го лишь. Он, видимо, полагал,  что  все  прибывающие  служить  на  линкор
офицеры  проходят  некоторое  испытание  через  розыгрыши,  таков,  конечно,
корабельный обычай. И  считая, что с ними,  розыгрышами, покончено уже, он с
прежним  дружелюбием приблизился к  Олегу,  спросил, когда вернется с берега
командир корабля,  и  вдруг осекся, замолчал, будто  оцепенел.  Он, Званцев,
смотрел  на  Милютина, на спину его, и  вопрос был  во  взгляде его, Званцев
словно  силился вспомнить, кто этот  человек  за  столиком,  сидящий  к нему
спиной и узнавший Званцева по голосу,  потому что  -- Манцев  видел -- спина
Милютина дрогнула, когда зазвучал баритон Званцева,  лопатки натянули  синий
шелк  рабочего  кителя.  "Кто  это?"  --  взглядом спросил  Званцев  у Олега
Манцева,  но  тот  отвечать  не собирался. На юте старший помощник командира
корабля -- и вахтенный офицер обязан исполнять все его приказания, даже если
они выражены шевелением лопаток. -- Капитан Бродский,  срочно на ют1  -- дал
он команду по трансляции, надеясь теперь только на понятливость корабельного
терапевта, уже  не одного  адъютанта спровадившего  на берег  выстукиванием,
выслушиванием и  даже проверкою на геморроидальность. Но тут поднялся  из-за
столика Милютин,  надел фуражку, повернулся, показал  себя,  размыто  как-то
глянул на Званцева, и тот невольно  сделал шаг  назад, растерянно огляделся,
ища чемоданы... "Да, да, я понял, я ухожу", -- кивнул  он, и Олег понял, что
когда-то они,  Милютин  и  Званцев,  служили вместе, и  так служили, что  не
ходить им теперь по одной палубе и встречаться им нельзя в кают-компании. По
отработанному  ритуалу  проводов Дрыглюку  полагалось:  шинель  отвергнутому
адъютанту -- отдать, чемоданы же -- швырнуть в барказ, к ногам моториста. Но
Олег смилостивился. -- Отдай ему чемоданы, -- приказал он. -- Там знамя. Ему
доверяли... Минная стенка и обратно! -- крикнул он рулевому.

        19


     Дважды  в неделю  командир  БЧ-2 предъявлял  старшему  помощнику "Книгу
увольнения офицерского  состава  БЧ",  и Милютин жирным  красным  карандашом
вычеркивал фамилию командира 5-й батареи. Так длилось шесть  недель. Старший
помощник командира забыл, кажется, о своих прямых обязанностях, о  том,  что
он руководит боевой и политической подготовкой  всего линкора. От подъема до
отбоя  он кружил над 5-й батареей,  коршуном  падая на зазевавшихся. Учебные
боевые тревоги -- специально для  оставшихся на корабле 70% личного состава.
Учения по борьбе с  пожарами  --  за несколько часов до увольнения.  С лупою
проверял старпом участок шкафута от  73-го  до  81-го шпангоута, который  по
приборкам  драила батарея. Обходил казематы  и  кубрики,  в белых  перчатках
держа белейший носовой  платок с вышитыми буквами "Ю. М.". Манцев  -- рядом,
тенью следовал за  самым грозным офицером эскадры. "Грязь!"  --  "Никак нет,
товарищ  капитан 2 ранга! Это военно-морская пыль!" -- "Не возражать: грязь,
грязь!" -- "Никак  нет, военно-морская  пыль!"  Две недели продолжалась  эта
пытка. И  внезапно  кончилась,  старпом  потерял вдруг всякий интерес  к 5-й
батарее.  ("Мною  неоднократно  проверялась  повседневная  служба  и  боевая
подготовка вышеупомянутого подразделения,  и существенных изъянов обнаружено
не было". )  Только  неделю спустя Манцев догадался: теперь ему  не  страшны
никакие комиссии,  капитан  2  ранга  пришел на  помощь  ему,  лейтенанту, и
показал,  к а к надо командовать батареей.  Наказание еще ожидало его, слова
Волгина  не забывал  ни  Манцев,  ни,  конечно,  Милютин.  Надо было  как-то
привыкать  к безвылазному сидению на корабле. И  однажды Манцев  забрался на
крышу 2-й  башни.  Внизу,  Ha  палубе,  шли тренировки  матросов  на  станке
заряжания. Десятки раз бывал на этих тренировках Олег, сам руководил  ими. И
вдруг увидел то, чего  не замечал ранее, что ушло от внимания  всех офицеров
эскадры.  Станок заряжания -- палубная артиллерийская установка с обрезанным
стволом, без  прицельного  приспособления, без  щита.  Тренировка  на станке
простейшая: подавай  снаряд,  бросай  его в канал  ствола,  закрывай  замок,
производи  выстрел,  открывай замок  и  начинай подавать  следующий  снаряд.
Реально  -- в бою и  на учениях -- матросы, заряжая  и  стреляя,  по-другому
берут ' снаряд,  иначе и стреляют: не те  орудия, не те снаряды.; На линкоре
только шесть артустановок, где матросы действуют,  как  на станке заряжания:
76-миллиметровые  орудия  3-го  артдивизиона.  Но  на  тренировки  выводятся
расчеты   башен   главного   калибра,   противоминного   и   даже  зенитчики
37-миллиметровых  автоматов. Почему  же,  задумался Олег,  адмиралы Главного
штаба  так  упорно  вводят станок  заряжания в боевую  подготовку? Традиции?
(Станку  пятьдесят лет от роду, не меньше.)- Укрепление навыков повиновения?
Взаимопонимание  --  догадался  Олег. Знакомый человек  узнается  издали  по
походке. Как узнается, по каким признакам -- никто объяснить не может. Точно
так и  матросы, тренированные  станком, без слов понимают друг друга. Наклон
головы  впереди стоящего может  изменить  темп заряжания; взгляд,  брошенный
через  плечо,  говорит  больше  россыпи  команд.  Так  бывает всегда,  когда
несколько  сильных и  ловких мужчин  сообща  делают  нужную и нравящуюся  им
работу.  Тренировка на станке  создавала  особую  психологическую  атмосферу
оповещения,  опознавания  и  согласования,  без  чего  невозможна правильная
работа орудийных  расчетов  на  учениях и  при стрельбах. Но  почему тогда в
расчетах станка заряжания матросы разных орудий? Зачем комендору 3-го орудия
приучаться к заряжающему  7-го орудия? Боевая тревога разделит их. Много лет
назад умнейший  человек, экономя время и место,  стал тренировать  орудийные
расчеты на свободном пространстве  палубы,  на  списанной  пушке. Тренировки
остались и поныне, а идея забылась, и то, что  происходит сейчас на линкоре,
на  эскадре  --  это  что-то  близкое к  воинскому преступлению, методически
неверное решение, рассогласование  орудийных расчетов. Дошло до тоги, что на
станок заряжания посылают вместо наряда вне очереди.
     5-я  батарея  стала тренироваться  отныне  орудийными  расчетами, а  не
сборными группами. Щелкал секундомер от пальца Олега, нормативы, замечал он,
перекрываются. Но не только секунды радовали. Орудийные расчеты жили вместе,
в одном кубрике, обедали в одном каземате, там же несли боевые готовности, и
тренировки  на верхней палубе сглаживали, притупляли неизбежные в коллективе
стычки.   Командиры  орудий   докладывали  об  этом.  Пилипчук,  из  отпуска
вернувшийся и новые порядки отвергавший, тоже признал полезность тренировок.
Валерьянов поздравил подчиненного: "Прелестно, мой друг..." Через  несколько
дней  комдив  пригласил  Манцева  к себе, показал  отпечатанное  на  машинке
произведение в форме статьи,  предназначавшейся  "Морскому сборнику". Статья
называлась так: "Психологические  основы корабельных тренировок". Авторы: А.
Валерьянов и О. Манцев. -- Я кое-что дополнил,  --  скромно заметил командир
дивизиона. Статью Олег прочитал. Возмутился. -- Позвольте!.. Откуда все это?
-- От вас,  от  вас... Из ваших уст. Я ведь с  вами  ежедневно встречаюсь, я
сижу  с вами в КДП, я  присутствую на ваших  учениях  и  тренировках.  И все
записываю... Он достал папку, на ней крупными буквами было написана: МАНЦЕВ.
-- Вы сами не знаете, кто  вы, --  грустно констатировал командир дивизиона.
-- Счастливейший период переживает  Ваша голова,  со второй декады мая в ней
зафонтанировали идеи.  Поток  идей,  праздник  идей.  А ими  мы  не  богаты,
упускать  их  нельзя...  Командиры  дивизионов заглядывают  в  эту  папочку.
Байкову она  нравится. Старпом -- между нами! -- брал ее на вечерок. Вот так
вот. Дерзайте, лейтенант Манцев.

        20


     Артисты приехали  в Севастополь,  и холостые офицеры радостно встретили
их.  Баржа в Южной бухте давно  уже  превратилась в плавучую  гостиницу  для
артистов, и до баржи  их провожали, у баржи назначали  свидания, а на  барже
устраивали  веселые и  скромные вечеринки. Олег познакомился  с  востроносой
худенькой девчонкой, как чайка крикливой, такой же  вечно голодной. Девчонка
до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за
какие-то грешки,  но  стали  включать во  все концертные  труппы,  так она и
оказалась на барже.  Офицеры 2-й бригады эсминцев прозвали ее Дюймовочкой --
не  за  рост,  а за  тонюсенький голосок. В  нем,  несмотря на пронзительную
крикливость, слышалось большое  уважение  к себе. Олег же  владел  голосами,
какими произносятся  тронные  речи или созываются народные ополчения.  Он  и
Дюймовочка  разыгрывали веселые представления  на  барже. Сбегались  на  них
артисты,  офицеры, знакомые  офицеров,  просто  те,  кому  надоели  казенные
спектакли  в  театре  имени Луначарского.  Дюймовочка изображала  в  стельку
пьяного матроса,  во всем остальном верного уставу и преданного флоту. После
серии  столкновений с  гражданскими и  военными властями, околпаченными  ею,
Дюймовочка нарывалась на коменданта  города, опытного  и неподкупного воина,
славного ветерана, мастера любой диалог  превращать в монолог. -- Вы  почему
напились, я вас спрашиваю? -- Я,  товарищ  полковник... -- Молчать,  когда с
вами  разговаривают!  Я  вас  спрашиваю,  почему  вы  пьяны? --  Я,  товарищ
полковник... -- Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю...
В  двадцать два года Олег  обладал немалым -- для лейтенанта  -- сценическим
опытом: школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом
Фомы  и Еремы из "Вольного  ветра". Он мог  петь,  плясать, говорить нужными
голосами, следить за залом,. умело  вызывать аплодисменты. Дюймовочка  могла
изображать   все:  толпу,  разудалого  лейтенанта,   сонную  непоколебимость
правопорядка и сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в
цирке  --  откуда  иначе эта буффонада, умение заплетать  себя в узел или со
стройностью флагштока стоять на кончиках  пальцев. Неуемная  мысль ее бегала
по   базарным  рядам,  шла,  расталкивая   прохожих,  по  Большой   Морской,
протискивалась  во  дворик  комендатуры,  стремительно  неслась  по  палубам
крейсеров,  и мысль везде  находила нечто великое и забавное. Однажды в ряды
зрителей вперся хозяин Минной стенки  капитан 2 ранга  Барбаш. Хмуро оглядел
собравшихся  любителей Мельпомены, мысленно прикинул, кого на гауптвахту,  а
кого к себе на монолог,  но, к удивлению и радости баржи, сел и воззрился на
Манцева,  слушал   внимательно,  а  Дюймовочке   даже  похлопал.   Вероятно,
Дюймовочка была гениальной  артисткой --  театра  одного гениального актера.
Под  плеск  забортной  воды журчали в трюме разговоры  о русском балагане, о
Петрушке,  о  скоморохах.  Олег не  мог слышать их,  он  тянул Дюймовочку  в
ресторан,   подкармливал  ее,   чтоб  она  не   рассыпалась  в  пепел  после
самосожжения на сцене. Забегали  и  к Векшиным в  надежде  на  хлебосольство
Ритки. Фотографировали трехлетнюю дочь Степы --  с разных позиций, в  разных
занятиях: за столом, на  ночном  горшке,  при поимке таракана. Девочку звали
Верой,  так  и родился фотомонтаж  "Наша Вера",  позднее выставленный в 61-й
каюте.  Дюймовочка провожала  Олега до  барказа,  холодный нос  ее  бездушно
касался  его щеки.  Стояли  жаркие  безветренные дни  и  ночи. В черной воде
отражались  то ли звезды, то  ли  огни  бухты.  Вода  была  черным  ковром с
вытканными  желтыми лепестками, и барказ катился по  ковру. Олег  обычно  на
банку  не садился, стоял  рядом  с рулевым, ухватившись  за  поручни, и  все
впитывал:  и  шорох  вод,  и  потрескивание  звезд,  и  всплески  матросских
разговоров на баке.
     Когда  сигнальщики доложили вахтенному офицеру,  --  а вахтенным  стоял
Олег Манцев, --  что катер под  флагом  начальника  штаба эскадры отошел  от
Графской   пристани,   Олег   стал   наблюдать  за   "Ворошиловым".  Сыграют
"захождение"  или  нет? Если да, то и Олегу следует вызывать горниста. Устав
обязывал приветствовать  катер  с начальником штаба  эскадры,  отдавать  ему
честь, то есть  играть  на горне "захождение", давать по  трансляции команду
"стать  к борту!". Но при условии, если расстояние до катера  не превышало 3
кабельтовых. Если же превышало, то вахтенный офицер  спускался  на срез и  с
площадки трапа приветствовал катер, прикладывая  руку к фуражке, взглядом  и
поворотом  головы  сопровождая  высокое должностное  лицо.  Этот простенький
уставной  обряд из-за  условий  Северной  бухты и опасного  нрава начальника
штаба усложнился и углубился до  проблемы "быть или не быть?". 3  кабельтова
не отмерены  флажками,  не выставлены  буями  и  вешками. И не  так важны  3
кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно "захождение"
или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но если  адмиралу что-то не
понравится,  катер опишет дугу, на малом ходу пройдет рядом  с трапом, чтобы
узнать,  кто на вахте,  а  затем развернется,  подлетит к  кораблю, приговор
будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: "Десять суток
ареста  при каюте!" Мысли  начальника штаба эскадры  настолько  своенравны и
буйно-стихийны,  что,  к  примеру,  объявленный вахтенному "Кутузова"  арест
означал  на самом  деле "предупреждение  о  неполном служебном соответствии"
помощнику  командира "Нахимова". Старпомы,  когда  вахтенные  докладывали  о
наказании,   обычно   хватали  телефонную  трубку   и   обзванивали  коллег,
допытываясь до  истины. Какова она  ни была,  вахтенные арест  не  отбывали,
достаточно было  и  того,  что их  фамилию  знает  начальник штаба  эскадры.
"Захождение" на  "Ворошилове"  не сыграли. А катер шел, прижимаясь  к берегу
Корабельной стороны,  в 4  кабельтовых от линкора,  и  явно направляясь не к
линкору. Олег  стоял на  площадке трапа,  "поедая  глазами"  начальство.  На
хорошем  ходу катер проскочил  мимо Угольной пристани, определенно целясь на
"Дзержинский". На  крейсере уже заметили его. Испуганным,  голосом вахтенный
объявил по трансляции: "Горнист наверх!" Вдруг катер стремительно повернул к
линкору, к трапу, из рубки  катера  вышел контр-адмирал, цапнул мегафон  и с
расстояния слышимости рявкнул: "Фамилия?"  -- Лейтенант  Манцев! --  крикнул
Олег вслед катеру, сложив ладони рупором. Теперь следовало  достойно принять
десять  суток ареста. Катер  между  тем приближался к точке, откуда  он  мог
развить полный ход, чтоб на  крутом развороте  -- лихо, по-морскому -- вновь
подойти  к  линкору  и  отхлестать  вахтенного,  старпома,  всю  эскадру. Но
произошло  неслыханное,  небывалое,  непредвиденное. Катер  достиг  исходной
точки  маневрирования и -- остановился, застопорил двигатель. Он болтался на
волнах, лишенный хода, его сносило к берегу, а катер  все не решался пойти в
атаку на вахтенного, и даже Манцев не понимал, что нерешительность катера --
от услышанной адмиралом фамилии, что о командире 5-й батареи начальник штаба
эскадры знает много больше того, что обязан знать,  а  знать о нем он вообще
не обязан,  и раздумье адмирала означало: "Ждешь  10 суток ареста при каюте?
Не  жди. Так дешево не отделаешься".  Наконец  катер фыркнул,  как-то нехотя
вышел из дрейфа и на  полном ходу полетел к "Дзержинскому". Там сразу запели
два горна. Олег опустил  занемевшую  руку. Поднялся  на  ют. Локоть  к локтю
стояли: горнист, Ваоя Дрыглюк,  командир поста  на юте, рассыльный дежурного
'офицера. Кто-то из боцкоманды торчит у вьюшки. Кто-то из офицеров выжидающе
смотрит.  И -- Милютин.  Старший  помощник командира корабля все  видел, все
понял, о чем жестом дал  знать  Олегу,  когда тот бросился  докладывать ему.
Жестом  же попросил у Олега бинокль  и направил его на "Дзержинский", на юте
которого ждали теперь того, чего так и не получил Манцев. Ни слова не сказал
Юрий Иванович.  Но и так было понятно. Зимою Милютин уходил на "Дзержинский"
командиром,  и, возвращая  Олегу  бинокль,  предлагая  и  ему посмотреть  на
учиняемый флотоводцем разгром вахты,  он показывал  ему цену  своего  риска,
давал возможность соизмерить несоизмеримое:  мутные лейтенантские страстишки
-- и отточенное желание старпома стать командиром. Это беспробудное, сосущее
желание в  крови каждого старшего  помощника, и если уж Милютин  это желание
подавляет, то не ради страстишек, а для чего-то несравненно большего.
     На  барже Олег.  узнал,  что Дюймовочки нет и не  будет. У нее кончился
пропуск в закрытый город Севастополь, и продлить ей этот пропуск не удалось.
К светлой грусти примешивалась досада. Непредвиденный  отъезд  срывал  новую
программу,  над ударным номером ее с упоением работала Дюймовочка. О высылке
ее из  Севастополя на Минной стенке знали многие.  Кто-то сказал Олегу, что,
знать, на юге девчонке не светит, подалась на  север. Олег  промолчал. Он-то
знал,  что  на север  Дюймовочка не двинется по той простоя причине, что там
она замерзнет.  Весь гардероб ее  был на  ней, и все,  что  могло на теле ее
держаться   и   не  распадаться,   ежедневно  штопалось  и  перештопывалось.
Пренебрегая монастырскими порядками баржи,  Олег однажды  вломился в каморку
Дюймовочки  и застал ее за  истинно  женским делом: мелькала игла. "О, Олег,
если б ты знал, как все надоело!.." -- расплакалась вдруг она... Жалко стало
девчонку, рука потянулась  было в карман за деньгами, но вовремя подумалось,
что такая вот нищая жизнь и  помогает Дюймовочке  быть на сцене талантливой.
Он рассказал  о  штопке  Рите  Векшиной, та вспыхнула, отрезала: "Не  бойся,
такая  не  пропадет!", -- и музыкальное ухо Олега покоробилось: слова  Ритки
звучали  с  акцентом  пыльной  и  грязной  провинции,  что  москвича  всегда
отвращает.
     --  Не горюй, -- утешили Олега на Минной. -- Скоро  другие приедут,  на
замену. Найдешь  себе  новую  партнершу,  те  еще  номера  будете  на  сцене
откалывать!.. И опять Олег  промолчал... Не будет больше никаких Дюймовочек,
знал он  уже. И номеров  на  сцене, и  чечетки на  палубе, и  военно-морских
анекдотов. Все самое приятное  уходит  из жизни  как-то незаметно, следов не
оставляя.  Давно ушла травка, обычная, зеленая, которой покрыта земля,  -- а
так  в  детстве нравилось по травке  этой  ползать!  А  лес вообще  видишь в
дальномере,  когда  линкор  идет  вдоль  побережья.  И   девушки  уходят,  и
Дюймовочка вот улетела неизвестно куда. Прощай, лейтенантская юность... Олег
брел  по Минной стенке, не зная, куда податься, как  вдруг его окликнули  по
фамилии. Он остановился и обернулся. --  Лейтенант Манцев  -- это ты?..  Так
вот  что, Манцев,  погляди и  запомни  меня! Перед Олегом  стоял низкорослый
капитан  2  ранга.  На  грубом  квадратном  лице его горели свирепые  глаза,
кривоватый нос был привален к правой щеке, где-то на затылке начинался шрам,
узкой лентой пересекал  шею  и уходил под  китель. --  Запомнил?.. Так знай,
Манцев:  увижу тебя на моем корабле  -- прикажу  выбросить  за  борт! Услышу
разговорчики насчет увольнения матросов -- отведу в комендатуру!
     Разрешите узнать название корабля, с борта которого я полечу в воду?
     --  Я  --  командир  эскадренного  миноносца  "Бойкий" капитан 2  ранга
Жилкин!  Запомнил?..  Прощай!..  К  Олегу приблизился  смеющийся  штурман  с
"Безбоязненного", слышавший разговор от начала до конца. -- Каков, а?
     -- Он  чей? --  спросил Олег, потому что "Бойкий" входил  в состав  1-й
бригады  эсминцев,  прозванной  королевской:  все  или  почти все  командиры
эсминцев  этой бригады были  зятьями, племянниками или двоюродными  братьями
московских адмиралов; когда же на севастопольские экраны вышел  американский
фильм "Королевские пираты", то соответствующее прозвище получили и командиры
кораблей из клана родственников.
     -- Ничей. Самоучка без роду, без племени.

        23


     Офицеров и сверхсрочников увольняли до утра, то есть до  подъема флага.
Применительно  к  линкору  это