Дежурное
подразделение  наряжается  на сутки, -- сказал  Лукьянов. --  Оно разгружает
баржи с  продовольствием, помогает трюмным протягивать  шланги  к водолеям и
нефтеналивным баржам. Сегодня дежурит 3-я башня. Можете подняться  на шкафут
и убедиться: пройдет еще пять  минут,  прежде чем башня построится. Найдутся
освобожденные от работ, кое у кого окажутся дела поважнее...  5-я батарея по
команде  с вахты  выстраивается  в  полном  составе и через минуту, если  не
раньше. Помощник командира и  некоторые вахтенные офицеры поняли это давно и
нередко вместо дежурного подразделения  вызывают  5-ю батарею, что  является
грубейшим нарушением  устава.  Проблему Манцева командование линкора видит в
другом.  Командование  линкора хочет  подтянуть все подразделения корабля  к
уровню  5-й   батареи   и,  скажу  прямо,  испытывает  громадные  трудности.
Происходит обратное:  какая-то  сила  тянет 5-ю батарею  вниз. Почему-то  на
корабле -- и не только  на нашем корабле -- стремятся к среднему, к худшему,
но не к лучшему. И  стремление это заложено в "мере  поощрения"... Вот в чем
проблема. --  Не вам ее разрешать, Лукьянов! Не вам! Я прихожу к  мысли, что
политическое руководство  на  линкоре осуществляется вами некомпетентно! Оно
вам  не по  силам! -- Иного и прямо противоположного  мнения  придерживаются
более знающие руководители. -- Замполит  встал, одернул китель.  -- Напомню,
что  в  этой  должности я  утвержден Центральным Комитетом  партии!  -- А я,
по-вашему,  кем?..  Женсоветом гарнизона?  Долгушин в бешенстве выскочил  из
каюты.  Ноги несли его к трапу:  быстрее,  на ют, барказом на Минную стенку,
бегом  в  штаб  флота,  потребовать  снятия  Лукьянова,  Милютина,   всех!..
Одумался.  Зашел в  кают-компанию,  постоял  под вентилятором,  выпил  воды,
посидел  в  кресле,  покурил. Понял, что  все  впустую. Здесь, на линкоре, и
родилась вседозволенность, и не Манцев  страшен, а манцевщина, глумление над
приказами, хихиканье  над "Техминимумом". Уже два  офицера  выгнаны с флота,
вздумали подражать линкоровскому лейтенанту. Провокатор! Тем большая нужда в
командире.  Надо  идти к нему,  Долгушин  оглядел  себя в  зеркале. Все-таки
командир.  и  какой   командир!  Каждый  год  приказом  командующего  флотом
определяется старшинство командиров кораблей, старшему отдаются адмиральские
почести,  в  этом  году им  объявлен командир крейсера  "Ворошилов", но  все
корабли эскадры по-прежнему играют "захождение" командиру линейного корабля.
Старожилы   Черноморского   флота   рассказывали   Ивану   Даниловичу,   что
восемнадцать лет назад таким неслыханным и невиданным  уважением пользовался
командир крейсера "Червона Украина" капитан 2 ранга Кузнецов Н. Г., нынешний
Главнокомандующий. Долгушин прошел в  корму.  В треугольнике, где  сходились
каюты   правого  и   левого   бортов,   застыли  рассыльные   в   отчетливой
неподвижности.  И тут же перед  Долгушиным  возник мичман:  погоны приделаны
как-то  косо, и  в  лице косина  замечалась,  какая-то  асимметрия  во  всем
чувствовалась. Мичман  сказал, что  командир  ждет,  и тоном,  каким говорят
"убери швабру, салага!", приказал рассыльному: -- Помощника вызови. Долгушин
постучался  и  вошел. Друг и  одноклассник сидел за  столом, спиной к  нему.
Поднял голову, отложил  книгу,  встал. -- Ты, Иван?.. Прошу.  -- Здравствуй,
Коля.  Не  помешал?  --  Помешал.  ПСП  почитывал.  --  Правила  совместного
плавания?..  Шутить изволишь. Ты эти правила с училища  наизусть знаешь.  --
Поэтому  и  читаю.  И убеждаюсь,  что  ПСП  -- документ  почти  политической
важности. -- В том смысле, что правила можно толковать так и  эдак? Командир
чуть удивленно  глянул  на  него.  -- Наоборот. Они  допускают  только одно,
единственно верное решение вопроса о безопасности плавания корабля в составе
соединения. Тебя это  тоже волнует, иначе  бы не  навестил... На  то и глаза
вахтенному  офицеру, чтоб первым увидеть опасность.  Олег  Манцев  записал в
журнал,  а  потом  и доложил  помощнику  о  прибытии  на корабль  начальника
политотдела  эскадры.  Видел он его не впервые, последний раз на корабельном
празднике, годовщине поднятия флага, и тогда еще поразился числу иностранных
орденов на тужурке почетного гостя. Прибывший  скрылся в корабельных недрах.
Вахта  шла отменно, и  полной  неожиданностью  было появление  на юте Бориса
Гущина, выбритого,  чистого, при кортике, взвинченного, обозленного. Странно
глянув  на  Олега,  он  отбросил  брезент  с  приставного  столика и  открыл
вахтенный  журнал. Так мог поступать  только человек,  пришедший  на  вахту.
Показался и Болдырев, дежурный по кораблю. И  помощник  командира. Наступила
некоторая ясность. --  Манцев!  К командиру!  Срочно!  Вахту  сдать  Гущину!
Болдыреву быть на  юте! Никто, пожалуй, на линкоре не мог припомнить Случая,
когда офицера  снимали с  вахты  ради  беседы с командиром.  "Я  уже  обошел
палубы" -- -сказал Гущин, помогая  Олегу снять  нарукавную повязку. "Прикуси
язык!" --  тихо предупредил Болдырев Олега.  Допущенный  рассыльным  к двери
(где-то  мелькнуло  перекошенное  лицо  Орляинцева),   получив  после  стука
разрешение, Олег  вошел в каюту и доложил о себе командиру, прервав того  на
полуслове:  командир  рассказывал что-то  веселое.  "Вот  он,  герой  нашего
времени..." -- услышал  Олег. Широко  расставленными, как при игре в жмурки,
пальцами  командир  толкнул его  в грудь, усаживая  на стул  слева от  себя.
Справа  же  сидел капитан 1  ранга, начальник политотдела.  На  Олега  он не
глянул даже,  а  при словах  командира  поморщился.  Олег сел.  О  нем будто
забыли. И  Олег  Манцев сжал губы, чтобы  не заулыбаться: командир линейного
корабля пустился  в разухабистую  военно-морскую травлю! Командир  живописно
повествовал о  том, как  во  Владике, то есть Владивостоке,  встретил  друга
Витю,   которого  звали   также  "Кранцем".   Прислушиваясь  к   похождениям
Вити-Кранца,  Олег  украдкою рассматривал каюту. Штабы  зарезервировали  все
лучшее на корабле, и командир ютился в клетушке размером чуть  больше той, в
которой обитал сам Олег. Прямо от двери  -- стол, вплотную  к  борту, стулья
слева и справа  развернуты  к двери,  темно-голубой бархат закрывал спальную
часть каюты,  -- нет, невозможно было представить себе командира, безмятежно
спавшим)  Много месяцев назад  Манцев представлялся в этой каюте командиру в
день  прибытия  на корабль. И был здесь недавно, когда утверждался  отчет  о
стрельбе  No  13. Еще  три  стрельбы  проведены, все  на  "отлично",  отчеты
командир  подписывал на ходовом мостике.  Залихватская травля набирала темп.
Вспоминались проказы каких-то дим, юрок и  женек, имевших  военно-морские  и
аграрно-технические  прозвища.  Гость  явно  тяготился  травлею,  подавленно
смотрел на носки своих  ботинок, досадливо улыбался, нетерпеливо  ерзал. Все
проказники,  как  догадывался   Олег,  учились  некогда  вместе   с   обоими
каперангами.  Все  они,  эти  юрки,  димки и  женьки  ("Хомут", "Маркиза"  и
"Крюйс") умели  пить  чуть ли не из бочки, с громким  успехом  волочились за
девицами и о своих похождениях  оставили краткие воспоминания,  выцарапанные
на стенах гауптвахт  Балтики, Севера и Дальнего Востока.  -- ...А Хомут свое
тянет,  приходи  да приходи вечерком в "Золотой Рог". Ладно, отвечаю, приду,
но  с  условием: девочки  будут?..  (Командир  --  и "девочки"?  Ну, чем  не
хохма?.. Олег не удержался,  хмыкнул.) Будут, отвечает он уверенно. И что ты
думаешь? Прихожу и вижу:  семьдесят пять  девчонок за банкетным столом! Весь
кордебалет Большого  театра приволок, театр  тогда  на гастролях во  Владике
был. Семьдесят пять! Пресновато получалось  у командира, подумал Манцев. Нет
размаха, нет деталей,  оживляющих  повествование. Командиру  бы  походить  в
каюту  No  61,  послушать, поучиться  травле.  Или  сейчас  разрешить  Олегу
показать  свое  искусство. Оба  каперанга  окарачь  выползли  бы  на палубу,
сломленные хохотом. -- Пожалуй, столько они в гастроли не берут, -- возразил
нетерпеливо гость и посучил ногами. --  Оставим балетную труппу. Да и не мог
Юрка закатывать званые ужины  в "Золотом Роге". На него не похоже. -- Ну уж,
-- возразил командир. -- А  Кнехт? Кто бы  мог подумать. После войны  решено
было перевести его на десантные баржи, что  Кнехту весьма не  понравилось...
Командиру понадобились спички,  он нашел их рядом с локтем Олега, и командир
глянул на Олега  так, что все в  нем зазвенело до боли в  ушах  и, отзвенев,
напряглось и напружинилось. Взгляд командира  был -- как  на мостике в самые
опасные  моменты  маневра,  и Олегу  стало  ясно,  что  военно-морские байки
командира  --  истинные происшествия,  что Хомут, Маркиза и Крюйс -- офицеры
одного  с   командиром  ранга.  Все  мы,   лейтенантами,  были   шалунами  и
проказниками -- такой смысл вкладывал командир  в рассказанные им эпизоды из
довоенного прошлого. И страх испытал он,  легкий, быстрый и жаркий, вол  ной
прошедший  по  всему телу  и через пятки  ушедший в палубу.  Раз уж командир
хочет  увольнения  5-й  батареи представить  молодецкой шалостью, то  плохо,
очень плохо складываются  дела,. и  гость этот, насупленный капитан 1 ранга,
начальник политотдела, за его, Манцева, головой прибыл сюда. -- Тогда бравый
катерник Кнехт  бурно запротестовал,  что  во внимание принято не было, да и
ранение  серьезное  перенес  катерник,  медкомиссия  рекомендовала десантную
баржу.  Попытки  пробиться  к  командующему  флотом  успеха  не имели. Тогда
катерник решился на отчаянный шаг. Ворвался среди бела  дня, то есть поздним
вечером, в ресторан "Полярная звезда",  бабахнул из пистолета по люстре и --
"Всем  под  стол!". Все,  разумеется,  полезли под столы...  Это мне Аркашка
рассказывал,  -- повернулся к  Олегу командир,  будто  тот знал,  кто  такой
Аркашка, и, зная Аркашку, мог подтвердить истинность излагаемого. -- Аркашка
из-под  стола  потянул Кнехта  за брючину. Ваня, говорит,  даме дурно, подай
сюда  вина... Катерника --  на  губу.  Дикий случай. А дикие случаи положено
разбирать самому командующему. Так и добился Ваня своего, попал на прием, от
крутился от десантной баржи.  Но загремел  в  политработники.  Эта история с
пальбой в "Полярной звезде" известна была всем офицерам  Балтики и Севера, и
теперь  Олег  знал,  кто  сидит  справа  от командира.  Понял, что начальник
политотдела  эскадры  и командир дивизиона ТКА в годы войны -- один и тот же
человек. Сколько легенд ходило о нем! Сколько басен! Десятки книг написаны о
катерниках,  но о  Долгушине  в  них почти ничего.  Зато есть неопровержимый
документ, хроника  войны на Северном флоте, где  показан  каждый день войны,
все  победы и  поражения  флота.  И везде Долгушин. Дважды  представлялся  к
Герою, и дважды что-то останавливало руку последней подписывающей инстанции,
-- это уже не из хроники, это курсанты додумывали в  курилках,  домысливали.
Вот он, сидит, повернулся, показал  себя: нос картошечкой, брови девичьи, ни
сединки  в волосах... Неужели этот  человек первым  ворвался  в Печенгу, так
ошеломив немцев, что те не сделали ни одного выстрела?
     -- Аркашка -- враль, хвастун и негодяй! -- негодующе  произнес катерник
Долгушин. -- Может,  командир, ты познакомишь меня со  своим подчиненным? --
Охотно. Командир 5-й батареи лейтенант Манцев  -- капитан 1 ранга  Долгушин,
начальник политотдела.
     Олег привстал было  и  сел.  Долгушин всем  телом развернулся  к нему и
глянул на него  так откровенно любопытно, жадно, знающе, что Олег зажмурился
от взгляда, как от яркого света.  -- Вот мы и  познакомились... -- выговорил
Долгушин. -- Вот какой  ты, Олег Манцев...  Командир, что  можешь сказать об
Олеге Манцеве? -- Фанатик,  -- отрекомендовал  командир, смотря прямо  перед
собою, на  барашки  иллюминатора. --  Артиллерист до  мозга  костей.  На все
смотрит через призму визира центральной наводки. От стереотрубы не оторвешь.
Старшему помощнику  однажды  пришлось силой  выгонять на  берег. Дни и  ночи
готов  проводить у орудий. -- Эх, Николай Михайлович, дорогой  мой командир!
Кого ты мне  подсовываешь? -- Долгушин произнес это  с укоризной и осуждающе
покачал  головой. -- Концы с концами не сходятся. То он шалунишка и оболтус,
то фанатик,  на колени падающий перед дальномером. Зачем туманить? Дымзавесу
ставят  против  врага.  А  здесь  друзья.  Точно,  Олег?  Олег  признал  это
неопределенным "угу".  --  Друзья. Договорились?  Три  человека,  три  друга
сошлись,  чтобы вместе обнаружить истину... Пусть, командир,  забудутся  все
твои маневры, все твоя зигзаги. Слушал я тебя и вспоминал историю о том, как
Нума  Помпилий  обманывал  богов.  Обмануть-то  обманул,  но  вряд  ли  боги
удовлетворились жертвоприношением, вместо человеческой головы Нума  подсунул
богам  головку чеснока или  лука, не помню уж.  И боги обиду затаили на Нуму
Помпилия. Слова эти, Олегу непонятные, как бы перенесли командира на ходовой
мостик,  где он владычествовал. -- Если посланец богов полагает, что на моем
корабле его хотят задобрить, то он  ошибается! -- Да что ты, что ты, Николай
Михайлович!  -- Напомню также, --  стегал  Долгушина голос командира, -- что
Жанну д'Арк обвинили в отступничестве на основании того, что авторитетом она
считала  бога, а  не церковь. Так вот, на линкоре я каноник,  папа римский и
архиепископ  в одном лице и за связь с богом никого из  верующих не осуждаю!
--  Учти: все, причисленные к лику святых,  жили когда-то  на  грешной земле
простыми мирянами. Начался спор,  в котором Олег  не  понял ни слова.  Но он
запомнил его. Он  надеялся, что  до того еще, как станет капитаном  1 ранга,
встретится  со  знающим  человеком  и  человек  этот  расшифрует  ему   суть
жертвоприношений.  Спор  кончился,  наступила  пауза.  А  Олега подмывало  и
подтачивало желание высказаться, он с тревогою  понимал, что ничего  ведь не
решено  здесь,  а это значит, что  будет  когда-то решаться,  без  него, без
командира,  и  что-то должно  решиться,  потому что не приказ  нарушил он, а
нечто более важное, он перешел черту, до командира, до командующего эскадрой
и  флотом,  до Главкома  еще проведенную каким-то всеобщим установлением, он
попрал  какую-то неписаную заповедь, настолько  очевидную,  что для нее  нет
слов в языке, нет указаний в уставе. Иначе ему бы прямо сказали, - на что он
посягнул,  иначе его не выбрали бы старшим в камере; матросы 5-й  батареи  о
нарушении им этой заповеди знают, о грядущей  каре тоже,  и нависший над ним
меч так поднял уже командира батареи над подчиненными, что они снизу взирают
на него, к  небесам взлетевшего как бы. Он рот  раскрыл уже,  помогая  себе,
рождая слово, первое слово, и ничего выговорить не смог. Командир смотрел на
него  в  высшем проявлении  гнева: в глазах -- желтый огонь, в линии  рта --
неумолимая жестокость,  и под взглядом командира Олег  онемел. . --  Да,  ты
прав... -- отвернулся от Манцева командир. --  Семьдесят пять человек они на
гастроли  не берут... -- У меня несколько вопросов  к  Олегу,  -- Ни  одного
вопроса! -- Почему? -- Потому что  любое слово моего офицера  будет,  боюсь,
неправильно тобою  перетолковано  там,  в  штабе. Повседневная служба,  Иван
Данилович,  это  постоянный  перебор  возможных  решений,  приоритет  одного
противоречия  над другим.  Помнишь:  "Если  приказ  препятствует  выполнению
боевой задачи, то достоин сожаления тот, кто действует по приказу..." Ступай
на вахту, --  приказал  командир Олегу  и посмотрел на  часы,  висевшие  над
столом. Часы  показывали  17.36. --  Когда  примешь  вахту?  -- В 17.50,  --
высчитал Олег, которому надо было еще забежать в гальюн, выкурить папиросу и
обойти верхнюю  палубу. -- Добро. Ступай. Последнее, что услышал Олег, было:
-- ...Так  вот узнаются люди. Безответственный офицер постарался бы показать
свое рвение, ответил бы, что  вахту примет в 17.37. В назначенное себе время
Олег  натянул  красно-белую  повязку.  В  списке суточного наряда  произошли
незначительные  изменения,  барказы  и  шлюпки  Гущин   перевел  на  правый,
подветренный борт, в остальном все  по-прежнему. Ни  о  чем не спросили  его
Гущин  и  Болдырев. Борис пошел  переодеваться  в  каюту.  Всеволод Болдырев
поспешил на камбузную палубу: близился час ужина.

        29


     Каюту  командира  Иван  Данилович   покинул  недовольным,  от  ужина  в
кают-компании  отказался,  а такой отказ  в  русском флоте  исстари считался
неодобрением  всего  того, что видел и  слышал на  корабле  старший  морской
начальник. А услышать пришлось неприятное  и странное.  "Манцев  -- человек,
созданный  для  боя. Еще  точнее, для  первого  часа войны,  а  именно тогда
понадобятся люди, способные принять непредсказуемо верные решения. Вот какой
здесь  стратегический  задел.   Эта  возня  с  увольнением  когда-нибудь  да
кончится. Но с нею не должен кончиться Манцев. О будущем надо думать,  Иван.
Мне он тоже не  нравится -- Манцев, другими были мы, выйдя из училища. Но не
о себе надо думать. О противнике. Ему Манцев не будет нравиться еще больше".
После такой  характеристики  не станешь  говорить  о  переводе  Манцева  под
знамена "кыр-кыр-кыра". Иван Данилович попросил не провожать его. Поднялся в
рубку оперативного на грот-мачте, узнал, когда барказ. Неторопливо спустился
на шкафут, ближе к юту. И увидел на юте мичмана Трегуба. Он узнал его сразу,
да и кто на флоте не знал Трегуба? В 1914 году бывалым моряком уже -- усы по
моде,  а ля Вильгельм -- пришел Трегуб на линкор кондуктором  2-го класса. И
служил на  нем  уже тридцать  девять лет,  дважды увольнялся  на  пенсию, по
старости, галунов на  рукаве  хватило бы на  всех сверхсрочников корабля.  И
дважды возвращался  на  линкор,  потому  что  на  берегу  умирал,  и  лучшим
врачом-исцелителем  был линейный корабль; полуслепой  старик  определен  был
нештатным  боцманом,  и  от  побудки  до  отбоя  Трегуб  волочил  по  палубе
негнущиеся  ноги.  Долгушин  увидел,  как  боцман,  скользя,  как  по  льду,
пробирается к шпилю, дотянулся  до  него,  погладил  вымбовку, подержался за
нее, сил набираясь, что-то высмотрел на  палубе, дернулся, чтоб наклониться,
поднять.  Что поднять?  Что мог увидеть  слепец?.. И  тут  подлетел  к  нему
Манцев,  наклонился,  сам  подобрал  спиченочку  какую-то, привалил  к  себе
задыхающегося  старика,  помог  ему  дойти до  люка,  а  здесь и  вся  вахта
бросилась  на   помощь  лейтенанту,  на  себе  несущему  мичмана.  Долгушина
пронзило: этот юно ша, упавший на колени перед стариком, неужто плохое может
принести флоту, эскадре? Да на каком еще  флоте так чисто, по-юношески могут
уважать   старость?   Опомнитесь,   добрые   люди!   Не   дайте   свершиться
несправедливости!  И минутою спустя  сказано было Манцеву: -- Я тебя в обиду
не дам, Олег.  Не дам. Но  и ты не подводи меня. Больше ничего не выдумывай.
Что надо, беги ко  мне, решим сообща. По кабакам не  шляйся, вести себя тебе
надлежит скромно...  Натер  подвалил  к  Графской,  Долгушин  поднимался  по
ступенькам и  ругал себя.  Ох  уж  эта  безоглядная  русская  страсть давать
заведомо  невыполнимые  обязательства!  Мил человек -- и потекла душа,  руки
тянутся  последнюю рубаху с себя  снять, отдать человеку. Так нет,  и  этого
мало.  Женину  рубаху  добавляют!  И  бескостный  язык  лепечет  обещания  и
обещания... В восемь вечера  он  встретился с  режиссером театра. Был  груб,
краток.   Полным   ходом  шла  репетиция   пьески  на  военно-морскую  тему,
отрицательный герой --  матрос, приходивший с берега в нетрезвом виде да еще
похвалявшийся этим. Хлесткую  и остроумную  реплику  его  Долгушин  требовал
снять, вычеркнуть, смягчить в крайнем случае. Напрасно режиссер  уверял, что
реплика  опровергается   всем   художественным   смыслом   драматургического
произведения.  Долгушин  был  непреклонен,  хотя и  понимал необоснованность
своего диктата. Но надо ли  сугубо штатского  человека искусства посвящать в
тайну тридцати проце