алюку  так. Ларек относится  к  системе  симферопольского
торга,  с  финансами  бани  никак  не  соприкасается. Он, Цымбалюк,  обратил
внимание продавщицы на то, что магазинная цена мыла выше той, что обозначена
ею  на  ценнике.  Та  показала  бумагу из  торга,  в  которой предписывалось
уменьшение цены из-за  порчи мыла  на  складе,  о  чем имелся  акт. Никакого
умысла  на  присвоение  выручки  у  него, Цымбалюка,  не  было. Отцы  города
откровенно  ухмыльнулись, получив объяснения  строптивца.  Четыре  странички
машинописного  текста  были  испещрены  вопросительными  и  восклицательными
знаками, карандаши  в руках читавших  ставили их  через  строчку,  безмолвно
предлагая  инструктору  горкома  Нечитайло  Г.  С.  проявить   бдительность.
Цымбалюку  невдомек  еще  было, что  любая  ложь  в  официальном  документе,
направленном против гражданина, обладает мощью  бесспорного  доказательства,
является   объективной   истиной,  а  все  правдивые  показания  гражданина,
выступающего против  учреждения, по той же причине будут  клеветой, подрывом
авторитета  власти. Если  же  гражданин  попытается обосновать свою  позицию
справками, то  есть официальными документами, то  он сталкивается  с  вязким
сопротивлением. Справки обычно даются по запросу другого учреждения, но даже
если  они и выданы, то  принимать  или не принимать их  во внимание  -- воля
должностного лица. Просьба о некоторых справках  напоминает явку с повинной.
Дело еще не дошло до  суда, а весь горкомхоз  трясло. По звонку  прокуратуры
милиция схватила  двух проводников поезда Минск --  Симферополь, конфисковав
28  веников.  Проводники  держались стойко, отрицая  всякую связь с  банями.
Заведующие их испытывали  резкую ненависть к Цымбалюку. Баня его прибыли уже
не  давала,  а прибылью ее  обычно покрывалась  недостача  других  заведений
треста. Веник стал символом финансового нарушения, и заведующие, спасаясь от
возможных  неприятностей, вообще  запрещали  гражданам  приходить  в бани  с
вениками. Трест  дал  указание -- нормировать время  пребывания в парилке, в
банях  участились  скандалы,  кое-где  из  парилки  вытаскивали  разомлевших
граждан  с помощью милиции. Ларьки с  мылом и  одеколоном ликвидировали.  Во
всем этом винили прежде всего Цымбалюка. Знающие люди давали ему  запоздалые
советы.  Не  предусмотренный  планом ремонт можно  было запросто провернуть,
найдя у рынка  двух девиц, купив  мяса для шашлыка и  пригласив  на девиц  и
шашлык кого-нибудь из  горкоммунхозовского начальства.  На оголодавших девиц
расходы невелики, мясо не так уж дорого, и под шашлык и пташек, залетевших к
Цымбалюку на  огонек. можно  было не  то что перенести ремонт бани, а второй
этаж к ней пристроить.  Такой подход  к  делу  назывался "человеческим",  он
учитывал  присущие  каждому  человеку  слабости,  отнюдь  не   затрагивающие
интересы государства,  поэтому "человеческий" подход, никакой инструкцией не
регламентируемый, пользуется заслуженной славою. В  деятельности  учреждения
есть  свои,  учрежденческие   слабости.   Обвиняя  в  чем-либо   гражданина,
должностные  лица полутонов не признают. Товарищу Нечитайло  не понравилось,
что Цымбалюка приглашают в  школы  рассказывать о партизанах. В  школы  было
спущено указание,  мотивировалось оно тем, что Цымбалюк якобы  "неправильно"
вел  себя   в  годы  оккупации.  Не  приплети   сам   Цымбалюк  партизанскую
деятельность  к  шайке,  хранимой  в шкафу  его кабинета,  партизанская тема
вообще  не  возникла  бы на страницах  банной эпопеи.  И в  дальнейшем любое
облагораживающее  Цымбалюка   обстоятельство  превращалось   в  унижающее  и
карающее  его,  поскольку  приводилось   им  самим;  вся   жизнь  его  стала
преступной,   вражеской   с   того  момента,   когда   он  возымел   желание
отремонтировать  баню  в самое подходящее для  этой бани время,  пренебрегая
указаниями, одобренными, общими и принятыми. Опять Цымбалюку  преподали урок
гуманности, вновь ему давалась возможность выйти сухим из лужи, в которой он
стоял уже  по колено.  Ему  бы,  после намека  о  "неправильном"  поведении,
смириться, уйти  в  незаметность,  покаяться  на нелюдном  сборище.  Правда.
покаяние   могло  означать  признание   вины,  влекущее   передачу   дела  в
прокуратуру. Но и наступление как способ защиты могло, это он тоже  понимал,
привести к тому же. Полная безвыходность. Любое слово,  любой  шаг подводили
Цымбалюка  к   гибели.   А  время  шло.  Все   бани  отремонтировали,  кроме
цымбалюковой. Ему  даже выговора не дали, настолько  этот  грешок  показался
руководству незначительным.  Да и на  пленуме горкома неожиданно для  всех в
защиту бани  No  3 выступил дотоле молчавший весь свой выборный срок депутат
Головин,  работник  почты,  член  горкома.  С  почтовым  служащим  Нечитайло
расправился неизвестным  способом,  папка  помалкивала о  дальнейшей  судьбе
бывшего члена  горкома.  Зато  вклеен был  фельетон,  хлестко названный так:
"Сквозь дырявую шайку".  Составитель эпопеи был, по всей вероятности, вхож в
редакцию городской газеты, ибо приводил и  варианты, отклоненные редактором,
в них слово "шайка"  обыгрывалось в двух значениях. Но и того, что приведено
было,  хватало  лет   на  восемь  тюремного  заключения,  факты  к  тому  же
подтверждались  письмами трудящихся. Правда, один  из трудящихся  решительно
отказался от  авторства,  обвинил  фельетониста  во лжи,  и потом на  сессии
горсовета   редакцию  пожурили,  газета   опубликовала   разъяснение,  часть
обвинений  с  Цымбалюка   сняв.  Крохотный  успех   вскружил  голову   Петра
Григорьевича,  на  что  и рассчитывал,  видимо, Нечитайло. Цымбалюк  захотел
опровергнуть напраслину о "неправильном" поведении, стал собирать письменные
свидетельства бывших  соратников  по  партизанскому  отряду.  Не  дремала  и
противная сторона. Нечитайло обзавелся анонимными  письмами на  все  случаи.
Помахивая ими, он мог, когда надо, утверждать, что по  отцу Петр Григорьевич
--  украинский  националист,  по  матери  --  татарин,  а родная  тетка  его
проживает в Канаде. Капкан еще не захлопнулся, а лязг железа, впивающегося в
ногу, кое-кто  слышал  явственно.  Соратники не очень-то охотно вспоминали о
былых  заслугах  связного.  Командир  партизанского  отряда  еще в 1946 году
получил за  что-то пять лет, но  почему-то  из мест заключения не  вернулся,
чему надо  было только радоваться,  иначе  Цымбалюку приписали бы преступный
сговор  с предателем.  Подвыпив, Петр  Григорьевич брякнул необдуманно: "Все
сидят...  Один  Тюммель, начальник  гестапо,  ходит  на  свободе, в Западной
Германии живет  припеваючи,  в газетах писали,  требовали выдачи...  Ему  бы
письмо  написать,  пусть  засвидетельствует,  что  ничего  они  от  меня  не
добились..." Писать Эриху Тюммелю он,  конечно, не стал,  но намерение было,
как  и  в  случае  с  мылом  "Кармен".  Спасая   хорошего,  что  ни  говори,
хозяйственника,  горсовет  проявил  себя  с  гуманнейшей   стороны,  не  дал
намерение претворить в жизнь. Чуткие люди снеслись с прокуратурой, дело было
возбуждено, и сущий пустяк был положен в его основу, то самое мыло "Кармен".
Но мерой пресечения  выбрано  задержание. Цымбалюк был арестован  23 декабря
1952  года...  Из-за  этой папки  и  ездил в Симферополь Болдырев, хотел там
найти  следы  того,  кто  возвысил  крохотную  человеческую  судьбу,  изучая
звездные часы Петра Григорьевича Цымбалюка. Но  в симферопольском военкомате
со  счету  сбились,  перечисляя  офицеров флота, осенью  прошлого  и  весною
нынешнего года сидевших за столами призывных и прочих комиссий. Накануне Дня
флота капитан  2  ранга  Милютин  просматривал  списки съезжавших  на  берег
офицеров. Болдырева среди них опять не  было. Он вызвал его. Болдырев прибыл
и  доложил.  -- Второй  месяц  не сходите с корабля... Больны? -- Никак нет,
товарищ капитан  2 ранга!..  Разрешите  идти? Взгляд, как всегда,  прямой  и
открытый.  Лицо  замкнутое,   надменное,  гладковыбритое.  Голос  уверенный,
четкий. --  Звонили из редакции,  из Дома  офицеров: для разных  мероприятий
нужны  матросы  вашего дивизиона. -- Я не уверен, что матросы эти не нарушат
на берегу  воинскую  дисциплину.  И  служат  они, по  докладам  командиров и
старшин, плохо. Милютин быстро глянул на Болдырева и отвел глаза. -- Добро!

        24


     Севастопольская гарнизонная гауптвахта  воздвигнута не  по  безымянному
проекту   какого-то  авторского   коллектива   какой-то   там  архитектурной
мастерской.  Командование тыла пригласило опытного  градостроителя, женщину,
вложившую  в проект  всю  ненависть к иному  полу. Впоследствии, правда,  на
листах ватмана появились кое-какие  изменения,  офицерская часть  гауптвахты
стала  менее  похожей  на  тюрьму,  а  камера младшего  офицерского  состава
превратилась  в просторный номер гостиницы при доме колхозника.  Объяснялось
это тем, что в поисках верных решений архитекторша пустилась  в вояж по всем
гауптвахтам Черноморского флота и надолго застряла в  Новороссийске,  где на
губе  встретила  и  с  "нечеловеческой  силой" полюбила  штурмана  дивизиона
торпедных катеров. Благодаря штурману и были внесены  кардинальные изменения
в   первоначальный  проект.  Но  уж  самоуправления  камера  севастопольской
гауптвахты   добилась   тяжелой,   многолетней,  изнурительной   борьбой   с
комендантом  гарнизона,  и  старшим в  камере  становился  не тот,  на  кого
указывал  караульный начальник (карнач), а  офицер, выдвинутый  на этот пост
открытым  голосованием,   но   без   широкого   демократического  обсуждения
кандидатуры.
     Такую справку получил от бывалых линкоровцев Олег Манцев, когда покидал
корабль с запиской об арестовании  в кармане рабочего кителя. Это была пятая
гауптвахта в его жизни, и он  хорошо знал, что заведения, где содержатся под
стражей военнослужащие, с течением лет всегда обрастают  легендами, слухами,
анекдотами. Начальников этой севастопольской гауптвахты можно  было обвинять
в чем угодно, только не в формализме и бездушии. Манцева они приняли, хотя в
справке  о снятии  его с корабельного довольствия  стояла  дата двухмесячной
давности. Закрыли  они глаза и на  то,  что  незаполненной  была  строчка  в
записке об арестовании, и все,  в том числе Манцев, были в неведении, за что
он  получил  5  (пять)  суток.  Подобная  неряшливость  в  оформлении важных
документов,  сурово  заметил принимавший Манцева майор, позорит  доброе  имя
линейного корабля, ставит под  сомнение его успехи  в  боевой и политической
подготовке. Камера приветливо встретила Олега Манцева. Пять суток  ареста да
всего-то от старшего помощника -- это слишком банально, интереса не вызвало.
Олег  бухнулся на  нары и хорошо поспал.  Дух братства и  уважения  к падшим
царил  в  камере,  вольную  беседу  офицеры  перенесли  в  коридорчик,  чтоб
заморенный  службой  лейтенант  плавсостава  мог  выспаться  и  вернуться  к
нормальному  человеческому  общению.  Главенствовал  в   камере  капитан  из
береговой  артиллерии.   Он  толково  разъяснил  Олегу   правила  поведения,
проинструктировал, что  можно  делать, а  чего  нельзя. Потом Олега  любезно
пригласил  к  себе  капитан  2  ранга,  единственный узник  камеры  старшего
офицерского состава, командир подводной  лодки, на пять  суток  арестованный
комендантом  за  нарушение  формы  одежды.  (Старпомов и  командиров  обычно
отправляли на  отсидку в Симферополь, но этот  командир только что прибыл из
Владивостока,  экипажу  лодки представлен  не  был,  потому и  содержался  в
Севастополе.)  Подводник  живо  интересовался  делами   флота,  расспрашивал
Манцева  о  командире  корабля,  старшем  помощнике,  замполите,  и Олег дал
блестящую характеристику  своим  начальникам.  От  книг не  отказался,  взял
Диккенса, но не читалось, не читалось на  гауптвахте:  столько интригующего,
любопытного  вокруг!  Окна  камеры  выходили во дворик  гауптвахты, лишенный
растительности,  будто   специально  вытоптанный   солдатскими  сапогами.  У
полосатой  будки  маячил  часовой,  осаживал и  одергивал офицерских  жен  с
передачами, карнач позволял офицерам  на десять -- пятнадцать минут выйти за
будку.  Передачи  Олегу  не  нужны  были, и  никого он не ждал. Перед  губою
забежал  к  Алке  в  кондитерскую   за  редкими   в  Севастополе  папиросами
ленинградской фабрики имени Урицкого, но так и не сказал, куда идет.  Еще до
ужина  власть в камере перешла в более достойные руки.  Комендантский  газик
бибикнул часовому, ворота распахнулись, газик подрулил к крылечку, из машины
вылез корабельный старший лейтенант. Он улыбался в некотором  смущении,  как
человек,  нечаянно  причинивший  неприятности  вежливым и  добрым  хозяевам.
Скромно вошел в камеру, представился: крейсер "Кутузов", командир 2-й башни,
10 суток ареста. Рассказал,  как мирно шел по Большой Морской, держа курс на
кинотеатр "Победа", как догнал его патруль  и сообщил, что  он  арестован за
попытку  дискредитировать  руководство.  Уже  в комендатуре, где заполнялась
записка  об  арестовании,  ему  стало  известно,  что  минут  за  десять  до
задержания  некий  старший  лейтенант   догнал  на  такси  шествовавшего  по
проспекту Нахимова  начальника  штаба  эскадры, поравнялся  с ним  и крикнул
"Вольно!" -- Значит,  -- подвела итог камера, -- десять суток? -  Да.  --  И
начальник штаба эскадры?  -- Так  точно... Раздались аплодисменты... И глава
камеры сложил с себя полномочия, передал их командиру 2-й башни  "Кутузова",
представил ему офицеров. Подводник покинул свою каморку,  застегнул пуговицы
кителя, доложил  о  себе с предельной лаконичностью: "Комендант, пять суток,
форма  одежды".   Командир  башни  недавно  прибыл  с  Севера,  рассказал  о
столкновении крейсера с эсминцем, приводил известные ему детали. После ужина
камера  устроила  разбор  чрезвычайного происшествия.  Капитан из  батальона
связи снял с правой ноги  сапог, Манцев  одолжил  ботинок, и на этих макетах
разыграли все  эволюции крейсера и  эсминца. Больше половины  камеры  --  из
плавсостава,   офицеры   вникали   во   все   тонкости   маневрирования,   в
последовательность  сигналов; за справками по  правилам совместного плавания
обращались к Манцеву: воспитанник Милютина как-никак,  а  командир линкора и
старпом  его  --   лучшие   на  флоте  знатоки   ПСП,  вахтенных  своих  они
поднатаскали.
     С  заключительным  словом  выступил  подводник.  --  Друзья  мои! --  с
чувством произнес  он.  -- Получая  в Москве  назначение,  я  ознакомился  с
обширными материалами по данному ЧП и вынужден сейчас  признать: эти макеты,
этот  планшет,  --  капитан 2  ранга  ткнул  пальцем в  сапог  и  ботинок на
некрашеном  полу,  --  дали  более  объективную, более достоверную  и  более
квалифицированную  трактовку  происшествия. Благодарю вас. Весьма  рад,  что
превратности  службы свели  меня  с истинными  специалистами. На нарах  уже,
после  отбоя,  целый  час  отвели  под  знаменитую   военно-морскую  травлю,
фантастическую смесь  небывальщины, оголтелой лжи и абсолютной правды. Спали
крепко и беззаботно. Утром кутузовец  организовал приборку  и проветривание,
придирчиво осмотрел подчиненных, кое-кому посоветовал не  забывать о бритье.
Построил  офицеров,  когда пришел карнач  со списком  благополучно  отбывших
наказание. Камера поредела, чтоб пополниться. Бразды правления твердо держал
в руках командир 2-й башни, никто из пришедших не мог  похвастаться тем, что
отмечен благодатью  лица более  высокого,  нежели начальник штаба эскадры...
Манцев  дочитал Диккенса,  раскрыл  Тургенева.  Когда  выходил в  коридорчик
покурить,  бросал  осторожные  взгляды  на  новичка,  старшего лейтенанта  с
"Бойкого",  командира  зенитной  батареи.  Тот  сидел  на  корточках,  курил
беспрестанно, ничего не говоря, ничего не видя и  ничего не желая видеть, --
весь подавленный какими-то  свалившимися на  него  бедами.  Капитан 2 ранга,
дотошно вникавший во флотские дела, навел обстоятельные справки и шепотом, в
своей камере, прикрыв дверь, поведал Манцеву о событиях, приведших командира
зенитной  батареи "Бойкого"  на гарнизонную  гауптвахту, и в  событиях  этих
Манцев ничего  оправдывающего  не находил.  Вчера во  время  учебной  минной
постановки от болей в  животе скорчился наводчик спаренной  37-миллиметровой
установки  --  приступ  аппендицита,  как  выяснилось  позднее,  и  командир
зенитной  батареи  разрешил  матросу  спуститься  вниз,  в лазарет,  за  что
командиром  эсминца  Жилкиным  был  арестован   на  5  суток.  Розовый  шрам
вспомнился Манцеву, хамские  какие-то выкрики, накаленные  ненавистью глаза,
обещание сбросить  в  воду, за борт...  Больших трудов стоило ему  сказать и
себе,  и  капитану  2  ранга, что  Жилкин прав.  При минных  постановках  --
повышенная готовность всей артиллерии, зенитной --  особенно, на палубе ведь
мины  со взрывателями. Да, боевая тревога, все люки  и горловины задраены, и
все  же матроса можно было  подменить наводчиком  из  другой боевой смены  и
только тогда разрешить ему уход с боевого поста. -- Но аппендицит! Капитан 2
ранга втягивал Манцева в обсуждение того,  что,  наверное, давно решено было
обоими, что до  них еще доказано было практикою, войною. --  Бой, --  сказал
Манцев.  --  Грохот  выстрелов,  огонь.  Уверяю  вас,  боли  от  аппендицита
мгновенно исчезнут. Опасность  мобилизует,  загоняет  все  болезни вовнутрь,
глушит их... --  У вас были  подобные  случайна корабле? Подобных случаев на
батарее не было, но в КДП не почитаешь Диккенса и Тургенева, за стереотрубой
мысленно проигрываются все  варианты. Он и жалел  зенитчика,  и  не жалел...
Зенитная  батарея  --  самое  многочисленное  подразделение  эсминца,  самое
загруженное корабельными делами,  и  в  1-й  бригаде  повелось:  помощниками
командиров кораблей назначать командиров зенитных батарей, не менее трех лет
прослуживших на должности, самой уязвимой, самой неблагодарной.  Невероятно,
и все же  надо  верить: ему, Манцеву,  отчаянно повезло, в конце декабря его
назначат  помощником командира  эсминца.  Проныра  Дрыглюк  нашел  земляка в
секретной канцелярии линкора, узнал то, чего не знает пока никто:  Милютин и
Валерьянов  пишут  характеристику,  командира  5-й батареи  решено  вознести
высоко.  "Достоин   повышения.   Целесообразно  использовать  на   должности
помощника  командира эскадренного  миноносца  нового  проекта --  для  более
полного выявления командных качеств". Голова закружится от таких слов, и тем
не менее  командир линкора характеристику  не  утвердил,  потребовал  такого
набора  слов,  чтоб  в отделе  кадров  доподлинно  знали,  кого  именно надо
отправлять  туда,   где  строятся   новые  эсминцы.  Не  бывать,   наверное,
жилкинскому зенитчику  помощником командира, и его ли одного винить. Из окон
камеры не  утрамбованный сапожищами дворик виделся, а вся эскадра, весь флот
с  его разнообразным  хозяйством. Кого  только  не  вмещала гауптвахта  -- и
проворовавшихся  интендантов,  и  промасленных  механиков,  и  летчиков,   и
связистов; притопал бравый начфин  полка, махнул рукой -- и по камере веером
разлетелись карты, сложились в воздухе и целенькой  колодой упали на столик.
"Метнем,  ребятишки?"  Перед  ужином  зенитчику  разрешили свидание,  к нему
пришел замполит. Камера прильнула к окнам, давала вольные пояснения к жестам
и  позам. Кажется,  у  зенитчика  появились  надежды на то, что промашка его
забудется к осени.  Но вообще-то, -- камера  была  единодушна, -- не приведи
господь получить  назначение к Жилкину: любого умотает! Спать  легли  рано и
были разбужены таким грохотом, что, казалось, в коридоре взорвалась мина. Не
сразу сообразили, что сработала сигнализация, на бетонный пол рухнула связка
металлических  предметов, предупреждая камеру  о том, что  кто-то  ломится в
дверь   офицерской   гауптвахты.  Начфин  метнулся   к   бачку  с  водой  --
перепрятывать   карты.   Все   вскочили.   В   коридоре   творилось   что-