литься
богатым опытом? Тем более что он не находит отражения в документах,  которые
составляются самим  замполитом.  Говорил, а сам  всматривался  в  Лукьянова,
видел, что атака удалась, замполит не ударится сейчас  в трескучую  казенную
тягомотину.  Замполит  холодно  смотрел  на  Долгушина   --   непроницаемый,
недоступный, словно прикрытый броней линейного корабля. Ответил бесстрастно:
да,  коммунисты  линкора  активно  борются  за  укрепление дисциплины как на
корабле, так и на берегу, и опыт накоплен богатый, спору нет. Он, этот опыт,
изучается. Поскольку речь зашла о Манцеве, то следует сказать, что лейтенант
Манцев -- лучший офицер линкора и, если позволите,  эскадры. Чтобы правильно
оценить  его деятельность, следует  глубже понять смысл общепринятой системы
увольнения,  вот тогда-то и  окажется,  что  командир 5-й  батареи правильно
понял  приказ командующего эскадрой.  Долгушин остолбенел. Только  сейчас он
сообразил:   Лукьянов   прав!   Введенная  командующим  система   увольнения
преследует  единственную цель:  матрос  на  берегу и  на корабле  -- образец
дисциплины,  и  этого-то как раз и  добился  Манцев. И  тем не менее  приказ
нарушен, искажен, не выполнен и не выполняется. Как, почему  -- непостижимо!
И еще более дико то, что ни Лукьянову, ни Манцеву этого объяснить нельзя. Их
нельзя  и наказывать: не за что! Они не только защищены  броневым поясом. По
их броне  запрещено и  бить. Фантастическая головоломка! С капитаном 1 ранга
Долгушиным случилось непоправимое: немо разевая  рот, он  вдруг начал бешено
жестикулировать; уже  выйдя в  точку залпа, он  понял, что выпускать торпеду
нельзя, что  надо срочно отворачивать, ложиться на обратный курс,  под огнем
противника, который не прозевает, всадит сейчас очередь в подставленный  при
повороте  борт. Капитан  2 ранга дождался  момента, когда  капитан  1  ранга
Долгушин  обретет  власть над своими руками, и прицельно выпустил всего лишь
один  снаряд,  осколочно-фугасный.   Едкой  насмешкой   было  наполнено  его
предложение: -- Богатым опытом с вами поделится командование... В частности,
на крейсере  "Нахимов"  тоже оригинально решают проблему  увольнения: второй
месяц как на берег не сошел ни один матрос!

        16


     Уже полтора года старший лейтенант Званцев  томился  в Симферополе,  не
пытаясь  избавиться от  опостылевшего  города и  запаха гнилых фруктов.  Дом
офицеров -- вот куда получил он назначение и терпел, не роптал, определенный
на  самую  черную  работу,  оформлял  доски  почета,  расставлял  запятые  в
стенгазетах.  --  Обнищал  и  обнаглел! --  так сказал  он о себе,  встретив
случайно  собрата  по  профессии,  корреспондента "Красной  Звезды",  а  тот
преодолел неловкость и напрямую спросил, не чужими  ли  лаврами увенчал себя
Званцев,  по белу  свету  пустив клевету  на заслуженных адмиралов.  Званцев
ответил словами Хайяма: "Посылает судьба мне плевки по пятам, все поступки к
дурным  причисляя  делам..." Адмиралы, конечно, взбеленились,  узнав  себя в
боцманах  из  фельетона   в   "Водном  транспорте",   наказание  последовало
незамедлительно, чему сама редакция "Красного  флота" радовалась, избавляясь
от собственного  корреспондента Алексея Званцева,  с  которым  уже  хлебнула
горя.  И  он  радовался,  с  газетою  расставаясь,  потому  и не  рвался  из
Симферополя. Военкомат часто звал его на  помощь, он помогал составлять речи
военно-патриотического содержания, в  страдную  для призывных комиссий  пору
выписывал повестки  -- красивым четким почерком,  и вообще казалось, что все
он  может делать  красиво  и четко.  И  в призывную комиссию  его  включали,
усаживали  за длинный, покрытый красным  сукном стол, он  как бы представлял
ВМФ. Комнату снимал невдалеке от вокзала, паровозные дымы и гудки напоминали
о детстве, о полустанке в сибирской глухомани, мимо которого неслись поезда.
Запах  горелого угля возбуждал, а  сужавшаяся  в перспективе железнодорожная
колея сулила движение  ко все прибывающему и прибывающему счастью. И к людям
начинал  присматриваться  --  к  тем,  кто подобен был паровозу, который при
одном весе с вагоном мог тащить за собой целую связку их,  состав  длиной  в
километр.  Жизнь,  которая  началась после  Сибири, всегда  выдвигала  его в
паровозы, но почти всегда получалось, что он оказывался в хвосте  состава, а
то и вовсе без движения, на очередном полустанке, у которого не задерживался
ни один поезд.  В 44-м году уцепился за подножку, доехал до Каспия, страстно
захотелось  быть моряком  и -- училище на  берегу  Невы.  Правофланговый  во
взводе,  роте,  ассистент  знаменосца  на  всех  парадах. "К  торжественному
маршу!"  -- возглашает командующий парадом;  застыли парадные батальоны, над
притихшей   площадью  гулкой   дробью  разносятся   шаги  бегущих  линейных.
"Побатальонно!...  Первый  батальон  прямо!..  Остальные..."  Ветер  полощет
знамена,  эхо  отраженных  команд  гуляет  над  фуражками   и  бескозырками,
благоговением  и  строгостью  налиты  глаза батальонов,  а  перед знаменными
группами, перед генералами и адмиралами, что во главе полков, копошатся люди
в  штатском, вооруженные  фотоаппаратами,  снимают, щелкают,  ищут  выгодный
ракурс  --  единственные люди на площади, над которыми  не властны команды с
трибун, с сотен возвышений над замершими в ожидании толпами. Таким человеком
в  штатском и сделала судьба  Алексея  Званцева -- наблюдателем,  замечающим
муху  на  щеке  знаменосца,  пятна,  проступающие вдруг  на  небесно-голубых
одеждах  газетно-парадной  действительности.  Над  ним  властвовали  голоса,
усиленные динамиками  площадей, но он  будто не слышал их. Училище окончил с
отличием, служить  захотел  на  новых крейсерах, уже  спущенных  на воду, но
назначили его, словно в насмешку, на берег, в штаб Кронштадтской крепости, и
почему  так получилось, допытываться не стал,  анкета могла подгадить, слово
всплыть, не к месту сказанное. От службы  в штабе увильнул, знакомствами уже
оброс и пошел в газетчики. И вот -- Симферополь, грязная комнатушка, при ней
чуланчик, обклеенный  "Правдой" 30-х годов,  он пробирался в него с фонарем,
как в пещеру с наскальными  рисунками. С конца  февраля он стал  замечать  в
себе  какую-то  дергающуюся суетливость,  какое-то  жжение было в  душе, ему
начинало казаться, что его  зовут куда-то, что его ждут  где-то, и  однажды,
шаря под  кроватью, не  нашел  ничего  звякающего  или булькающего  (начинал
попивать),  зато  нащупал книгу, раскрыл ее и прочитал: "Ночной  дождь висит
над Севастополем непроницаемым дымом". Паустовский! Фраза  мычала -- жалобно
и грустно, доверчивым теленком,  она  звала и  указывала. Ясно  теперь, куда
стремиться. В час похорон И. В. Сталина он зажег в чуланчике свечи, прощался
с  прошлым.  Теперь,  надеялся он,  вымарают из анкет все гибельные  пункты,
теперь утонут  и лягут на недосягаемое дно когда-то вылетевшие слова. Выждав
месяц,  он  отправился в  отпуск, в  Москву, выпрашивать прощение. И получил
его. "Ночной  дождь висит над Севастополем..." --  и Севастополь получил он,
назначение  в  базу  флота,  кем  именно  --  пока  неизвестно,  пока  --  в
распоряжение отдела кадров офицерского состава, и когда прибыл, когда увидел
знакомую Северную бухту, сонные  корабли в ней, то так потянуло на крейсера,
так потянуло!.. Не болванам  или умникам подчиняется  на кораблях человек, а
самому  кораблю, тому  образу  жизни, который  избрали  себе  корабли,  чтоб
остаться на плаву, сохраняя  боеспособность.  На корабли, только туда!  А не
получится -- что ж, придется вновь подаваться в газетчики.

        17


     --  Командирам  батарей, башен  и  групп собраться  в кают-компании! --
объявили  по корабельной  трансляции.  К совещаниям  на линкоре  привыкли. В
присутствии старпома Вербицкий однажды как бы случайно выразился: "Ходим  на
совещания,  не  щадя  живота  своего!"  Поскольку  немедленного  нагоняя  не
последовало, выражение прижилось, освоилось дивизией крейсеров, а потом уж и
бригадами эсминцев. Время было предобеденное, 11.20. Поэтому многие пришли в
белых  кителях.  Рассаживались, переговаривались, поглядывали  на  старпома.
Милютин молчал.  Совещание  -- без  руля и  ветрил -- уносилось  в неведомые
дали. Тихо спорили о "Звезде"  Казакевича,  экранизированной недавно,  еще о
чем-то.  Вестовой  откупорил  бутылку нарзана,  Милютин  выпил.  Прищурился,
вглядываясь  в  крохотные буковки  на этикетке.  За столом 3-го артдивизиона
заговорили  вдруг  о  ППСС  -- правилах  предупреждения столкновений судов в
море. На носу экзамены, флагманский штурман  грозился  прибыть  и  наставить
двоек,  а неясностей  в правилах  этих полно.  Например,  утверждается,  что
турецкие  фелюги  в  тумане  сигнал  опасности  подают  барабаном.  Как  это
понимать? Чем  отличается  турецкий барабан от  европейского? Искажается  ли
звук барабана туманом? Не  лупят же турки  по  барабану  до потери сознания,
должна же быть какая-то последовательность в ударах. Короче, что на барабане
исполняют?  --   "Турецкий  марш"  Моцарта,  --  сказал  Милютин.  --   Тема
сегодняшнего совещания такова:  поэзия. Офицеры подняли  головы.  Надо  было
слушать  чрезвычайно  внимательно, иначе не расшифруешь. Были уже  беседы  о
театре, кино и балете. -- Как вам всем известно, -- начал старпом, -- выходу
корабля в  длительное плавание предшествуют мероприятия по линии всех боевых
частей и служб.  Штурман, например,  определяет девиацию магнитных компасов,
изучает район предполагаемого плавания  и делает  предварительную прокладку.
Работа штурмана в  чем-то похожа на подготовку  прозаика к писанию романа. В
отличие  от прозаика поэт  чаще всего  выходит  в открытое море  наобум, без
запасов питьевой воды  и  даже без  карт. Лоции  он  не знает, о  глубинах в
районе  плавания  не  осведомлен,  о господствующих ветрах  тем более,  хотя
красивое выражение "роза ветров" ему знакомо...  Милютин сделал паузу, обвел
взглядом  кают-компанию,  убедился   в  том,   что  его   понимают  так   же
исполнительно  и хорошо,  как и  на ходовом мостике. Завершая  теоретическую
часть,  напомнил о том, что некоторые  поэты не хуже прозаиков знают условия
мореплавания. шпаргалку с ветрами, глубинами и течениями  прячут в рукаве, а
иные, намереваясь катером пересечь Северную  бухту, делают вид, будто они на
плоту хотят доплыть до американского  континента, громко прощаются с родными
и  современниками,  заранее оплакивают себя и пишут  завещания, юридического
значения  не имеющие... Разные  бывают поэты, полусонно  продолжал  он. Один
поэт настаивал  на том, что он солдатский поэт. К сведению: солдатские поэты
любят  пить  с  генералами,  чего  никак  не  скажешь  о  матросских поэтах.
Последние  почему-то  стыдятся  своего  низкого  воинского  звания  и  слова
"матросский" избегают.  Кроме  того,  адмиралы  не  терпят  амикошонства,  с
подчиненными  пьют редко.  "Певцы моря"  стихов не  сочиняют,  развивал свои
мысли старпом, песен тем  более не поют, "певцы моря" -- эти прозаики низкой
квалификации, на  кораблях флота никогда  не служившие.  Кое-кто, поправился
Милютин,  и  служил некоторое  время, но  был вовремя выгнан  --  за  полную
неспособность определиться  в  море по звездам,  тем самым звездам,  которые
светят на каждой их странице. В газетах промелькнуло такое:  "поэт Балтики".
Поскольку не существует "поэта Северного моря" или "поэта  Каспия", то "поэт
Балтики" создан, конечно, в порядке эксперимента...
     Лягнув затем "народных  поэтов" за то, что  титул свой получают из рук,
никогда не  державших томика Некрасова, старпом приступил к "просто поэтам".
-- Сами того  не сознавая, они обнаруживают  великолепное  знание уставов  и
наставлений.  Возьмем,  к  примеру,  Твардовского.  Все, надеюсь, читали его
"Теркина". Трижды или четырежды этот Твардовский обсасывает следующую мысль:
"В каждой роте служит  Теркин".  Есть вариант: "Теркин придан  каждой роте".
Голос Милютина  окреп. -- Чрезвычайно ценное замечание!.. Один Теркин на всю
роту! Один! А не два! Не три!  Тонко чувствующий устав внутренней службы, не
говоря  уже  о  корабельном,  просто  поэт  Александр Трифонович Твардовский
написал, в назидание строевым командирам,  главу о том, что произошло, когда
в подразделении оказалось несколько  Теркиных...  Вопросы  есть?..  Вопросов
нет. Вы свободны. Офицеры  поднимались из-за столов, укрепленные  в  твердом
убеждении:  только  командиру  5-й  батареи  лейтенанту  Манцеву   дозволено
увольнять на берег 30% личного состава. Никому более.

        18

     -- Товарищ лейтенант! -- позвал шепотом Дрыглюк, и Олег тут же спрыгнул
с  койки, шагнул  к  умывальнику. Брюки выглажены,  белый  китель  тоже,  от
надраенных пуговиц по каюте забегали зайчики, чехол на фуражке  белее снега.
14.40  --  пора  на  вахту,  менять  чистоплюя   Петухова,  опротивевшего  и
опостылевшего до  мертвого  равнодушия, до тупого  безразличия.  Четыре года
проучились  в одном  классе,  год  как служили  на одном  корабле,  в  одном
дивизионе, на учениях и тревогах слышали в шлемофонах дыхание друг друга. Да
тут убежишь  с линкора на самую грязную посудину флота, лишь бы расстаться с
другом  юности. Отдан  правый якорю,  на клюзе 76 метров, ветер зюйд-вест  2
балла, море штиль,  запущено пародинамо No 2,  командир на берегу, барказ No
374 на Минной  стенке -- такие вот  новости преподнес при сдаче-приеме вахты
лейтенант  Петухов,  командир группы  управления, и добавил, снимая с рукава
красно-белую повязку, самое существенное, сказал, что Юрий Иванович, старпом
то есть, сегодня "зело любезен". -- Ясно, --  ответил Олег  и отвернулся. Ни
старпом, ни Байков, ни вся кают-компания не могли выбить из Петухова книжной
дури,  тот  изъяснялся  на  языке  мичманов  из  лавреневского  "Разлома"  и
лейтенантов из "Капитального ремонта" Соболева
     Корабль только вчера вернулся из пятисуточного похода (стрельба главным
калибром),  в базу пришел поздно вечером, женатые офицеры попрыгали в барказ
--  и к  дому, все  прочие отсыпались. На  юте  --  ни  души,  кроме  вахты,
разумеется. Жара. Ни облачка в небе. Справа от Угольной пристани вытащены на
берег  лодочки с  домашними названиями:  "Саша", "Витя", "Нина". А  слева --
пляж, девушки Корабельной стороны показывают  себя эскадре. В воздухе бухты,
во всем мире  -- какая-то легкость, сытость,  покой  и благодать. Хорошо  на
земле  живут  люди!  Сигнальщики доложили о барказе, и Олег поднял  бинокль.
Барказ  -- линкоровский, рейсовый,  идет  от  Минной стенки,  на барказе  --
офицер, не  в  белом кителе, а  в синем, что сразу выдавало  в нем человека,
только что прибывшего в Севастополь, а два чемодана  и шинель  дополняли его
до  ясности:  офицер  назначен  на  линкор.  Но  куда  именно?  На   линкоре
традиционная нехватка офицеров, 2-й артдивизион вообще на голодном пайке, на
зачетных  стрельбах  Манцев  управляет   огнем  6-й   батареи,  Гущину  тоже
приходится  работать  за двоих.  Лукьянов  расстался  с  начальником  клуба,
который понес  какую-то  ахинею перед киносеансом. Инструктор  физподготовки
сделал  головокружительное  сальто   и  теперь  командовал  танцами  в  Доме
офицеров. Барказ  подошел к трапу. На ют  будущий сослуживец поднимался, как
на  трибуну:  неторопливо,  прямо  держась,  осознавая,  будто  под  глазами
тысячных толп, собственную  значимость. -- Старший  лейтенант Званцев прибыл
для дальнейшего прохождения  службы на вашем корабле.  Не очень-то грамотно,
отметил  про  себя  Олег,  но не расстилаться же  по палубе  перед вахтенным
офицером.   Он  глянул  в   поданные  Званцевым  документы  и  оторопел.  Не
артиллерист прибыл, не связист, не механик, не пропагандист  и не инструктор
физподготовки,  как  это  могло  показаться.  Адъютант  командира  линейного
корабля! Святое место адъютанта командира действительно пустовало. Незаконно
и временно, то есть  одиннадцатый или  двенадцатый  год, его  занимал мичман
Орляинцев, во всем  устраивавший  командира линкора, и менять его на офицера
он  не желал, как не желали того и  предшественники командира. Адъютантом по
уставу  мог  быть  только  офицер, окончивший  командный  факультет  Высшего
военно-морского  училища  и знавший по  меньшей мере один иностранный  язык.
Таких офицеров сыскать на эскадре не так уж трудно, никто, однако, на линкор
не  просился и в адъютанты вообще не набивался,  должность эта ни  в грош не
ставилась. И, главное,  все  знали, что нежелание расставаться с Орляинцевым
командиры  линкора  выразили  четко:  все  прибывавшие  на  линкор адъютанты
подвергались -- по негласному указанию старпомов -- унизительным расспросам,
прямым советам бежать  с линкора без оглядки; с адъютантов требовали справку
из   санпропускника   или  ночного   профилактория,  уличали   адъютантов  в
зазнайстве, невежестве,  в  чем угодно, лишь  бы  те поняли,  что лишние они
здесь. -- Мне кажется, мы уже встречались... -- неуверенно предположил Олег,
и Званцев обрадованно подтвердил.  Да, конечно,  встречались --  в  училище,
Званцев  кончил  его  тремя  годами  раньше,  но  мог  хорошо  помниться  по
фотографиям  в  "Огоньке" и  "Советском  воине",  он  же был  знаменосцем  и
ассистентом знаменосца на всех парадах. -- Доверяли... -- улыбнулся Званцев,
и улыбка его, интонация выразили:  не тому доверяли, зря доверяли. Еще  раз,
отступив на  шаг,  глянул  Олег на прибывшего. Старший  лейтенант  отличался
отменной строевой  выправкой,  естественно расслабленная  поза  его не могла
скрыть  прямизны позвоночника,  эта необыкновенная прямизна была от природы,
Званцев  еще  в  колыбели  обладал  осанкою  офицера  почетного  караула. На
полголовы  выше  Олега, голос  богатой баритональной  окраски,  щеки  слегка
обвисли,  нос  был  крупным,  именно  крупным, а не  длинным,  и  не было во
взгляде,  в лице той одеревенелости, что присуща  плакатным красавцам. Такой
офицер, подумал Олег, украсил бы ют  в  час  похорон Сталина, такому офицеру
нашлось бы  место и  на  ходовом  мостике.  Званцев  ему  понравился.  И  он
Званцеву.  Руки  их встретились,  рукопожатие  было твердым  и  честным. Они
улыбнулись друг другу. И Олег, зная, что гнать адъютанта все равно придется,
мысленно обругал отдел кадров: ведь отлично осведомлены о том, что адъютанты
не нужны на линкоре, но шлют и шлют, избавляются  от  тех, кто им  самим  не
нужен!  Но  гнать надо, и  Манцев  громко, чтоб  вахта  слышала, сказал:  --
Значит,  адъютантом  командира?.. Ну, добро! Дрыглюк  поправил  бескозырку в
знак  того, что  понял,  и командир  вахтенного  поста  на юте  тоже выразил
понимание  того,  что  надо  вахте  делать. --  Товарищ  старший  матрос! --
приказал Олег своему вестовому. -- Проводите старшего лейтенанта к помощнику
командира!

     И Дрыглюк повел Званцева не к помощнику, а в каюту командира 4-й башни.
Старший  лейтенант  Ваня  Вербицкий  был  мастером  по  части  розыгрышей  и
пакостей, славился умением науськивать да нападать  из-за  угла. Они ушли, а
на  ют  поднялся старший помощник,  сел  за  столик спиной  к Манцеву,  снял
фуражку,  вытянул перед  собой руки, смотрел на северный берег  бухты,  всем
видом своим показывая, что идти с рапортом к нему не надо, что сейчас он вне
службы, позволил себе  маленький отдых, решил погреться  на солнышке,  вот и
все.  Частые   отлучки   старшего  помощника  командира   корабля  на  берег
несовместимы с его  пребыванием в этой должности -- такую мысль выражали все
корабельные  уставы русского  флота,  и  для  Милютина много значили  редкие
минуты  отрешенности от  службы, которая  рядом, под  ногами,  под  глазами.
Прошло десять минут.  Олег подогнал  к  трапу  барказ, чтоб на нем отправить
Званцева обратно на берег. Ждал. Наконец показался Дрыглюк, а вслед  за ними
Званцев, и Званцев  не  казался  человеком  надломленным,  он не бросился  к
чемоданам  и шинели, чтоб забрать их и полезть в барказ.  Несколько  смущен,
все