нтов? Реплику  усекли ("высекли",  улыбнулся  режиссер).
Тяжелый был разговор, обремененный тем еще, что вспоминалось и  вспоминалось
одно и то же:  ют линкора. Трегуб  и  Манцев, сморщенный старостью мичман  и
гибкий, стремительный  лейтенант.  От ужина и здесь, естественно, отказался.
Решил  было идти  домой,  но  перехватил Барбаш, привел к себе,  на  Минную,
позвонил, с "Буйного" принесли дюжину котлет, чай, бачок с компотом. Уплетая
за обе щеки, Иван Данилович рассказал (Барбаш слушал хмуро, невнимательно) о
линкоре, о том, что не так  уж страшен этот  Манцев, как его  малюют. Барбаш
помог Долгушину,  вдвоем  осилили бачок с  компотом.  --  -  Меня в 44-м под
трибунал отдали, -- вспомнил вдруг Илья Теодорович ни к селу ни к городу. --
-Было за  что...  Меня  от  трибунала немецкая мина спасла,  я  ее  вызвался
разоружить.  Магнитная, донная,  на  парашюте спустили  -- прямо на рынок, в
одном румынском городишке  это  было. А я, да будет тебе известно,  только с
противопехотными  и  плавающими мог обращаться, не  знал я  эту, да  человек
хороший шепнул мне, какой  проводок  обрезать,  чтоб  стакан  со взрывателем
вытащить, а  меня пот залил, ничего не вижу, не разберу, где синий проводок,
а  где  красный.  И  оба  --  хвать  ножом!  Потом  оказалось,  что  в  мине
капсюль-детонатор  бракованный  был,  мина  не  взорвалась.  Ошибся  хороший
человек, один хрен, какой проводок резать: от красного -- хана, от синего --
тоже хана1.. Вот я и подумал тогда: что красный, что синий, что режь, что не
режь  -- все  хана!..  Как успел  заметить Долгушин,  была  у  Барбаша  одна
пугающая странность: временами Илья Теодорович прикидывался темным дурачком.
Глаза  его  теряли  выражение, цвет, направленность  взора,  превращались  в
подрагивающие комки студня,  а  бухающий голос вопрошал о  таком, о  чем сам
Иван Даниловйч остерегался думать. -- Командующий знает о Манцеве? -- быстро
спросил   Долгушин.  Опасался,   что   после  "все   хана!"  Барбаш   начнет
придуриваться. Барбаш ответил умно и точно: -- Командующий не знает. И знать
не должен. Мы должны знать. Вот какие дела, Иван. Накануне  Дня флота пришел
приказ о присвоении очередных воинских званий.  Первым прочитал приказ Борис
Гущин, стоявший на вахте, нашел в нем Манцева. Придя к себе, Гущин швырнул в
шкаф  кортик,  замшею  протер  бинокль  (шел  дождь)  и  сказал:  --  Нашему
лоботрясу, пропойце и бабнику предоставлена возможность остаться лейтенантом
после разжалования  по  суду чести. Олег сиял, принимая поздравления Степы и
Бориса.  К  нему  вернулась  беззаботность  прошлых  месяцев,  он,  подражая
Байкову, пронзительно смотрел  на друзей и гнусаво грозил: "Я вам пэкажу!.."
Раздраженно  и глухо  пыхтел  в стиле  Милютина:  "Наш  славный  артиллерист
товарищ  Манцев  сделал  первый  шаг на  пути к  камере старшего офицерского
состава..."  В  погонах на  шевиотовом кителе  прокрутили  дырочки, воткнули
звезды.  Опрыскали --  по традиции  -- погоны коньяком.  Помолчали.  -- Рита
будет ой как рада, -- напевно сказал Степа.  -- Ты обязательно зайди завтра,
покажись...  -- Зайду! -- твердо обещал Олег. -- Готовь корыто, утюг и мыло.
Позвали Дрыглюка,  потому  что нигде не могли  найти -- ни в чемоданах, ни в
ящиках  -- нарукавные  нашивки старшего  лейтенанта. Василь  выгнал  всех из
каюты,  из одному ему известного тайника (он называл  его  "схроном") извлек
коробку.  "Заходьте",  -- разрешил  он. Получив  китель и  купленные  загодя
нашивки,  он по  топал наверх, в каземат,  сообщать матросам новость, а Олег
долго рылся в коробке, поражаясь хозяйственности вестового.  Иголки и  нитки
всех  калибров, крючки, запонки,  булавки для  галстука, резинки для носков,
пуговицы погонные  и  шинельные, пуговицы  на кольцах и без оных, ремешок от
фуражки --  и  еще десятки предметов, казавшихся Олегу лишними, но  Дрыглюку
столь  важны ми, что без них  холостой командир батареи существовать не мог.
Латунный  крестик  валялся  на дне коробки.  Олег  потрогал  его,  мимоходом
подумав,  что тут уж не хозяйственность  Дрыглюка, а  жадность, приказано же
было  вестовому  выкинуть  за  борт  крестик, несовместимый с  комсомольским
значком  командира  батареи.  Крестик  так  и остался  в коробке,  торопливо
захлопнутой. В каюту  вошла делегация, командиры орудий, все четыре,  хором,
молодецки  поздравили  комбата  с третьей звездочкой. Без Пилипчука  пришли,
старшина батареи, как знал Олег, стучится во все линкоровские  двери, просит
перевода, служить  у  Манцева  не  хочет. -- Дозвольте  обратиться,  товарищ
старший лейтенант... - Ну? -- Нам что,  у нас дембиль, другим  осталось  год
или полтора... Так  они потерпели бы.  А вам  служить и служить... Нельзя ли
по-старому?  --  Не  понимаю.  -- Увольняться  по-старому.  А то как  бы  не
загреметь  вам куда не  надо. -- Ничего не случится.  Все идет прекрасно, --
улыбнулся он.  Ушла  делегация, а  Олег  стал было  крутить дырки в  погонах
рабочего кителя,  да  передумал. Такая спешность не в  духе линкора. Кстати,
вечерний чай скоро. Появиться в кают-компании с тремя звездочками? Ни в коем
случае! Осмеют. Надо, наоборот, прикинуться несведущим. Более того, отрицать
все.
     В рабочем  кителе  с двумя  лейтенантскими  звездочками  пришел  Олег в
кают-компанию  и скромно занял очередь  на бильярд. Тотчас же кто-то сказал,
что очереди  ему занимать  не надо, сегодня всем старшим лейтенантам льгота.
"А я-то  при чем?" -- Олег плечами поднял лейтенантские погоны и опустошенно
сел  в кресло  -- как человек,  которому  на  все наплевать, который ничего,
кроме фитилей, от  службы не  ждет. -- Да бросьте вы!.. Кончай травить!,. Не
надоело? --  отмахивался он,  когда  в  несколько ртов  заговорили о третьей
звездочке.  Получив  же  кий, он  произнес фразу,  назавтра  облетевшую  все
корабли: -- Что? Мне -- старшего лейтенанта?.. Да скорее в Питере мост имени
лейтенанта Шмидта станет мостом имени старшего лейтенанта Шмидта!

        31


     Окна  комендатуры  ярко светились, все до  единого,  прожекторы слепяще
окатывали светом оба  дворика.  Мощный людской гул прорывался на  улицу, бил
ровной тугой  струей, к  подъезду не  протиснуться.  Все  в  одной  куче  --
задержанные,  матросы и  офицеры патрулей,  примчавшиеся по вызову помощники
командиров. Никто не кричал, но  никто  и  не молчал, все,  казалось, орали,
зажав  ладонями  рот. Долгушина  выдернули из театра, Барбаша  нашли в  Доме
офицеров.   Они   встретились   в   кабинете   коменданта.   Дежуривший   от
политуправления  офицер пытался что-то доложить  Долгушину, но  тот все  уже
понял,  когда  вместе  с   Барбашем  одолевал  ступени  лестницы.  На  столе
коменданта -- карта города, полковник поглядывал на нее, отдавая по телефону
приказания. Поманил к себе Долгушина, сказал,  что людей нет, а надо послать
офицеров  к  вокзалу.  Иван  Данилович  бросился  во  дворик, к  задержанным
офицерам,  раздал  им  комендантские  повязки,  и офицеры,  перемахнув через
забор,  по  тропке побежали  вниз.  Барбаш  построил матросов,  повел их  на
Минную, к барказам. Комендантский взвод  застрял  где-то под Инкерманом,  на
Северной стороне происходило что-то непонятное, телефоны там молчали, но, по
кое-каким  сообщениям, горела  танцплощадка  в  Ушаковой балке. Комендант --
само  воплощенное  спокойствие  --  по-стариковски  кряхтел,  охал  и  ахал.
Надрывались телефоны, к ним никто в кабинете не подходил. Какой-то лейтенант
то  снимал белый китель и аккуратно укладывал его на подоконник, то надевал;
комендант поставил диагноз: "Молодой еще..." В два  часа ночи подбили итоги:
пожар в Мартыновой слободе потушен, судьба танцплощадки опасений не внушает,
поскольку ее  давно  надо  было  закрыть. Издевательской  шуткой  прозвучало
сообщение:  увольнение  прошло  нормально,  задержанных  нет. Вернувшийся  с
Минной стенки  Барбаш присмотрелся  к тому,  что  пишет  лейтенант  в  белом
кителе, разорвал его рапорт.  "Иди поспи  на  эсминцах,  там же  и  пистолет
почистишь..." Все  молчали. Никто  не хотел спрашивать  о том, чего  не знал
даже многоопытный комендант, еще до войны сидевший в этом кабинете: по какой
причине  от обычного  увольнения в среду сбилась с ног вся патрульная служба
города?  --  Может быть, -- предположил Долгушин, --  в город прибыла партия
отравленного вина? Все понимали -- и Долгушин тоже  -- нелепость вопроса, но
директора торга подняли, привезли,  тот клялся и божился:'  продают то вино,
каким торговали неделю  назад, в День флота. То увольнение, в праздник, было
тихим --  это помнили все. --  Вспышки на Солнце? -- -поднял глаза к потолку
помощник  коменданта.  --  Амнистированные!   --   настаивал  дежуривший  от
политуправления. Это  уже  приближалось  к  правде.  Стали  узнавать. Разные
версии   разрабатывались,  но  выводы  пока  были  неутешительными:   бывшие
заключенные  бараков  Спецстроя  в минувший  вечер  не  покидали.  Пользуясь
случаем,  Долгушин  выхватил  трубку  из  рук коменданта,  заорал:  -- Город
закрытый, жены офицеров жалуются на унизительные  формальности при въезде, а
ты  разрешаешь  ввозить  в  Севастополь  разную  уголовщину!  Я завтра, нет,
сегодня пойду к начальнику политуправления,  мы вытащим тебя на парткомиссию
флота!.. Ему ответили, что  само присутствие  в  городе уголовников навязано
прямыми   приказами.  Истоки  же  происшествий  следует   искать   в  плохой
организации корабельной  службы.  Еще  одно  предположение  было  высказано:
газеты. Не промелькнуло ли в них  нечто такое,  что  могло  быть неправильно
понято матросами? Разодрали  подшивки, разделили газеты, Долгушину достались
последние  номера. Быстро просмотрел их. В  городской -- безобидные новости,
во  флотской --  обыденщина:  ход боевой подготовки,  вести из комсомольских
организаций, жалобы на текучесть лекторов, кроссворд "Русское первенство"...
Офицер из политуправления, по второму разу газеты штудировавший, сказал, что
закон о  сельхозналоге пойдет в завтрашнем номере, но его-то как раз матросы
встретят  хорошо.  И  газеты  отпали.  Существовал,  правда, вид  связи,  не
предусмотренный никакими общефлотскими и эскадренными документами, но тем не
менее реально  действующий;  матросский телеграф.  Каким-то  неведомым путем
матросы  эскадры  знали  о  том, что  происходит  на каждом корабле. Звонить
никуда  не стали, все просто глянули на Долгушина. Иван Данилович помедлил с
ответом, потом  отрицательно покачал головой: нет и нет!  Не  хуже Лукьянова
знал  о  делах  5-й  батареи,  отменять  свои  нормы  увольнения  Манцев  не
собирался; а  именно  такое  решение  командира  5-й  батареи могло подвести
матросов к  срыву, на эскадре давно уже циркулировали  слухи о скорой отмене
"меры   поощрения",  исходя  из  опыта  линкоровского  подразделения.  (Иван
Данилович, узнав про эти слухи, подумал с гневом: вот уж до чего дело дошло,
политотдел  эскадры  вынужден  теперь  потворствовать  Манцеву, помогать ему
нарушать приказ командующего! Бред! Идиотизм!) Так ничего и не решили. Стали
расходиться. Рассветало.  В белых домах Севастополя досматривались последние
сны.  Набушевавшийся за ночь Долгушин вспоминал, что весь вчерашний день  он
ждал чего-то шипящего, огненного -- и когда сидел на совещании в управлении,
и  когда  честил-костил стройбат  за  разгильдяйство:.  второй год  возводят
двадцатиквартирный дом для эскадры, а из  котлована так и  не выбрались! И в
театре сидел  как на иголках. Шли с Барбашем, затаенным  и молчаливым, шли в
его  контору  просматривать  текущие документы  штаба. У  книжного  магазина
приостановились,  переглянулись. На той стороне улицы  -- кафе-кондитерская,
на  громадном замке. Уже три  недели  Долгушин  и  Барбаш  изучали  Манцева,
запрашивали школу, училище,  интересовались  теми даже  родственниками  его,
которых  не  знал  сам Олег  Манцев, перетрясли  биографии Векшина и Гущина,
навели   справки  и   о   женщинах,  к   которым  "заваливался"  Манцев.   В
кафе-кондитерской  обитала  одна  из них, Алла Дмитриевна Коломийцева,  и по
словам  ее  выходило, что  Олег Манцев стал очень серьезным  человеком, юнец
превратился в мужчину, а мужчина прозрел,  узнал о сыне Аллы, который жил  у
бабки,  и  однажды  сводил  карапуза в кино  на  детский  сеанс.  Интересный
все-таки человек Олег Манцев! Они вспугнули задремавшего мичмана,  дежурного
по   Минной  стенке.  Вскакивая,  тот  уронил   на   пол  "Журнал  исходящих
телефонограмм". Долгушин  поднял его, полистал, задержался на  предпоследней
странице,  взревел, швырнул на  пол и исполнил  бешеный танец, рубил  воздух
руками,  кривлялся,  топал,  мычал: обе торпеды --  мимо,  и подбитый  катер
сносило волною под скорострельные автоматы, прощайте, товарищи!... Пятился в
испуге мичман,  Барбаш  схватил Долгушина,  кулем  потащил в комнату, заодно
подцепив  и  журнал.  "Твоя  работа,  твоя!"  --  в  бешенстве  кричал  Иван
Данилович. Тот цапнул графин с водой, как гранату, метнул его в стену, взрыв
окатил Долгушина водою  и  осколками  графина.  Пришла  ясность,  трезвость,
вернулось спокойствие. Сел рядом Барбаш, вдвоем они внимательнейше прочитали
то,  что  наконец-то  нашли. "Командирам  кораблей,  старшим  помощникам.  В
последнее  время  замечены  случаи  непреднамеренного  нарушения  приказа  о
допуске  к увольнению только тех старшин и  матросов срочной службы, которые
безупречным поведением на корабле доказали, что их поведение на берегу будет
столь  же  безупречно.  Так, некоторые  офицеры  -- командиры  подразделений
увольняют  лиц,  нарушающих  корабельный  распорядок  и  т.  п.  С  подобной
практикой  необходимо покончить.  Оперативный дежурный  штаба ЧФ  капитан  2
ранга  Ласточкин".  И  далее:  дата,  время, передал  старший матрос Курмач,
принял старшина 2-й  статьи Антипов. А ниже на целую страницу фамилии тех на
кораблях, кому  Антипов продиктовал эту  дикую,  неправдоподобную и страшную
телефонограмму.  Необыкновенный  во  всех   отношениях  документ!  Не   дело
оперативного  дежурного  составлять  и  отправлять  такие  распоряжения,  не
упомянув  должности и фамилии начальника, ответственного  за  увольнения,  в
данном  случае  самого  Барбаша, а  если  брать  выше,  то  и  заместите  ля
командующего флотом по строевой части. Другая тут дикость: время отправления
телефонограммы  --  для  по   следующей   передачи  на  корабли  --  выбрано
провокационно точно:  17.05,  то  есть тогда, когда  книги увольнений  везде
подписаны,  когда  до  команды  "увольняющимся  построиться"  осталось менее
сорока  минут.  Командиры,   кто  поумнев  и  понахальнее,  расписались  под
телефонограммой и  живо сообразили, что исполнять  распоряжение не  следует.
Остальные -- к ним можно причислить и умных, которых  стеснял ожидавшийся на
"Ворошилове" Долгушин и пребывающий  на "Кутузове" командующий, -- остальные
свято выполнили указанное.  Командиры башен,  батарей  и  групп,  начальники
служб начали стремительно прочесывать строй увольняющихся,  доводя  число их
до минимума.  Ограниченность времени не позволяла искать какие-либо резонные
или уставные поводы к тому, чтоб выводить из строя матросов, не было времени
даже на элементарные придирки.  Людей лишали увольнения  в  самый  последний
момент,  не  приводя  объяснений,  грубо,  кратко,   унизительно.  Ласточкин
(Долгушин  знал  его  немного)  ни сочинить,  ни отправить  самолично  такую
провокационную депешу  не  мог.  Смена оперативных --  в  12,00,  Ласточкину
позвонили, и он возмутился, когда узнал, что приписывают ему. Уверял, что от
телефона  прямой  связи  с  эскадрой  не  отходил.  Старший  матрос  Курмач,
допрошенный им, эту телефонограмму не передавал. Мичман  нашел старшину  2-й
статьи  Антипова, побелевшими губами тот подтвердил: телефонограмму выслушал
он, по этому  вот телефону,  голоса  Курмача не знает. "Под суд!" --  заорал
Барбаш.  Позвонил  заместителю командующего  флотом  по  строевой  части,  к
телефону подошла супруга, прошипела с яростью, что в  пять утра  добрые люди
спят. "Анюта,  это я, Илья, толкни-ка своего..." --  мягко попросил  Барбаш.
Заместитель  командующего  в  резкой  форме  заявил,  что  к  телефонограмме
оперативного он, разумеется, никакого  отношения  не имеет... -- Нет смысла,
не звони, -- сказал Долгушин,  когда  Барбаш вновь потянулся к  телефону, на
этот раз  будить командующего  эскадрой.  Подумал бегло, что Илья Теодорович
может быть угодливым до приторности, но может и накричать на адмирала,  были
такие случая, не на всякого адмирала, конечно. -- Не найдем мы  автора  этой
цидули.  Позвонили  --  и  все.  Кто  позвонил  -- никогда  не  узнаем.  Они
обменялись  быстрыми  взглядами   и  поняли  друг  друга:  между  ними   уже
устанавливалось  согласие  в  том, что ни  словом, ни бумагою выразиться  не
могло, потому  что бумага требовала подписи, а слово  -- действия. Последняя
фраза  Ивана  Даниловича означала: Манцев нарушил  жизнь  эскадры, возникнув
непредвиденно, недозволенно,  и жизнь, восстанавливая себя, действует так же
недозволенно,  стихийно, скрытно как бы. -- Кому-то  еще этот Манцев  -- вот
так! -- сказал  все-таки Барбаш и полоснул  по горлу пальцем. Так или иначе,
но телефонограмма  дело свое сделала. Командующий  эскадрой  вынужден теперь
подтвердить свой  приказ  о "мере поощрения" -- со всей силой  и жестокостью
подтверждения, Или отменить. И сразу наступит ясность.
     Бухта Северная, крейсер  "Кутузов" под  флагом командующего эскадрой, 8
августа,  море  -- штиль,  ветер зюйд 3 балла,  время  -- 15.25.  Долгушин и
Барбаш  вошли в  салон  командующего. Сесть  им  не  предложили. Дело должно
решиться оперативно, то есть быстро, но с  отчетливым пониманием последствий
от  непродуманной  быстроты.  Сидел,  кроме  командующего,  начальник  штаба
эскадры -- в углу, таясь в тени; синие  шторки на задраенных  иллюминаторах,
синий китель начальника  штаба -- и крупные красные руки, освещенные  косыми
лучами солнца из  открытых иллюминаторов другого борта. Было дело -- и .ради
дела применяемая извечная военная  необходимость: пожертвовать малым во  имя
большого.  Выслушав доклад Барбаша, командующий отодвинул от  себя газету  с
текстом закона о сельхозналоге,  спросил,  как  строится  дом  для  офицеров
эскадры.  Ответили. Еще  о чем-то  спросил -- тоже  ответили. Перешел к сути
только  тогда,  когда убедился: тихому, не для  ходового мостика, голосу его
внимают и повинуются. - С увольнением дела обстоят плохо  -- такое признание
прожурчало в салоне (Долгушин слушал, опустив глаза). Как стало известно, на
эскадре  к тому же какая- то  подозрительная возня  вокруг приказа, какие-то
мысли по поводу отмены  его. Кто-то  уже отменил,  какой-то офицер  эскадры.
Фамилия?  -- Я  знаю  -- этого достаточно!  -- раздалось из угла.  --  Зачем
засорять  голову?  --  -Меня  интересует  не  его  фамилия,  --  последовало
уточнение. -- Командира. Сказали. Командующий долго не мог говорить. Видимо,
не сразу  поверил. --  А  в каком звании  этот...  с линкора?  Ответили.  --
Сколько старших  лейтенантов  в  штате эскадры? Никто  точно не знал.  Но  и
ответа  не  требовалось. --  О  них надо думать.  О  старших  лейтенантах  и
лейтенантах...  Они,  командиры  подразделений,  определяют, кого уволить, а
кого нет. Правильно решают или неправильно -- это выяснится позднее. Но одно
несомненно: решают одинаково. Что немаловажно, весьма  немаловажно, учитывая
то, что комментарии к этому вот документу, -- палец наставился на газету, --
должны быть одинаковыми...  Намеренно удлиненная  пауза.  Кресло  в углу,  в
тени,  расположено  так,  что командующему  пришлось  повернуть голову  -- и
крупные  красные руки  под  взглядом  его  уползли  в тень,  явно  не  желая
связывать  себя  с  единомыслием  лейтенантов  и старших лейтенантов. Пальцы
командующего ласкающе  притронулись к маленькой красной коробочке с надписью
"ДРУГ",  желтыми  буквами на красном ф