узнать  из  вахтенных журналов дни нахождения линкора в базе, начиная с июля
прошлого года.  Но  вахтенные журналы  -- документы  строгой  секретности  и
отчетности,  все они в сейфе командира. По какому  еще журналу можно судить,
где,  например,  находился линкор 17 октября прошлого года -- в море или  на
штатных бочках Северной бухты? Машинный журнал БЧ-5. Но его никто Манцеву не
даст,  как  и  штурманский  журнал,  этот,  навигационный,  вообще за  семью
печатями.   Но  штурманские   электрики  перед  выходом  в  море   запускают
гирокомпасы, в какой-нибудь скромной тетрадочке ведется учет часов и суток.
     Когда  Олег спустился  в  кубрик БЧ-1, то никого в нем не нашел. Жаркий
месяц май, все разлеглись на верхней палубе.
     Горели  светильники  на  шкафуте,  корабль  гудел  сотнями  механизмов,
которые обеспечивали жизнь людей и  готовность  линкора  ходить и  стрелять.
Работали  те же механизмы, что  и  днем, но гудели они тише. Горбом вставала
Корабельная сторона,  и огоньки  домов, улиц тянулись по хребту горба. Ночь,
безветрие, пробковые матрацы белели  в черноте, создаваемой тенями. Олег шел
к  корме  левым  шкафутом,  перепрыгивая  через  лежащих, шел  легким  шагом
двадцатидвухлетнего  человека, а  ему казалось, что он крадется, в кромешной
тьме  пробираясь  к чему-то запретному, засургученному и запечатанному. А на
шкафуте было светло,  линкор,  если посмотреть  на него  с берега, лежал  на
темной воде, весь  в огнях  иллюминаторов, прожекторов и фонарей,  и все  же
ощущение того, что линкор сейчас затемнен, Олега не покидало.
     Было 00.36. На вахте стоял не младший штурман,  который  мог бы  помочь
Олегу, а командир 2-й башни, к машинам и гирокомпасам отношения не имеющий.
     И все же Олег знал, что нужный ему человек встретится, объявится.
     Пробираясь по нижней жилой палубе от  кормы к носу, он увидел раскрытым
люк, ведущий  в старшинскую кают-компанию. Чуть поколебавшись, он спустился.
И стоял в робости и нерешительности.
     Адъютант командира линкора мичман Орляинцев сам с собой играл в домино.
Все на линкоре знали, что феноменальная память мичмана держит события, факты
и  фамилии двадцатилетней давности. Не заглядывая ни  в какую папку,  он мог
продиктовать суточную ведомость линкора, к примеру, за 18 июля  1944 года --
с температурой во всех  погребах, с рублями в  корабельной  кассе, с тоннами
котельной воды,
     -- Зачем тебе это?
     -- Надо, Иван Антонович, -- униженно попросил Олег.
     Из ящичка стола Орляинцев достал карандаш, бумагу.
     --  Пиши.  15  июля  --  выход  в  море по  плану боевой подготовки,  с
однодневной стоянкой  на рейде Джубга, возвращение в  базу  29 июля,  ранним
утром... С 8 августа по 16 августа  --  выход в район боевых учений по плану
штаба флота...
     Олег поблагодарил. Поднялся на жилую  палубу, где гуляли  сквозняки. Он
был спокоен,  как  перед стрельбой. В  каюте расстелил миллиметровку, разбил
горизонтальную ось  на  43 деления -- на  недели,  прошедшие с июля прошлого
года.  Красными  прямоугольниками  отметил   дни,  на   которые  приходились
нарушения  дисциплины. Черными кружочками  выделил стоянки в базе. И получил
то, о  чем догадывался: батарея выпадала  из  подчинения командиру сразу  же
после  возвращения линкора в базу,  после походов и  учений,  и длилось  это
неповиновение три дня. Воистину странной особенностью обладал крымский город
Севастополь. Будто  провоцировал  он  матросов на  разные "пререкания"!  Все
нарушения воинской  дисциплины падали на первые  три  дня  после  постановки
линкора на якорь и штатные бочки.
     Все ли? Нет, не все нарушения совпадали по времени с приходом корабля в
Севастополь. Промежуток  с  12  по 15 декабря не подчинялся  закономерности.
После двухнедельного  похода линкор стал  на бочки вечером 10  декабря, но в
последующие  дни  Пилипчук,  к  поблажкам  отнюдь  не  склонный,  ни  одного
нарушения  не  обнаружил.  Что  случилось? Темнит старшина  батареи?  Ошибка
Орляинцева? Сам Олег в декабре отвалил в отпуск.
     Мичман Пилипчук на берегу, и что-то убеждало Олега в том, что Орляинцев
еще не  ушел из  кают-компании. Более  того,  Олег был уверен, что  адъютант
командира ждет его.
     Он скатал миллиметровку, хотя зайти в каюту никто не мог. И вновь -- от
носа к корме, к люку старшинской кают-компании.  Прислушался. Свет горел, но
ни  единого звука  снизу. Повинуясь  тишине,  Олег  и  вниз нырнул бесшумно.
Спрашивать ему не пришлось.
     Глубоко задумавшись,  Орляинцев  сидел  за столом. Фуражка надвинута на
лоб, погоны навешены как бы враздрай: левый свисал назад, правый заваливался
вперед.
     --  Ты  тогда  в отпуске  был... --  Орляинцев говорил медленно,  будто
выплывая из сна. -- Совместное учение флота и Таврического  военного округа.
Эскадра шла в базу, зная, что боевая готовность  No 2 по флоту будет  еще до
18 декабря и что увольнения отменены.
     Все  ясно.   Следующий  красный   прямоугольник  вырастал  20  декабря,
малюсенький короткий прямоугольник с малым числом  нарушений. Матросы  к  20
декабря перегорели.
     Все  совсем  ясно.  Олег  шел  к себе,  отчетливо  представляя  чувства
матроса-середнячка. Нет у него наказания "месяц без берега" или "две очереди
без  берега". Возможно, что ему вообще  не объявляли взысканий перед строем.
Но за  ним замечались кое-какие грешки: последним или предпоследним прибежал
на построение, чуть замешкался с докладом о готовности поста к бою, медленно
вставал  по сигналу "подъем",  во  время приборки  задержался  в  гальюне...
Мелочи, которые  водятся за  каждым.  Но  они-то,  мелочи  эти,  дают  право
старшине и командиру подразделения матроса не увольнять. А корабль  пришел в
базу,  до  берега,  благодатного  южного  берега,   рукой  подать.  И  берег
недосягаем.  Матрос знает, что  увольнение -- мера поощрения,  что на  берег
ходят  особо дисциплинированные воины.  И  матрос  раздражен.  Казалось  бы,
наоборот: поход,  учения,  тревога  за  тревогой,  прерывистый  сон,  вахты,
дежурства, волна заливает казематы, сыро, холодно, нога разбита в кровь  при
последней  тренировке, за бортом -- унылое  однообразие  моря, -- вот  когда
можно вспылить, послать  по  матушке друга-кореша и старшину  в  придачу. Но
нет: ни ропота, ни  просьб,  приказания выполняются беспрекословно. Берег же
сразу разваливает психическую  устойчивость. Берег рядом.  Кто-то ведь будет
признан достойным  увольнения,  кто-то ведь попадет на Приморский бульвар. А
танцы  на Корабельной  стороне? А  Матросский бульвар с  эстрадою?  А Водная
станция? А знакомство с девушкой? А телефонный разговор с домом? Это все для
достойных. Большинство матросов  -- недостойные.  И матрос  в  увольнение не
записывается. Он  знает, что получит отказ. Раз отказали,  два отказали. Что
дальше?  На праздник, по какому-либо  другому поводу матрос увольняется-таки
на берег. И,  зная, что следующего  увольнения не видать ему полгода, матрос
пьет, буянит, скандалит. Наказания он не боится, оно для него не существует.
     Выходит,  что  приказ  о "мере  поощрения" рождает массово  -- сотнями,
тысячами,  целыми  кораблями   --  матросов-нарушителей.  Возможен  и  такой
вариант: матрос  горд,  матрос  чрезвычайно самолюбив,  есть такие  матросы.
Отмеченный клеймом неувольнения, он мысленно прерывает все связи  с берегом,
берег для него  -- абстракция. Такой  матрос  на берег  не  идет даже тогда,
когда  его  зовут  в  барказ.  Психика  его  перестраивается,  человек  ищет
возмещения. И некоторые  матросы впадают в книжный запой, глотая фантастику,
сказки, А есть  такие, что ожесточились, лица у них  каменные, и  никому  не
позволено заглянуть в  глаза их.  Они  приучились  молчать, они ушли в себя.
Люди страдают! Страдают молча, не жалуясь! Что в душе их? Что?
     А три матроса (Олег лихорадочно копался в книгах увольнений) вообще  не
были на берегу четырнадцать месяцев уже! Ужас. Как тут не вспомнить училище,
где одно  время  тоже месяцами  не  выходили  в  город,  увольнений лишались
двоечники  и  проштрафившиеся. Но прибыла  комиссия  из Москвы,  медицинские
светила  вынесли  постановление: раз в месяц --  обязательно в город, потому
что  человек  не  может постоянно существовать в  одном  и том  же замкнутом
пространстве.
     Те  же  книги  увольнений  показали: на берег  регулярно  сходят  шесть
человек:  командиры  орудий,  все  "старички", вестовой  Дрыглюк  и  комсорг
батареи. Обычно же на шкафуте, в строю увольняющихся дивизиона, три человека
от 5-й батареи, то есть 10%. Корабельный устав определяет иную норму: 30%.
     Утром Олег  проснулся  --  и не нашел  в себе  сострадания к  матросам.
Исчезла  и  ночная  возвышеннесть  в  мыслях.  Были  они   сухими,  четкими,
артиллерийскими, утренними.
     Он   вызвал   в   каюту  старшину  батареи.   Мичман   Пилипчук  прибыл
незамедлительно.  Доложил --  и потянул из кармана  тряпицу, вытер  ею руки,
будто они  в орудийном  масле, хотя -- Манцев знал --  давно  уже Пилипчук к
металлу прикасается руками командиров орудий. Не отрываясь  от осточертевшей
офицерский писанины (конспекты, планы, тезисы), Олег Манцев бросил:
     -- В отпуск, Пилипчук! В отпуск! Увижу на борту после обеда -- сам уйду
в отпуск. И будешь до декабря торчать на корабле. Летом, сам знаешь, отпуска
нам не светят. Вот бумага, пиши рапорт.
     -- До обеда словчусь...
     В обед со всех матросов были сняты  взыскания, чтоб потом  какой-нибудь
ретивый  строевик  не  придрался.  Командирам   же  орудий  было  приказано:
очередность увольнений  определять на месяц вперед,  увольнение должно стать
нормой,  а  не  случайностью.  Поскольку личный состав  батареи взысканий не
имеет  и службу  несет  исправно,  увольнение  --  вполне  заслуженная  мера
поощрения со стороны командира  подразделения,  однако, продолжал инструктаж
командир батареи, все имеет свои границы, всю батарею на берег не отпустишь,
поэтому следует  руководствоваться  статьей  Корабельного  устава  о  нормах
увольнения,  а  статья  эта,  654-я,  гласит: "Нормы  увольнения матросов  и
старшин срочной службы устанавливаются командиром  соединения в пределах  не
более 30% их общего наличного числа".
     Инструктаж проводился в  каюте. Манцев снял с полки  КУ-51, Корабельный
устав,  утвержденный министром в 1951 году, дал командирам  орудий подержать
его в руках и прочитать статью 654-ю.
     -- Могу поклясться: приказа о норме увольнения в 5, 10, 15 или 20% нет,
не было и не будет!.. Вопросы есть?
     Вопросов не  было,  и  командиры орудий  вышли.  Степа  Векшин  вздыхал
по-бабьи и  косился на портьеру.  Из могильной тишины вырвался наконец голос
Гущина:
     -- Наш дуралей и красавчик думает, что Голгофа  -- это название шалмана
в Балаклаве...
     Первые два увольнения прошли  незамеченными. Избегая лишних расспросов,
дежурные  по 2-му  артдивизиону  выстраивали  увольняющихся  не  отдельно по
батареям, а сводили их в общую колонну.
     Следующее  увольнение  приходилось на воскресный  день. Утром с  берега
прибыл  Милютин,  часом  спустя катер  унес  командира  корабля на  Графскую
пристань. В  12.30  увольняемые  на берег матросы и старшины  выстроились на
левом шкафуте.  -- Товарищи  офицеры!.. Старпом  показался  на  юте,  принял
рапорт  дежурного  по  кораблю.  Белые и  синие  кителя  начальников служб и
командиров  боевых  частей  облепили  Милютина,  свита  выстроилась  клином,
началась  проверка увольняющихся.  Медленно,  с короткими  остановками  клин
двигался вдоль шкафута, выбивая на остановках тех, кого острый глаз Милютина
считал возможною жертвою береговых патрулей.  Выбитые  либо стремглав летели
вниз,  в кубрики --  менять  форменки, бескозырки,  брюки,  либо неторопливо
переходили на правый шкафут и плелись к  люку на  средней  палубе --  их уже
увольнением  не  поощрили,  и  Манцев,  поднявшийся  на  грот-мачту, глазами
провожал эти  бредущие по шкафуту фигурки. Как кегли, из строя выбитые,  эти
матросы сегодня или завтра вскипят при окрике  старшины,  будут наказаны,  и
берег закроется для них еще на несколько месяцев. Благополучно  проскочившие
сквозь  чистилище,  расслабятся на берегу,  и расслабление подведет  их,  на
безобидное замечание патруля  матрос  ответит  неоправданно  резко,  а  то и
просто  запаникует. Так образуется  порочный  круг, о существовании которого
знают все,  и  прежде  всего офицеры плавсостава с  повязками  патрулей: они
старались  ничего не видеть, уходили с маршрутов, ни  во что не вмешивались.
Бездействие патрулей  рождало  безнаказанность, вычерчивало  новые  порочные
круги, и никто уже  не мог  установить  точно,  с  какого момента  на боевых
постах  кораблей  техника переставала  слушаться людей,  и тогда  команды  с
мостика  принимались так  же натужно,  как  и  введенная  "мера  поощрения".
Наверное, думал Манцев, адмирал  Немченко  знал,  отчего учения и тренировки
стали  тягостными  на  эскадре.   "Думать!"   --   приказал   он   офицерам.
Следовательно, думать надо и ему, лейтенанту Манцеву.
     Между тем старший  помощник дошел  до  увольняющихся 1-го артдивизиона,
бегло осмотрел их, а потом совершил маневр:  перешел на  правый  шкафут,  за
спинами выстроенных  направился в  нос,  а  затем вновь  оказался  на  левом
шкафуте.  Матросы БЧ-5 и служб протопали  мимо артиллеристов, осмотру  их не
подвергали,   Столь  же  быстро  начали   посадку  в  барказы  батареи  3-го
артдивизиона.
     На   левом  шкафуте  остались  двадцать  четыре  человека,  и  для  них
прозвучали одна за другой две команды: -- Второй  дивизион -- р-разойдись!..
Пятая батарея -- становись!..
     Еще  одна  команда  --  и  голая  правда  вылезла  наружу: 5-я  батарея
отправляла на берег почти  столько  же, сколько все  остальные батареи (6-я,
7-я и 8-я) и группа управления.
     К предстоящей экзекуции  Олег  Манцев приготовился более  чем грамотно.
Под  его  надзором вестовой перешил вторую сверху  пуговицу рабочего кителя,
она была на особо прочной нитке, фундаментально закреплена, неотрываемо,  но
благодаря искусству  Дрыглюка  казалась висящей на  гнилой ниточке,  готовой
сорваться и  упасть.  Свисая  чуть ниже петли,  она  нервировала  глаз,  как
одиноко торчащий ствол трехорудийной башни. -- Командир батареи -- ко мне!
     Манцев доложил о себе -- чисто, громко, весело. -- Ваши подчиненные? --
Так точно, товарищ  капитан 2 ранга! -- Надо полагать, в строю самые лучшие,
самые примерные?
     Так точно, товарищ капитан 2 ранга!
     -- Вам известен приказ о том, что увольнение есть мера поощрения? '
     -- Так  точно, товарищ капитан 2 ранга! Все находящиеся в строю матросы
и  старшины  поощрены мною увольнением  за  успехи  в  боевой и политической
подготовке!  Взысканий  и  замечаний  не  имеют!  Поднесенные  ему  карточки
взысканий  и поощрений  старпом  внимательно рассмотреть и  изучить не  мог.
Мешала пуговица, вторая пуговица сверху на рабочем кителе командира батареи.
Какого черта она не падает? -- Ранее имели взыскания?
     -- Имели. Все взыскания сняты мною по рекомендации командующего флотом,
на разборе АС No 13.
     Это была козырная карта. Но старпом -- лицо с особыми полномочиями, а в
отсутствии  командира  переплетение  уставных обязанностей создает ситуацию,
когда  любые  действия  старпома  получают  автоматическое утверждение --  с
прибытием на борт командира.
     Глаза  старпома  оторвались от пуговицы на кителе Манцева. Прошлись  по
матросам, опять напоролись  на пуговицу. Рука Милютина дернулась:  до зуда в
пальцах, хотелось цапнуть пуговицу, вырвать с мясом,  с корнем, чтоб  китель
затрещал! Старпом произнес  обыденно, спокойно:  -- Снять  брюки.  Проверить
ширину. Такого  на линкоре еще не было. Строй дрогнул. И тогда запел высокий
строевой голос Манцева: -- Пят-тая батарея!.. Брюки-и... снять! Двадцать рук
потянулись   к   ремням,   расстегивая  их...  Голос  комбата,  знакомый   и
повелительный,   придал   неуставной  команде  обязательность.  Брюки   были
мгновенно  сняты,  запыхавшийся  интендант принесенной  линейкой  измерил их
ширину.
     За брюками последовали форменки, тельняшки. Кое-кто из  свиты  посчитал
нужным исчезнуть, ушел и Лукьянов,  что-то неразборчиво сказав  Милютину.  И
по-прежнему стойко держался рядом дежурный офицер командир 3-го артдивизиона
капитан-лейтенант  Болдырев.  Всеми делами на юте  вершил  вахтенный,  он  и
отправил  в  рейс  барказ  с  увольняющимися.  Десять  человек  5-й  батареи
продолжали стоять на шкафуте. -- Как заведывания?
     -- Заведывания,  товарищ  капитан  2  ранга,  содержатся  в  образцовом
порядке. Рундуки проверены мною лично час назад!
     Старпом глянул на  часы: 13.10.  По  распорядку  дня команда  отдыхает.
Нельзя спуститься в кубрик,  и под  предлогом проверки выбросить из рундуков
вещи и на этом основании признать увольняемых неготовыми к берегу.
     -- Где  старшина батареи мичман  Пилипчук? --  Старшина батареи  мичман
Пилипчук отбыл в отпуск. товарищ капитан 2 ранга!
     Манцев начинал понимать, что старший помощник все события подгоняет под
объяснительную записку в форме рапорта.  "Внешний вид увольняющихся был мною
проверен  досконально...  Отсутствие  же  находящегося  в  отпуске  старшины
батареи не  позволило  мне более  глубоко вникнуть в состояние  дисциплины и
уставного  порядка   подразделения,  которым   командует  лейтенант  Манцев,
положительно  характеризуемый   командиром   дивизиона   капитан-лейтенантом
Валерьяновым..."
     Запустив руку в карман брюк, Милютин вытащил белые перчатки. Неизвестно
было,  изготовляются  такие  перчатки  массово,  для  продажи  в  ларьках  и
магазинах  военторга, или шьются специально для  старпомов из  особо  липкой
ткани.  Старший  помощник  мог  этими  перчатками   обнаружить   пылинку  на
стерилизованном бинте.
     Минуту или другую посвятил  старпом надеванию  перчаток. Потом гипсовым
пальцем мазнул по лбу правофлангового. Пот, заливавший матроса, перенесся на
перчатку пятном. Капитан 2 ранга Милютин выразительно  глянул на  лейтенанта
Манцева. И тот раскрыл рот.
     -- Старший матрос  Куганов!.. Бегом!.. Кубрик --  полотенце --  мыло!..
Вымыться дочиста!.. Вернуться в строй!.. Пять минут!..
     Паузами рубленная команда  пропевалась на одном дыхании, -- годами надо
было  орать в пустых артиллерийских кабинетах училища, чтоб выработать такой
голос,  дерзко  и уверенно заставляющий одной лишь подстегивающей интонацией
своей исполнять приказания.  Обладание  таким  голосом ставится  в  заслугу,
наличие такого голоса отмечается в характеристиках.
     -- Отставить, -- произнес тихо старпом. И повернулся к Болдыреву.
     -- Первым же барказом -- на берег. Всех. А теперь Манцеву: -- Следовать
за мной.
     У  4-й  башни  старпом  все-таки вцепился в  пуговицу  и  резко дернул.
Пуговица  осталась  на  кителе.  Еще  рывок.   Пуговица  держалась.  Старпом
задумался.  Пальцем указывал  место  на юте,  где должен  был остановиться и
застыть Манцев. Сам же сел за столик, заговорил с оперативным дежурным штаба
эскадры капитаном 1  ранга  Пуртовым, флагманским  минером.  Час  был такой,
когда на юте никого не бывает, кроме дежурных и вахтенных.
     Солнце резало глаза Манцеву, и он не заметил, как на ют упругим шариком
выкатился командир  бригады крейсеров, до 18.00 замещавший начальника  штаба
эскадры.
     -- Приветствую, старпом!..  Погодка-то, а?.. Погода зовет... Куда зовет
погода, старпом?
     -- На пляж, -- предположил Милютин. -- Или в кусты.
     Флагманский минер мыслил  более глубоко --  В  подвалы "Массандры",  --
сказал он. -- Там прохладно.
     -- Точно!.. Старпом, ты знаешь, что сказал один великий писатель, когда
его попотчевали в подвалах винного треста "Арарат"? "Легче подняться на гору
Арарат, чем выбраться из подвалов ее".
     -- Это  какой писатель? -- кисло поинтересовался Милютин. -- Не Горький
ли?
     -- Нет, Ведь