то
невообразимое. Кого-то, руками и ногами упирающегося, тащили по полу, кто-то
отборной руганью поливал  коменданта. Залязгали запоры "холодной" -- камеры,
предназначенной  для  буйных  и  пьяных...   Наконец   человека  вложили   в
"холодную". Еще раз  отзвякала связка,  на ночь пристроенная к ручке двери и
полетевшая  вниз, когда дверь  эту начали открывать снаружи,  --  теперь  ее
отшвырнули в  угол. Дверь  с грохотом приложилась к косяку.  Шаги удалились.
Камера настороженно молчала.  Сатанинский смех раздался из "холодной". Узник
хохотал так, что мертвый заулыбался бы. Старший камеры спрыгнул с нар. -- Не
псих  ли?.. Надо  врача  вызвать!  Хохот увял. До камеры  донеслось: --  Эй,
братья по крови и духу! Темницу отворите! Отворили. Ввернули лампочку поярче
и  при  свете ее  увидели капитана, морского  летчика, трезвого и уже злого,
отсмеявшегося.  То, что  рассказал  он,  швырнуло камеру  на  нары,  офицеры
хохотали, повизгивая. "О, небо!" -- восторженно простонал  кто-то, вскакивая
на ноги и потрясая кулаками. Морской летчик возвращался из театра, спешил на
Графскую, откуда ходили  катера, и  на площади перед  штабом  флота  едва не
наткнулся на  странную процессию. Во главе  человек в штатском,  по обе руки
его --  командующий  флотом и  начальник  штаба флота, далее  член  Военного
совета, начальник Политуправления, командующий эскадрой, два генерала, звезд
на погонах, короче, было  много больше, чем можно  себе представить, на небо
глядя.  Первой  мыслью  капитана  было:  ретироваться,  дав  задний ход.  Но
взыграло самолюбие, к тому же трезв, одет строго по  уставу, не придерешься.
Отступил в сторону, развернулся, руку к головному убору, глаза на человека в
штатском. Тот его  заметил, поманил к  себе,  поговорил с  ним  о службе,  о
Севастополе,  увлекся  вдруг и выразил  желание продолжить беседу завтра,  в
десять утра,  на штабной  яхте. Летчик возразил:  к десяти утра он  никак не
может быть,  служит отсюда  далековато. Человек,  к  каждому  слову которого
прислушивались адмиралы,  проявил  высочайшую  государственную  мудрость: "А
надо ли вам возвращаться  в часть?.. Уж  мы  с командованием  ее  как-нибудь
договоримся.  В городе оставайтесь... Вы  уж, -- обратился он к командующему
флотом, --  вы  уж пристройте его в  городе на  ночь, чтоб он  утром ко  мне
поспел..." Командующий  флотом выразил  полное согласие  и  --  командующему
эскадрой: "Пристройте  его  на ночь..." Командующий эскадрой  --  начальнику
штаба  эскадры,  теми  же  словами, тот  --  помощнику  своему, помощник  --
следующему.  Капитана  передавали  из рук  в руки,  пока  он  не  оказался в
распоряжении  какого-то  плюгавенького  лейтенанта.  Из-под  земли   выросли
богатыри, схватили капитана, бросили его  в подкативший грузовик и  -- сюда,
на  губу.  Приступ веселья  кончился. Стали  гадать,  кто  такой  человек  в
штатском. К единому мнению не пришли, но ориентировочно предположили, что он
выше  Министра.  А раз  так,  то смена  власти  в  камере  произойти  должна
немедленно. Морской летчик порядки  на  гауптвахте знал, к повышению отнесся
серьезно, арестованных принял  по  счету. Капитан  2  ранга испросил у  него
разрешение  ночевать в камере  младшего офицерского состава -- за  компанию,
так сказать, -- и получил "добро". Расшалившийся начфин хотел было расписать
пульку, но попытку эту капитан пресек решительно. Спать, приказал он, спать.
На  ручку  двери  вновь  навесили  громыхающую  гирлянду.  Капитан  2  ранга
пристроился  с   самого  края,   чтоб   при  первом  же  сигнале   опасности
переметнуться   в   свою   камеру.  Приоткрыли  форточку,  свет   выключили.
Ворочались, вздыхали,  поругивались.  Не спалось. До  кого-то вдруг в полном
объеме  дошел  комизм  ситуации  -- и  он  рассмеялся, визгливо,  запоздало,
сдавленно.  Камера  вновь  развеселилась.  Потекли разговоры. Кромешная тьма
позволяла  говорить   как  бы   не   от  себя,  а  от  имени  некоей  группы
единомышленников.  Капитан  из стройбата заявил,  что  цемент надо подвозить
вовремя.  Офицер  с   кораблей   на   приколе   предупредил  парторганизацию
судоремонта, что так дальше жить нельзя. Посланец артотдела обратил внимание
общественности  на то,  что  флагарт  эскадры  -- это  голова. Вдруг  кто-то
пожаловался:  с увольнением на  эскадре -- бардак, не знаешь, что и говорить
матросам;  недавно на одном совещании вместо "увольнение  на берег" какой-то
лохматый кретин употребил  "временная отлучка с корабля", боятся слова даже,
вот до чего дошло. С другого конца нар поступило авторитетное возражение: не
бардак, а полный порядок! Дано  матросу служить пять  лет -- пусть и служит,
не отходя от казенной части орудийной установки. И точка, ша! В завязавшемся
обмене мыслями  неожиданно  возникло:  кто-то на эскадре увольняет  все 30%.
Одно время считали, что безумец -- с линкора, но у линкоровцев спрашивали, и
те отрицают. Недавно  отрядили делегацию на линкор, перенять опыт  захотели,
так дальше юта не пустили. -- А я знаю, зачем тот тип увольняет  по  уставу,
--  произнес кто-то мечтательно. --  Он в запас хочет. Но без дерьма. Обычно
как  -- надо  себя  облить  помоями, в  запас не  уволят  без  формулировки:
"Ценности  для флота  не  представляет".  И в  характеристике такое, что  на
гражданке в дворники не пустят. Нары усомнились: смысл в чем, смысл? --  А в
том,  что джентльменское соглашение  между  типом и  командующим. Я  начинаю
увольнять  по-старому,  а  ты  уж,  будь  добр,  выпусти меня  на  гражданку
чистеньким.  Соответствует действительности -- к  такому  выводу  пришли  на
нарах, но тут подал голос -- впервые  причем  --  командир  зенитной батареи
"Бойкого".  --  А  чего  гадать-то?..  У  него  и  спросите, у  Манцева.  Он
увольняет. Нары затаились.  Ждали ответа. Прозвучал он не скоро. -- Увольняю
и буду увольнять, -- сказал Олег Манцев. -- И не потому, что бегу с флота. А
наоборот: хочу служить. По присяге. Вы бы вспомнили день и  час, когда перед
строем  обязывались... И проваливайте.  Сами  знаете,  куда  и  к  кому.. Он
повернулся на другой бок и заснул. Потягиваясь и позевывая, встретила камера
новый день жизни и службы. Шмыгая по полу ботинками, поплелась в умывальник.
Карнач явился ясным солнышком, развеселым  молодцом. Постарался не заметить,
что "холодная" пуста. Выразил  удивление:  в  камере нет  порядка,  а  ну-ка
постройтесь, кто  старший. -- Старший камеры,  жду  рапорта!..  Все молчали.
Шнуровавший ботинки Олег недоуменно поднял голову. Все выжидательно смотрели
на  него. Он быстро  затянул шнурки, завязал  их, выпрямился, ожидая команды
старшего.  Пальцами прошелся по пуговицам  кителя.  Все смотрели  на него. И
Олег оглядел  камеру. Неужели ночью  увезли морского  летчика,  отпустили не
только артиллериста с "Кутузова", но и зенитчика  с "Бойкого", арестованного
Жилкиным?  Хотя вопрос о  том, кто выше  -- Милютин или  Жилкин, -- надо  бы
обсудить  всем коллективом. Но нет, все на  месте, и капитан морской авиации
смущенно развел руками, показывая тем самым, что не вправе занимать в камере
должность,  которая   предназначена   отныне   только  одному   человеку   в
Военно-Морских  Силах СССР, то есть Манцеву. Олег побледнел. Оправил китель.
-- Товарищи офицеры!.. Становись!.. Спустя час его  досрочно освободили, что
было отнюдь  не  редкостью на гауптвахте: корабли, уходя в  море,  подчистую
выгребали из камер старшин и матросов, заодно  прихватывая и офицеров. Спеша
на  родной корабль, Олег на такси подлетел к Минной стенке и опоздал: линкор
еще ночью ушел в море. Никто не знал, когда он вернется в базу, даже капитан
2 ранга Барбаш, поймавший Олега на стенке и употреблявший в разговоре с  ним
такие вежливые  обороты,  что  Олег сгоряча решил было, что Барбаша  не  раз
заточали  в  камеру гауптвахты,  порядки на ней он  знает  и Манцева поэтому
признает старшим и на Минной стенке. "Живите, лейтенант!" -- заключил беседу
Барбаш,  возвращая  Манцеву  тщательно  изученную им записку об арестовании.
Рядом со штабом флота -- кафе, всей эскадре известное, эскадра же и дала ему
название -- "Военная мысль". Здесь кое-что прояснилось, официантки сообщили,
что  линкор  определенно вернется в  базу сегодня, до  полуночи, он рядом, в
районе боевой подготовки. Поневоле пойдешь к всеведущей  Алле.  Он сидел  за
ширмочкой,  видел  в прорези ее красивые и ловкие руки.  Алла сортировала по
вазочкам конфеты,  длинным черпачком  выскабливала мороженое  из обложенного
льдом корыта, позвякивала  фужерами  и  воспитывала Олега.  Пора становиться
взрослым,  наставляла она, не отходя от буфетной  стойки.  Думать о будущем,
выгодно  жениться, в городе появилось много девушек, отцы  которых  вызволят
легкомысленного  зятя  из  проруби,  в  которой  он  пускает  пузыри;   Люся
Долгушина, к примеру,  студентка первого курса,  единственная  дочь, любимое
чадо,  папаша  ее  --  мужчина  высокого  полета,  не  далее  как  позавчера
любезности  здесь  расточал,  не  набивался,  нет,  но  сразу  видно  --  не
оплошает...  Олег  ерзал,  почти  не  слушал, терпел,  знал,  что Алке  надо
выговориться. Ему сейчас не до  будущего, ему бы поскорее на линкор попасть.
Ноги гудели от желания куда-то бежать  сломя голову, без оглядки,  -- с того
момента, когда безмолвным голосованием его признали старшим в камере. Бежать
и прятаться, укрываться  -- немедля, пока не поздно. А ширмочка -- не защита
от неведомой  опасности. На линкор, только туда, главный броневой  пояс  225
миллиметров  толщиною, боевая рубка еще толще. На линкор!  Где какой  офицер
служит -- об этом можно узнать в "Старом Крыме" у Светки, кто когда приходит
в  бухту -- это только она знает,  Алла, которая  сейчас  расписывает  жизнь
Олега  на двадцать лет вперед. К новому году -- женитьба на Люсе Долгушиной,
потом  --   перевод  на  "Безукоризненный"  или   "Безупречный",  помощником
командира  эсминца, "королевская"  бригада должна  пополниться новым принцем
крови.  Олег, ворковала  Алла, не  будет  забывать  ту, которая любит его  и
прощает ему все, даже эту дохлую глисту Дюймовочку. Кстати, ключ от квартиры
она теперь прячет в щели под почтовым  ящиком, а сегодня думает закрыть кафе
пораньше... -- Когда придет  линкор? -- спросил Олег таким голосом, что Алла
поняла --  отвечать надо. -- В шестнадцать ноль-ноль.  Олег глянул на часы и
побежал к троллейбусной остановке. Никто на  линкоре не спросил Манцева, где
он  пропадал двое  суток.  "Здравия  желаем, товарищ  лейтенант!" --  весело
отбарабанили  матросы, когда он проходил каземат, торопясь  к трапу, в каюту
No 61, в спасительное убежище.

        25


     Каюта Долгушина  на "Ворошилове"  тиха и  скромна, портьеры и шторки --
под зелень сосновых  игл,  с матовым  отливом. Нерадостно сидеть в  каюте  и
нерадостен  документ,  изучаемый Иваном Даниловичем. Рассыльному  приказано:
"Никого!"  Отчет о дисциплине за первое  полугодие.  Цифры благополучнейшие.
Тишь   и   благодать.   Превосходные  цифры,  годные  как   для  внутреннего
употребления, для  оглашения  с  трибун,  так и  для доклада  в  Москве. Там
сейчас,  впрочем, не  до  цифр.  Военно-морское  Министерство ликвидировано,
влилось  в  Вооруженные  Силы,   Министр  стал  Главнокомандующим,  передача
имущества  пойдет  скоро полным ходом, каждую порванную тельняшку возьмут на
учет интенданты в  зеленых  кителях.  Превосходные, благополучные  цифры.  И
лживые  от начала до конца, от каждой запятой несет  обманом.  Сотни, тысячи
мелких нарушений воинской дисциплины в  отчет не  попали и попасть не могли.
Они свалены в  кучу, никакой графой  не отраженную. А начнешь разгребать эту
кучу -- таким духом шибанет, что... У  коменданта одни  цифры, в штабе флота
-- иные,  в извечной тяжбе  флота  с берегом верх берет  то одна сторона, то
другая.  Комендант  во всем  винит  "торгашей",  заливших  город вином, флот
кивает на коменданта и его комендантский взвод, якобы хватающий всех подряд,
и никому  нет  дела до живого матроса, который  не  готов еще к  берегу,  не
воспитан,  а  Манцев  именно таких  матросов  провоцирует. Кончиками пальцев
притронулся  Иван  Данилович  к  этому  проклятому   увольнению  --  и  руки
захотелось отдернуть, спрятать. "Не по Сеньке шапка", --  подумалось как-то,
и тут же он вознегодовал на себя. По нему, по нему! Это он первым ворвался в
Печенгу, это он  пустил  ко дну лично  восемь  транспортов  и две  десантные
баржи,  а  еще тринадцать транспортов  --  в составе  дивизиона. И опять  --
Манцев.  Кое-где  на  крейсерах  пытались  повторить   самовольно  введенную
Манцевым  норму увольнения,  и  кому-то  дали  по рукам,  кому-то по  шапке,
кого-то  временно отстранили от  должности,  пригрозили  судом  чести.  Меры
приняты. Правда, половинчатые. И  не  ко всем.  Командир корабля сам решает,
что докладывать, а что не  докладывать. Он -- командир, ограничение его прав
и привилегий  может нанести эскадре такой ущерб, что значительно выгоднее не
требовать от него скрупулезности в  докладах.  Но  что-то надо делать с этим
Манцевым. Вчера  член  Военного  Совета  заметил  как-то вскользь: "У  тебя,
Долгушин,  на эскадре  что-то  происходит, разберись-ка..." Ни слова о "мере
поощрения",  никто  не  хочет  касаться  болезненной  темы.  К  командующему
эскадрой не подступишься, командующий так поставил себя, что определять темы
разговоров и обсуждений вправе только  он, никто  более.  Перепуганное  лицо
рассыльного, энергичное "Кругом!" -- и  каюту  заполняет своим  присутствием
мощное, хрустящее, скрипящее  тело капитана 2 ранга Барбаша. Руку пожал так,
что  у Долгушина пальцы  слиплись.  Сел  Барбаш  --  и переборка покосилась.
Показал в широкой и полной дружелюбия улыбке зубы, -- такими  зубами якорную
цепь перегрызешь.  Глаза  дышат  умом, отвагой.  Никогда еще не  видел  Иван
Данилович  Барбаша  таким   вот  компанейским,  своим  в   доску.  И  вовсе,
оказывается, не мрачно-подозрительный и  забубенный строевик Илья Теодорович
Барбаш. А  Барбаш, таинственно подмигнув, достал из портфельчика, что держал
на коленях,  книжицу, протянул Ивану Даниловичу.  Тот  недоумевающе прочитал
название -- "Техминимум  буфетчика", раскрыл, закатился в  смехе. "Держа нож
под углом 90 градусов к  плоскости стола, совершаешь им резательные движения
на себя и от себя до тех пор, пока расстояние по перпендикуляру между нижней
кромкой ножа и столом не станет равным нулю..."  --  Слушай, это вещь!.. Дай
на вечерок1  -- Только на вечерок. Пока. Очередь. С величайшим трудом достал
через  Симферополь.  Тираж  --  видишь? --  немного  экземпляров,  почти для
служебного  пользования, курортторговское издание. По штабу флота  ходит. На
эскадру попадет не  раньше  сентября. Порадовать тебя захотел.  На дружеское
"ты"  перешли сразу,  плавно  это получилось,  незаметно. --  В  предисловие
глянь... Иван Данилович расхохотался еще пуще. "Помыслы всего прогрессивного
человечества направлены на наш празднично накрытый и со вкусом сервированный
стол..."  Действительно, для  служебного  пользования.  Бред  сивой  кобылы,
напоенной самогоном.  Книжицу  он сунул  в ящик стола, замкнул: не  дай бог,
вестовой  полюбопытствует.  Многостраничный  отчет  мозолил  глаза,   портил
настроение,  жизнь,  все  портил.  Барбаш  понимающе  вздохнул.  Пальцы  его
выбивали  негромкую дробь на толстой коже портфельчика. -- Иван Данилович, я
к тебе  вот  по какому  вопросу... Нам  с  тобой поручили... "Обтяпать  одно
дельце" -- такое должно было прозвучать, судя по интонации, улыбке,  взгляду
Барбаша. Но он запнулся и подыскал другие слова. -- То есть поручили-то мне,
а тебе, так сказать, обеспечить, помочь, направить меня в нужном направлении
и так  далее.  Речь идет  о  том, как  избавить эскадру  от  известного тебе
Манцева. А если не известного, то... Он щелкнул замочком портфеля, извлек из
него   портфельчик   поменьше,  парусиновый,  для  секретной   документации,
покопался  в   нем  и  положил  перед   Иваном  Даниловичем   синюю   папку:
"Военно-морское Министерство  СССР. Секретно. Личное дело.  Лейтенант Манцев
Олег Павлович".  Иван  Данилович  колебался  долгую  минуту.  Чего  проще --
открыть, и прочитать. Но в том-то и дело, что открыть-то откроешь, а закрыть
-- невозможно. Она в памяти -- чужая жизнь, чужая служба, и хочешь того  или
не хочешь,  но  ты  уже вмешался  в нее. Ногтем мизинца  он поддел  обложку,
открыл  дело.  Так, фотография.  Немного  напуганная  физиономия  мальчишки,
снимали в училище, курсантом,  незадолго до выпуска,  тужурка общая, на весь
класс, если не на роту. Погоны мятые, лейтенантские погоны, хлопчатобумажной
ниткою пришиты, легкосрываемые, без ощутимого вреда для  юноши. Адмиральские
пришиваются  не  нитками -- кровеносными  сосудами,  и  отрываются  вместе с
плечами, с живым мясом. -- Один из трех  экземпляров, -- подталкивал Барбаш.
--  Самый  полный.  Кое-какие  текущие  документы  наверх  не  отправляются.
Долгушин вздохнул, начал... Еще глубже вздохнул он через полчаса. Немыслимо!
Невероятно! Чуть ли  не с  пеленок -- не сам по себе этот Олег  Манцев,  а в
коллективе, а коллективно  жить и  мыслить не научился. Первичное воспитание
ослаблено, конечно. Отец, рабочий  хлебозавода, добровольцем ушел на фронт и
погиб в 42-м году, мать умерла в 46-м. Детский сад, школа, интернат под Уфой
-- всюду внушали: веди себя примерно, будь таким, как все. В училище  вообще
опутан был так, чти шевельнуться не мог  без команды, которой подчинялся  не
только он, но и весь класс, вся рота, все училище.  Начальник  на начальнике
сидел и начальником погонял, в самом низу -- помкомвзвода, на самом верху --
начальник  высших военно-морских учебных заведений,  -- да  тут  пискнуть не
дадут! Гвоздями вбили в череп: у тебя ничего  нет, все твое -- в коллективе,
и ты только потому человек, что признаешь коллектив, и он, коллектив, спасет
тебя, если по  оплошности ты совершишь малюсенькую  ошибку, но он и покарает
тебя  жестоко за  отступничество!.. Человеком без ошибок  был  Олег Манцев в
училище, там-то и проморгали его,  пустили паршивую овцу в  стадо, направили
на  эскадру. Против  всех  пошел!  Да советский  ли он  человек,  этот  Олег
Павлович Манцев?! Неужто забыл, что служит на море? Морская вода никогда  не
принимала  в  себя человека  по-родному, люди поэтому  объединяются здесь  в
крепкую семью, а в  семье уважают  отцов и старших братьев. Есть среди них и
мелочные,  и глупые, с  подлинкой  в  душе есть, но  нельзя  на  них пальцем
показывать,  нельзя, это -- семья с общим столом и  общими праздниками. Иван
Данилович  гневно  засопел...  Говорить не хотелось. Не до слов. Была, когда
глянул  на  фотографию,  слабенькая  надежда:  воззвать к совести офицера  и
комсомольца,  припугнуть,  посулить,  обласкать  или  надавить  --   криком,
обещаниями отдать  под суд чести,  выгнать с флота. Нет уже такой надежды. И
Лукьянов вовсе не рисовался, когда  называл Манцева лучшим офицером эскадры:
по формальным  данным так оно и есть.  И как самому  себе  объяснить: откуда
этот Манцев? Иван  Данилович покосился на Илью Теодоровича  Барбаша.  Все же
спросил: -- Он -- русский? -- Да. Всех  изучить до седьмого колена не можем,
но у этого просмотрены деды и бабки. Вполне благополучные родственники... --
Из  того  же  парусинового  портфеля  Барбаш  вытащил  листочек,  подал.  --
Уважаемые люди, спору нет. Тетка его воспитывала, так тетка -- доктор  наук,
депутат райсовета, член партбюро факультета... Гиблое  дело, Иван Данилович.
Я  консультировался  кое-где.  Все  безупречно.  Долгушин  вскочил на  ноги,
забегал по каюте. Пнул  что-то,  под ногу попавшееся.  --  В  запас  его! --
закричал. -- В запас уволить!.. Провокатор!..  Баран на американской  бойне,
который от ножа увиливает, всех под нож пуская. Под суд чести пошел командир
батареи  на "Фрунзе", по-манцевски стал увольнять матросов, те такое учинили
на  берегу, что...  А у лейтенанта жена родила