недавно, как  он на гражданке
вертеться  будет с  женой и  ребенком? А этому  Манцеву  -- все нипочем, его
выгонишь  -- с  музыкой  в Москве  родственники  встретят,  пригреют сироту,
определят  в  институт... Гнать!  По  такой  статье,  чтоб...  -- Гнать,  --
согласился Барбаш, не поднимая глаз. -- Кто же против... Но оснований нет. А
они должны  быть.  Иван Данилович  остыл. Сел. Положил руку на  личное  дело
Манцева.  --  Сюда  бы  рапорт  командира...  О нарушении  Манцевым  приказа
командующего...  --  Не  будет  такого  рапорта,  --  тихо  сказал Барбаш  и
побарабанил  по портфелю. --  Ты же сам знаешь, он приказа не  нарушал...  И
честно скажу:  намека даже  нет в приказе  на снижение норм увольнения. И ты
это   знаешь.  Черным   по  белому:  увольнение  военнослужащего  на   берег
рассматривать  как поощрение его  за  безупречную службу...  Такое вот дело,
Иван Данилович. Наступило молчание. Барбаш  снял руки с портфеля, сжал их  в
кулаки. В  каюте -- абсолютная тишина, корабельные шумы настолько  привычны,
чти  их  можно  не слушать,  они  и  не  слышатся.  -- Попался бы  хоть один
манцевский матрос  патрулю, тогда  б... Но  чего нет,  того нет...  Так  что
делать' будем, Иван Данилович? Решение пришло. -- С повышением перевести. На
другой флот.  Или за  пределы  базы.  В Новороссийск, Одессу,  Поти. С  глаз
долой.  С  повышением,  подчеркиваю. -- Уже  сделано, командиром  дивизиона,
крейсер "Красный  Крым",  учебный корабль,  Одесса. В  семафорно-телеграфных
депешах командир  Гвардейского крейсера "Красный Крым" сокращенно именовался
так:  кр.гв.кр.кр.кр.,  звучало  наименование  как  кыр-гыв-кыр-кыр-кыр. Был
такой еще: кр.гв.кр.кр.кз.,  это уже командир  крейсера "Красный Кавказ". --
Так  отправляй  его  кыр-кыр-кыру!   --  с  воодушевлением  воскликнул  Иван
Данилович. -- И пусть над ним каркает! Барбаш вновь побарабанил по портфелю.
Поцыкал. -- Узнавали  стороной: командир линкора против. А командир корабля,
сам знаешь, своей властью может приостановить любое кадровое перемещение. Да
еще  такого  корабля.  --  Он-то  почему против? --  Причин  много...  Самая
очевидная... --  Барбаш глянул  на  Долгушина,  как  бы спрашивая, можно  ли
говорить напрямую. Ответ получил. -- Командир засиделся в капитанах 1 ранга,
в декабре, если  ничего  выдающегося не случится, получает контр-адмирала  и
дивизию крейсеров на Севере. На перевод Манцева сейчас он не согласился. Кто
выполнять зачетные стрельбы  будет -- вот в  чем вопрос. Командир  дивизиона
там интеллигент один,  Валерьянов, уходит учиться в следующем месяце. Манцев
отвалит, а командиру своя шкура дорога. -- А Милютин -- этот чего интригует?
-- Да как  сказать... Старпом тоже засиделся, ему уж давно пора  и адмиралом
быть...  На "Дзержинский" уходит  осенью, крейсер ему  во  как  надо  лучшим
сделать, прогреметь  и  -- командиром бригады  эсминцев.  И лучшим  стать он
может  только после  отмены  "меры  поощрения",  вот  он  и  двигает сосунка
Манцева, гонит его на минное поле, авось не подорвется. А подорвется --  еще
лучше,  подтолкнет командующего на  отмену приказа. Хоть  и покоробили Ивана
Даниловича такие  очевидности,  но  виду  не подал. Молчал.  О  Лукьянове не
спрашивал.  А  так  хотелось  спросить,  язык  защипало  даже.  Заговорил  о
командире  линкора: повлиять  на него  можно,  приказ  о переводе  Манцева в
Одессу надо  провернуть  через штаб  флота, через командующего флотом, через
Москву,  наконец!  -- Не можно, -- поправил Барбаш.  -- И  провернуть приказ
никак нельзя.  Да и любой  спросит:  за  какие это заслуги лейтенанта, всего
один год прослужившего,  назначают на крейсер командиром дивизиона  главного
калибра? Кроме того, сам по себе командир линкора... В общем, догадываешься.
Вспомни 6 марта. -- Помню, -- сказал  Долгушин. . 6 марта  из Москвы  пришла
телефонограмма, указывался состав делегации  от Крыма  на похороны  Сталина:
секретарь обкома, рабочий, колхозник и  офицер флота, всего четыре человека.
Когда о телефонограмме узнала  эскадра, то неизбежного, казалось бы, вопроса
не последовало: флот мог представлять только командир линкора,  только он!..
Барбаш  сказал  -- глухо  и  тихо: -- Надо, Иван Данилович, съездить тебе  к
командиру. Поговорить  с ним. По-человечески.  Одноклассник твой... Как всем
известно. Это  он добавил, чтоб и мысли  не  было о личном  деле капитана  1
ранга Долгушина И. Д., которое могло якобы оказаться в парусиновом портфеле.
Иван Данилович  усмехнулся. Одноклассники,  это  верно. Четыре года  в одном
строю  топали  на  лекции,  на  камбуз,  вместе  слушали  дребезжащий  голос
навигатора  Сакелари.  В  курсантские  времена  командира  линкора  прозвали
"цаплей"  -- за длинные ноги,  за  походку  болотной птицы,  всегда  умеющей
поставить лапку  на  твердое  место. Съездить,  поговорить --  да  проще  не
придумаешь, на катер -- и к трапу линкора. Да будет ли толк с  этой поездки?
Он покачал головой,  сомневаясь  в  успехе миссии. И тогда Барбаш подтвердил
тихо и властно, обозначая  силы, пригнавшие его в каюту. --  Надо, -- сказал
он. И не было уже  сомнений, кто направил его сюда. Начальник штаба эскадры!
И Долгушин дал согласие, оговорив: не сейчас, не сегодня, но до Дня флота --
обязательно. -- Прости,  еще одна деталь... Политуправление  нейтрализовано?
Иван  Данилович  поморщился,  вспомнив  о последнем разговоре в  управлении.
Стало  известно,  что  отдел агитации  и пропаганды  хочет  на  щит  поднять
командира 5-й  батареи, не за 30%,  конечно. Манцев,  видите ли,  вступил  в
переписку   с  семьями  подчиненных,  мамаши  и  папаши   стали  выкладывать
лейтенанту  свои беды, у кого-то там отрезали приусадебный  участок, кому-то
неправильно начислили трудодни, и обложившийся законами Манцев всем отвечал,
и  многие  посчитали  письма   его  официальным  документом,  обратились   в
военкоматы,  те сообщили политуправлению  -- и пошла  писать  губерния, флот
вынужден  теперь  заниматься  колхозными  и заводскими  делами.  Когда  Иван
Данилович   взмолился:   не  надо   славить  Манцева,   нарушителя  воинской
дисциплины,   ему  с  упреком  возразили,  напомнили  о  предстоящих  крутых
переменах в  сельском  хозяйстве,  о том, что офицеры должны жить интересами
всей страны,  а  Манцев-то  как  раз  и  подает  пример...  Уломал  Долгушин
начальника отдела  агитации и пропаганды,  решили:  о Манцеве -- ни слова на
страницах "Флага Родины". При прощании Барбаш поберег руку Ивана Даниловича,
пожал ее  бережно. --  Этому байстрюку Манцеву легко жить и  служить, у него
крепкий тыл, родственники  на крупнейших постах,  он их, правда,  не жалует,
переписывается   только   с  теткой...   Трудно  нам  с  ним   будет.  Иосиф
Виссарионович  помер, четких  рекомендаций по всем этим манцевым не оставил,
опыту набираемся только, ошибки с нашей стороны возможны, учитывать их надо,
чтоб  не повторять,  такие-то  дела,  --  произнес  он,  заглядывая  в глаза
Долгушина. -- На самого Манцева  надежда. Очень он неразвитый, не  понимает,
что сам себе  могилу  роет.  Милютин, себя и  его  страхуя, отправил Манцева
гауптвахту  примерить,  бумаженцию липовую  на  руки  выдал,  а наш  петушок
раскукарекался, стал пропагандировать уставные проценты, пришлось его срочно
затребовать обратно.

        28


     Эскадренный миноносец "Бойкий", -- им командовал капитан 2 ранга Жилкин
Степан  Иванович, -- обоснованно и твердо слыл  кораблем-середнячком,  и  на
этом, отчетами и молвой обозначенном уровне, "Бойкий" держался несползаемо и
неподнимаемо. Ни при каких обстоятельствах штаб бригады  не допустил бы этот
эсминец  к  завоеванию приза  командующего  за  стрельбу,  атаку  или минную
постановку, но  и никогда  не считал его  способным на  совершение чего-либо
неуставного.   Словом,  это  был  надежный  корабль,  руководимый   надежным
командиром, который всегда  и  вовремя давал обязательства  стать передовым,
чему не верил ни штаб эскадры, ни штаб бригады, ни сам Жилкин: штабы считали
командира "Бойкого" неповоротливым, безынициативным и неуклюжим офицером, не
имея повода официально отразить это  мнение в аттестациях и характеристиках,
а  Жилкину  все  торжественные  обязательства  казались,  не  без основания,
элементом  штабного пустобрешества. Он насаждал на корабле свои, жилкинские,
порядки  и ждал,  когда  внезапно обнаружится,  что его "Бойкий",  никем  не
любимый,  ни  хорошо,  ни  плохо на  всех совещаниях не поминаемый, окажется
единственным кораблем, который покажет  выучку свою и сноровку в  тяжелейший
для эскадры и всего флота момент.
     В  молодости  он  пережил   унижение,  жестокое  унижение.  Деревенским
пареньком притопал он в  Ленинград, неся в котомке  миноноску, вырезанную из
полена.  Все училищные годы мечтал  о миноносцах, а после  выпуска  попал на
катерный  тральщик, что было  обидно вдвойне,  потому  что  командирами сюда
назначали обычно старшин.  Тральщик, правда, был неумело  модернизирован, на
носу стояла сорокапятка. Но ход, мерило морской удали и хватки, всего девять
узлов без трала! Тральщик сиротливо жался к борту канонерки в Военной гавани
Кронштадта,  недокрашенный,  жалкий после  судоверфи, но когда юный  и не по
годам  серьезный Степан  Иванович  Жилкин поставил ногу  на палубу  его,  он
испытал наслаждение, равного которому не было у него во все последующие годы
жизни. Это был принадлежащий ему клочок земли, законодательным актом Наркома
ВМФ  на этом клочке мог Жилкин осуществлять свои права и  обязанности. Родом
был он  из-под Великих  Лук, землицу семья имела  скудную, в  бедности  жила
страшенной, дед и отец постоянно клонились к запою, к уходу в батрачество, в
промысел.  Прирезанная  революцией  земля вывела  семейство из беспросветной
нужды,  но коллективизация  вновь  ввергла  ее в бедствие, хотя  с голоду не
пухли, достаток  был. Радости не было -- той, что  проникла в Жилкина, когда
обе  ноги  его  обосновались на  палубе  катерного  тральщика.  Удел  -- так
многозначно  можно  было  назвать  командирство   Жилкина.  Завершилось  оно
трагически. Степан Иванович был в  отпуске, когда в кромешном тумане  боцман
посадил  тральщик на мель,  пропоров  днище его  на камнях  у форта  Святого
Павла.  Жилкин в кровь избил  его и попал  под  следствие,  сидел  в тюрьме.
Оправданный,  полгода  болтался  в  резерве,  потом  был  безрадостный  год:
балтийский  экипаж,  помощник  командира  роты.  Рапорты  его   возвращались
обратно,  в штабе их не читали даже. Прожучив и вздрючив  дневальных, Жилкин
падал  на  койку  командирского  общежития,  закрывал  глаза  и видел  ручки
машинного телеграфа, штурвал  и море, по  которому несется его стремительный
кораблик. В лето 1940  года Балтийский  флот начал осваивать  Таллинн, Ригу,
Вентспилс, Лиепаю -- здесь теперь швартовались корабли с сине-белым  флагом,
сюда направлялись  командиры на  мелкие  суда  военного  назначения.  Жилкин
оказался в Лиепае, на мостике сторожевого корабля. Истосковавшийся по труду,
бросился он наводить порядки на отмеренной ему  территории. К лету 1941 года
ухоженный и обученный корабль метко палил из  пушки, строчил из пулеметов  и
пихал с кормы в воду глубинные бомбы. Чутье хлебопашца подсказывало Жилкину,
что  надвигается  что-то  для  земли  страшное.  Правдами  и  неправдами  он
укомплектовал боезапас  полностью.  Войну  встретил  в  дозоре, пулеметами и
пушечкой  сбив  насевший  на  него  самолет. Волна  отступления несла его  в
Таллинн,  и   на  подходах  к  нему   сторожевик  подорвался  на  мине,  идя
неоднократно протраленным фарватером. Жилкин выплыл,  был подобран и, мокрой
курицей явившись в штаб флота, ждал расправы. Получил же он портовый буксир.
Это был третий  земельный надел его. С командой  еще не познакомился, а  уже
распечатывал  пакет:  идти  с  эскадрою  в  Кронштадт. Трое  суток шел он  в
концевом охранении,  на  его глазах немцы методически, до деталей продуманно
топили корабли: днем -- пикирующими бомбардировщиками, ночью  -- торпедами и
плавающими минами. Гибли корабли, на  каждом из которых командиром стать мог
он,  Жилкин, бессмертная слава которых  рисовалась ему  только в  грохоте  и
пламени боя, в  гордо поднятом флаге, не в пучине моря  исчезающем, а реющем
после жестокой, но заслуженной победы. А корабли гибли нелепо, подставленные
под  бомбы и торпеды узостью залива  и  стесненностью  фарватера.  Лейтенант
Жилкин  не мог без  бумажки проговорить  несколько фраз кряду. В памяти  его
хранилось   ровно  столько  слов,  сколько  напечатано   их  в   уставах   и
наставлениях.  Употреблять в  разговоре отвлеченные понятия он  остерегался,
целиком  полагаясь на  замполитов-комиссаров. И к концу  перехода Таллинн --
Кронштадт  в простодушно-косноязычного трудягу  Жилкина примитивнейшим,  как
акт осязания, чувством вошло решение-клятва:  на каком посту  он, Жилкин, ни
находился бы, до какой ступеньки служебной лестницы ни добрался бы, первым и
последним,  основным  и  побочным  стремлением его  будет  --  держать себя,
вверенный ему корабль  всегда готовыми к бою, который  грядет через секунду.
Став  наконец-то командиром эсминца, он ни в чем  не изменил клятве, хотя  и
попал в  "королевскую" бригаду, в  окружение "королевских  пиратов". В среде
этих  блестящих,  властолюбивых,  очень  молодых, умных. ловких  и смышленых
людей Жилкин на первых порах  чувствовал себя докучливым гостем.  На ходовом
мостике в роли  всезнающе-мудрого командира, в командирской  каюте, в салоне
комбрига  он казался особенно некрасивым, особенно  неуклюжим, чуждым  всему
тому,  что  на  флоте  объединено понятием "кают-компания". "Пираты" лихо  и
толково  командовали эсминцами, цапая призы, малюя почетные звезды на боевые
рубки,  и  посмеивались  над Жилкиным.  Он  отвечал тем,  что  раз  в  месяц
объявлял, на  правах  дежурного  по  бригаде,  боевую тревогу  тому эсминцу,
который  недавно  сдал  на  "отлично"  артиллерийскую стрельбу  или  так  же
блестяще вышел в  торпедную атаку.  И  всегда, без исключений,  оказывалось:
корабль  к  бою  не  готов,  -- к настоящему  бою,  а  не к  отражению  атак
воображаемых самолетов. "Пираты" прикусывали  языки,  "пираты"  недоумевали.
Война задела их краешком, никто из них  не был унижен, служебные бумаги они,
правда,  составляли прекрасно. А  Жилкин  испытывал к бумагам  ненависть:  в
трехсуточном сражении, идя концевым кораблем  эскадры, он вынужден был четко
и  грамотно фиксировать  в  вахтенном  журнале  места  гибели  миноносцев  и
транспортов. И размышляя над боевой подготовкой кораблей бригады и флота, не
умея  чеканно  формулировать  итоги размышлений, Жилкин  все же пришел  к не
удивившему его выводу.  Корабли обучались бою, и обучение шло  от простого к
сложному,  поэтапно, по  задачам  курса  подготовки,  по  учебным стрельбам,
торпедным атакам. И --  волей-неволей -- корабли расслаблялись  в паузах, не
могли не  расслабляться. От искусственного  разделения боевой подготовки  на
этапы,  самым важным  из которых  был  осенний, зачетный, командиры и  штабы
весной снисходительно смотрели на огрехи  электронно-механических устройств,
зато тщательно пересчитывали ложки и  миски, проверяли  порядки  в рундуках.
Осенью  же всем  было наплевать на то, сколько бачков  приходится на кубрик.
Так происходило  каждый год,  и не по чьей-то злой воле, а потому,  что срок
службы  матроса много  меньше неопределенно долгой жизни корабля, рожденного
муками  судоверфи.  И  обученный  личный  состав смешивался  с  необученным.
Изменить этот порядок Жилкин не  мог,  да и никто не мог. Он приспособился к
нему. На корабль брал  самых грамотных  матросов, сам  отбирал их в  учебных
отрядах,  не  разбавлял  новобранцами  боевые  посты,  а сводил  их  в  одно
подразделение, в  одну боевую смену, в один  боевой расчет, и наваливался на
салажат -- опытными матросами, еще более опытными старшинами, самыми злющими
офицерами, за несколько недель превращая их в зрелых и  выносливых воинов. К
стрельбам, к выходам в море "пираты" готовились, как к парадам, к экзаменам,
и, сдав экзамены,  тут же забывали выученное. "Бойкий" никогда к стрельбам и
походам не готовился, потому что всегда был к  ним готов. Но ни проверяющие,
ни  специалисты  штабов, ни просто наблюдающие  никак не могли этого понять,
привыкнув  к  легкому испугу экзаменуемого  корабля. По их  мнению, "Бойкий"
хорошо выполнял и стрельбу, и атаку, но не чувствовалось ответственности, не
видно  было должного горения, все происходило как-то вяло,  неспешно, хотя и
укладывалось  в  нормативы. На разборе  торпедной  атаки  в полную видимость
флагмин  указывал: залп надо  было произвести с более  близкого  расстояния,
противоартиллерийский   (или  противоторпедный)   зигзаг  выполнен   слишком
вычурно, зигзаг  затянут по  времени  (или укорочен), а  Жилкин  поддакивал,
признавался в ошибках, а сам думал, что противник не дурак, раскусит все его
зигзаги,  приблизиться  не   даст.  У  него-то  и  кино  смотрели  на  борту
по-жилкински, рассаживаясь так,  чтоб  без толкучки разбежаться  по тревоге.
Объявлялась кораблю двадцатичетырехчасовая  готовность  к выходу  --  Жилкин
немедленно  разрабатывал с  механиком  план  срочного  перевода  эсминца  на
часовую  готовность.   На  "Бойком"  не   было  часа   и  случая,   чтоб   в
планово-предупредительном  ремонте  находились  одновременно  оба  торпедных
аппарата, обе башни главного калибра, зенитные автоматы  и третья башня. Что
хорошо для "Бойкого", то вовсе не  было хорошим для всей бригады. Это Жилкин
понимал, поэтому он и таился в середняках.  Знал, что разная земля требует и
разного  ухода. И размышлял  об этом и о многом другом. Так, он считал,  что
готовность  флота   к  войне  может  поддерживаться  только  противостоянием
Черноморского флота  другому  флоту,  чужому  флоту.  Поэтому  эскадру  надо
выводить за  Проливы,  иначе  боевая  подготовка  выродится  в шагистику,  в
парады,  в смотры с троекратным  "ура". Жилкин ждал момента, который сделает
"Бойкий" единственно  боевым кораблем флота. Ждал  случая, который даст  ему
звание капитана  1 ранга,  а впоследствии и  контр-адмирала. Даст пенсию, на
которую он будет  содержать загодя купленный  домик на берегу южного моря. И
все  -- для двух девочек, двух  дочерей, родившихся с  неизлечимой сердечной
болезнью, для синеватых двойняшек, зачатых в блокадном  Ленинграде. В редкую
для него минуту  откровенности  он  рассказал  жене о  капитане  1 ранга,  о
постоянной готовности к бою, о пенсии,  о домике, куда  долетает шум прибоя.
Жена расхохоталась ему  в лицо  и  воскликнула: --  Эсеровская  программа  в
действии! В блокаду он служил на "Кирове", командиром башни, и жену нашел на
улице, зимой, поднял ее, полумертвой притащил на буксир, который не забывал,
который был клочком земли, отданным в аренду  другому командиру. Он  отогрел
незнакомую  девушку, откормил  ее, вытащил из  смерти и братьев ее,  которые
сейчас прыгали  танцовщиками в Мариинке и знать его не хотели. Он и  женился
на  ней, не смея и  не  желая сближаться с  ее родней.  Семья была  знатная,
петербургская,   иконостас   имен,   прославивших    русское   искусство   и
юриспруденцию.  Когда  же миновал  блокадный  шок,  ленинградская  студентка
увидела себя матерью, осужденной на уход за больными детьми, на сожительство
с деревенщиной,  бубнящей  о призвании спасти флот.  "Гуси  Рим спасли!"  --
выкрикнула она в бешенстве.  Зубами скрипела, с ног валилась, но университет
окончила.  А той жизни, о которой грезилось  девчонкой, взойти уже  не  дано
было. Сопротивлялась, цеплялась за Ленинград, но врачи постановили: детям --
юг. Жилкин выписал из деревни мать, сопящую и гневную  старуху. Жена исчезла
куда-  то на  два  месяца, сказала,  что не  может  жить  рядом  с  пыхтящей
свекровью. Потом она  исчезала много раз, и девочки привыкли к исчезновениям
матери, к отъездам отца, решив, наверное, что у всех  взрослых есть плаву