомневался, что теперь она не побоится при всех
поздороваться со мной.
   Но поклялся самому себе, что отныне и в руки не возьму ни одной их
картофелины и ни единой их свеклы, сколько бы там на поле ни валялось. Я
стану другим человеком -пусть мне даже грозит смерть от голода.
   И я уже воображал, как сдержанно и достойно отвечу на ее приветствие.
Будто иду я спокойно своей дорогой, и штаны на мне такие, как всегда, и
случайно замечаю знакомую девушку, которая усиленно машет мне из окна. Но
в эту самую минуту я вдруг ощутил сильный пинок в зад. Меня нагнал Наш-то
и теперь угрожающе тряс поднятым кулаком. Я и не заметил, как он проехал
мимо на тракторе с двумя прицепами-отвез солому для укрытия буртов и
теперь возвращался порожняком.
   - А мать-то пуп надрывает на свекле! - заорал он.
   Только я открыл рот, чтобы оправдаться, но Наш-то замахнулся на меня
своей костистой лапой.
   - Ну-ка, оденься по-людски, шалопай, и выходи на работу! Быстро! Через
десять минут поедешь со мной!
   Оденься по-людски! И как назло-все это время замок не подавал признаков
жизни, зато теперь, когда Наш-то дал мне пинка и отругал, створка одного
из окон приоткрылась. Скорее всего, Амелия. Другого выхода не было: я
размахнулся и изо всей силы вмазал обидчику. Новые штаны обязывали. Удар
пришелся по челюсти.
   Наш-то был кряжист как дуб и лишь слегка откачнулся. Его ошеломил не
столько сам удар, сколько мое поведение после него: выставив кулаки и
прикрыв ими лицо, я подпрыгивал перед ним по дуге, пританцовывая, вертя
задом и шлепая клешами длинных штанов. Все ради Амелии. К окну и впрямь
подошла она. Только не сразу меня узнала. Теперь она высунулась чуть не до
пояса. Тут уж я совсем воспрянул духом и был готов исколошматить
собственного соседа, раз нельзя было по-другому доказать право человека на
счастье. Мать сшила мне эти брюки потому, что никто не знал, чем кончится
эта война и "с чем мы после нее останемся". Грохот орудий на востоке с
каждым днем доносился все явственнее.
   Мои ужимки до того смутили соседа, что он только водил головой, следя
за мной глазами и, казалось, вообще засомневался.
   я это или не я. Потом вдруг набычился и засопел.
   - Юрген! - крикнула в этот миг Амелия.
   Видимо, она только теперь меня узнала.
   Я до того обрадовался-ведь она еще и громко назвала меня по имени, -
что забыл о противнике и чуть не вывихнул шею, обернувшись к ней и сияя
гордостью победителя. Тем самым дал соседу возможность расправиться со
мной по-своему. И тот с маху боднул меня головой в живот, одновременно
рванув на себя мои ноги, облаченные в щегольские штаны. Вот я и
распластался во весь рост на земле. Счастье еще, что грязи не было: и тут
я увидел, что из конторы выходит Донат.
   Он направился к нам. и Амелия-провалиться мне на этом месте, если вру,
- тут же захлопнула окно. А я вскочил и вместе с соседом, не оглядываясь,
пошел прочь.
   - Через десять минут, - повторил Наш-то.
   В этот день все у меня шло вкривь и вкось. Не успел пройти и двух шагов
по улице, как повстречался с Михельманом.
   Он встал как вкопанный посреди дороги и ждал, чтобы я подошел поближе.
Я вопросительно поглядел ему в глаза. Мы с матерью давно уже чувствовали,
что местные заправилы только и ищут случая к нам придраться. Михельман
уставился на простроченную складку моих штанов и окинул их оценивающим
взглядом: взгляд этот скользнул по мне сверху вниз и задержался вдруг
где-то в самом низу.
   - Прекрасные брюки, - заметил он, - просто шик!
   А сам все глядел куда-то ниже штанов.
   - Но в каком виде у тебя туфли? - С таким же успехом он мог бы сказать:
"Не жить тебе на белом свете".


                                    16

   В деревне все знали, что Михельман с недавних пор стал брать в починку
рваную обувь, да-да, я не шучу! Правда, он все еще учительствовал в школе,
это так, но когдато давно он торговал лошадьми, хотя, по слухам, и не
совсем удачно, ну а кому судить, намного ли лучше он учительствовал, чем
торговал?
   С чего он вдруг занялся башмаками - это особая история.
   Сапожничать он отродясь не умел. Даже кое-как. А тут вдруг на него
нашло. Какаято навязчивая идея, которая переросла потом в настоящую
страсть. Сперва в деревне решили, что он просто спятил, не соображает, что
делает. Но со временем выяснилось, что он эти башмаки не сам чинил.
   Что он их только принимал в ремонт.
   Принимал, а потом "передавал по назначению".
   Но куда? И зачем?
   Кое-кто в нашей деревне так до конца и не разгадал эту загадку.
   Швофке же считал - а в таких вещах мне то и дело придется на него
ссылаться, - Швофке считал, что Михельмана всегда и во всем спасала
политика.
   - А когда она подведет, такое наружу выплывет, что теое и не снилось!
   Ну вот, например: никто из его учеников гак и не узнал, куда же
деваются зерна пыльцы, которые сперва летят по воздуху, потому что гга
этом месте объяснение просто обрывалось. Такой у него был педагогический
метод. Что до меня, то мне это не повредило и никаких неприятностей не
принесло. Зато другим, к примеру, тем, кто собирался поступать, ну, хотя
бы в училище... Для них это было важно. Им было важно знать, что и как
происходит с пыльцой, да и с многим другим в природе. Например, как именно
пыльца попадает на рыльце пестика, чтобы произошло оплодотворение, и так
далее.
   Деревню всколыхнуло известие, что Аннемарии, дочке Таушера, владельца
маслобойни - смышленая такая была девчушка, - что этой дочке дали от ворот
поворот в торговом училище нашего районного городка.
   Ведь школу-то она кончила с отличными оценками и наилучшими отзывами. И
вдруг Аннемария вся в слезах возвращается к родному порогу и не может
взять в толк, что же творится в этом мире.
   А когда два месяца спустя вернулась ни с чем и Герда Лобиг - у нее был
каллиграфический почерк, и она умела быстро считать в уме, - тут уж и до
меня дошло, что имел в виду Швофке. Вся деревня забурлила. Школьные оценки
Михельмана ничего не стоили. С ними даже в ближайшее училище не попадешь.
   Ну вот, а потом эта потасовка в трактире. Лысый Лобиг набросился на
Михельмана с кулаками. Крестьянин на учителя! Такого в Хоенг„рзс не
видывали. Наш-то рассказывал, что был при этом: сидел, мол, в уголке и
"своими глазами все видел". То есть как Лобиг схватил учителя за грудки и
выпихнул за дверь. Говорит, сам видел.
   Но тут вмешался, мол, хозяин маслобойни Таушер и оттащил багрового от
ярости Лобига со словами:
   - Он тебе все вернет, Отто, и дело с концом. - Таушер хотел избежать
огласки.
   Но Лобиг от этого еще пуще завелся:
   - Четыре центнера пшеницы? Откуда он их теперь возьмет? Да он их давно
сожрал, да он их...
   Трактирщик зажал Лобигу рот, насильно усадил за стол и выставил
несколько кружек пива. А Таушер пододвинул одну из них к Михельману и
примирительно похлопал его по плечу.
   - Что с возу упало, то пропало. Ну ладно, масла он больше не получит,
но что делать с Аннемарией? Думаешь, она согласится мыть молочные бидоны?
   Конечно, обидно им было...
   И Лобиг опять заорал:
   - Девки уже ни к какой работе не годны.
   Ладно, пусть уж сегодня пьет на дармовщинку, но я стою на своем: нам
нужен новый учитель!
   Однако Михельман и не думал сдаваться.
   Он тянул да тянул пиво, а под конец и заявил, многозначительно наморщив
лоб, как в школе на уроке:
   Да бросьте вы в самом деле. На что они, девки-то ваши, годятся? Сказать
по правде, на нет и...
   Он не договорил. Как всегда.
   Из всей компании один только Таушер был склонен с ним согласиться. Уж
он-то знал свою дочь, и о том, что она в последнее время переписывается с
каким-то летчиком, тоже знал. Этот парень уже кружил над Хоенг„рзе на
своем истребителе и даже поднырнул под провода высоковольтной линии, это
все видели. При всем уважении к торговому училищу такое решение проблемы
было Таушеру все же куда больше по душе.
   Верно, - ответил он Михельману, - ума никому не вложишь. С этим делом
даже национал-социалистской партии не справиться, у нее это, Михельман,
только с одним тобой и вышло. Зато тут уж она просто чудо сотворила,
маслоед! - И залился смехом, да так, что даже Михельман ненадолго
повеселел.
   Я сказал матери:
   - Лобиг и Таушер с ним теперь не здороваются, хотя он ходит в форме
штурмовика.
   Мать откинула влажную прядь со лба, отвела меня в сторонку и зашептала:
   - Раз уж ему дают зерно и масло, а может. даже и спирт с винокурни, то
и он, ясное дело, в долгу не остается. За здорово живешь ничего никому не
дадут.
   Она сама была из деревни и знала, как близко крестьяне принимают такие
вещи к сердцу.


                                    17

   Как раз в те дни, столь горестные для Аннемарии и Герды, учитель
Михельман взял на себя еще одну дополнительную обязанность. В качестве
руководителя местной организации нацистской партии он, как говорится, по
зрелом размышлении добровольно взялся доставлять извещения о погибших и
пропавших без вести и тем самым получил прямой доступ к душам своих
сограждан.
   Все извещения поступали к нему, но никто сам за ними не являлся, и он
их ни с кемну хотя бы из учеников-не передавал. Нет, он самолично разносил
их адресатам, он являлся в дом собственной персоной, в форме штурмовика.
   И вскоре добился своего-стоило ему появиться на деревенской улице во
второй половине дня, все жители приникали к окнам, прячась за занавесками,
прислушивались к его шагам и молили бога, чтобы он прошел мимо и поскорее
исчез из виду...
   Если он удалялся, значит, судьба еще раз пощадила сына, или отца, или
брата. Но если он входил в дом и тщательно вытирал ноги у порога, женщины
тут же разражались рыданиями. Михельман молча стоял в дверях с гордым
сознанием, что истина весть о смерти - на его стороне и что эта истина
непреложна.
   В конце концов его стали бояться пуще господа бога. Богу можно
помолиться, както его умилостивить. Есть он на небе или нет, какая-то
надежда всегда теплится, отчего бы не попытаться. С Михельманом дело
обстояло иначе. Приговор, который он сообщал, был окончательный и
обжалованию не подлежал. Когда он входил в дом, все надежды рушились.
   - И избави нас от лукавого! произносил он еле слышно.
   С тех пор как он начал доставлять похоронки, в деревне почти совсем
затихли толки о новом учителе. Никто и не заикался уже о том, что школьные
свидетельства, выданные Михельманом, даже в районном городке не
принимаются во внимание. Что уж тут говорить, на дворе стояла зима 1944
года, слишком многих она унесла.
   И разве удивительно, что вскоре уже всем, и прежде всего ему самому,
стало казаться, что страшная кара исходит от него, от Михельмана?!
   - Спаситель посреди нас, - сказала Дорле по прозвищу Пышечка.
   Она уже опасалась, что он таким манером всех стоящих мужиков истребит.
   Но в том-то и дело, что истинный бог-особенно если у пего своей землицы
нет-не только страх внушать желает, но и любовь. Истинный бог, особенно
если он по совместительству еще и школьный учитель, да к тому же не умеет
ни одной фразы довести до конца, не желает лишь омрачать людей вестью о
безвозвратной потере. Он желает творить добро, сказал бы я теперь.
   Он не только карает, но и являет божественное милосердие. Вот в эту-то
пору и началась история с башмаками.
   Как-то морозным утром, в восемь часов.
   Михельман велел детям выйти из-за парт и показать башмаки. На некоторых
он тут же набросился с побоями, крича, что в школу надо приходить в
приличном виде, даже-или тем более -в тяжкий для народа час. Кроме того,
можно и простуду схватить.
   Винфрида, младшего сынишку наших соседей, - одного из тех, кто видел,
как Швофке уходил из деревни, таща за собой деревянный танк, вымененный у
пленного украинца, - этого-то Винфрида он сразу выделил из общей массы.
Мальчик был обут в высокие ботинки на шнурках, явно ему не по
размеру-носки задирались вверх, словно стремились вознестись на небо, а
каблуки были стоптаны начисто.
   - Тебе что, некому отдать башмаки в починку?
   - Некому.
   - Кто еще хочет починить обувь?
   Тут-то и пробил час, когда бог, внушавший страх, явил милосердие.
Михельман выразил готовность взять на себя починку обуви. После уроков
Винфрид разул свои опорки и зашлепал домой в деревянных башмаках без
задников. Но на следующий день опорки преобразились как по волшебству:
подшитые новыми кожаными подметками, они гордо возвышались на заново
подбитых каблуках, а начищенные до блеска носки вновь прочно стояли на
земле.
   Наш-то, его отец, видевший в жизни не так-то много хорошего, совсем
голову потерял от радости. Подметки, как он обнаружил, были вырезаны из
трансмиссионного ремня ("самая лучшая кожа!"), каблуки - из самолетных
шасси, причем все так искусно подогнано на сто лет хватит. И он с полной
готовностью выложил две марки и двадцать пфеннигов, которые полагалось
заплатить за работу.
   Когда слух об этом пронесся по деревне, другие родители тоже захотели,
чтобы ботинки их детей взяли в ремонт, и жена Михельмана, покидавшая
постель только на два часа в день - тело ее разрослось, а сердце усохло, с
15 до 17 часов принимала у них стоптанную обувь и складывала ее в мешок.
   Куда эти башмаки потом отправляли, никто не знал. Иногда к дому
Михельмана вечером подкатывал разбитый "опель", а в какую сторону потом
уезжал - неизвестно.
   Все в деревне просто диву давались: что ни ботинок, то иной подход,
сообразно его фасону и качеству. Сразу было видно, что над ним поработал
мастер своего дела, прямотаки виртуоз. У Михельмана от заказчиков просто
отбою не было, причем далеко не все они имели детей школьного возраста -
это было условием скорее желательным, чем обязательным.
   Прошло совсем немного времени, и вот уже ученики тащили в школу мужские
полуботинки, черные или коричневые, рабочие башмаки из толстой свиной
кожи, дамские туфли, в том числе и лодочки на высоких каблуках (у кого они
еще уцелели), сандалеты, спортивные тапочки, сапоги и обычно уже через
неделю получали все в лучшем виде - даже с новыми подметками, если это
оказывалось необходимым.
   В соседней деревне Винцих жил, правда, сапожник, но он был уже очень
стар; под каблуки он набивал железные пластинки, а вместо подметок
приколачивал дрянную красную резину, в которой гвозди совсем не держались,
а сама она вспучивалась и вылезала с боков, так что каждое утро
приходилось ее обрезать целыми полосами. Теперь уже из Винциха стали
приносить рваную обувь в Хоенг„рзе. Вот как далеко зашло милосердие
Михельмана. Конечно, наш бог загребал неплохие денежки, да по тем временам
разве за это кто осудит.
   Ну вот, а потом пришел день, когда наш бог, как и всякое истинное
божество, показал нам всем, что его доброта не безгранична. Да иначе и
быть не могло. Милосердие милосердием, да только злоупотреблять им не надо.
   В воскресенье выпал свежий снег; Михельман важно и неторопливо
шествовал вниз по улице. На нем была теплая куртка и подбитые новыми
подметками сапоги, скрипом соперничавшие со снежной корочкой. Навстречу
ему двигался Лобиг, тот самый, что совсем недавно поднял бучу в трактире и
требовал сменить учителя.
   И вот они столкнулись лицом к лицу.
   Михельман, умевший отличать существенное от несущественного, уже издали
уставился на ноги Лобига. Сам человек его не интересовал. И что между ними
когда-то произошло, теперь не имело значения. Он буквально прилип глазами
к сапогам Лобига и не отрывался от них до тех пор, пока тот не остановился
и не стал озадаченно разглядывать свои ноги.
   - Послушай, Лобиг, в каком виде у тебя сапоги? - вдруг спросил
Михельман.
   - А что такое? - пожал плечами Лобиг.
   - Каблуки стоптаны набок, а у одного, мне кажется, и подметка сбоку
оторвалась.
   - Ну и что? - заклокотал Лобиг. - Тебе-то какое дело?
   Его дочка Герда, та самая, что не попала в торговое училище, была
писаная красавица, легкая и грациозная, как жеребеночек, и Лобигу просто
тошно было глядеть, как этот чурбан, не сумевший ее ничему научить, с
самодовольным видом шествует по улице. Лошадьми торговал плохо, детей учил
и того хуже, так теперь еще и за сапоги взялся?!
   - Надо бы отдать их в починку, заявил Михельман.
   У Лобига опять уши запылали от ярости.
   Однако на этот раз он сдержался и молча протопал мимо.
   - Да я просто так, на всякий случай советую, - крикнул Михельман ему в
спину. Но Лобиг даже не обернулся.
   Придя домой, он зашвырнул сапоги на навозную кучу. Носить их он уже не
хотел.
   Они ему опротивели, потому что поминутно напоминали об этом
горе-учителе, которого под суд отдать и то мало: по его милости ни за что
ни про что пропадает дома девочка с такими способностями. Для крестьянской
работы она была ему не нужна. В хозяйстве помогал сын. Тот вырастет
настоящим крестьянином. Это было ясно уже с четвертого класса. А дочка уж
больно умственная. Такой только и учиться, чтобы получить красивую
гербовую бумагу с печатью и потом сидеть где-нибудь при районном
начальстве, в чистенькой такой конторе, где все едино, что зима, что лето,
зато при случае отцу было бы куда толкнуться.
   И Гансик, сынок, на фронт пока еще не попал и службу проходил в
каптерке, гдето под Кюстрином. А до его возвращения у Лобига работали двое
пленных украинцев.
   Так что все вроде в порядке. Вот только дочка.
   Два дня спустя Михельман