ить  -- из века в век,  изо дня  в
день,  и люди так живут, потому  что какая-то часть  их, меньшая, но лучшая,
готова  своей жизнью пожертвовать ради таких  вот  матерей  и  дочек.  Он --
мужчина,  воин,  и  чем горше  служба,  тем  счастливее удел  мирно  живущих
граждан... Воин! Мужчина! Офицер!
     Слова эти, не раз им повторяемые, помогали служить -- честно, грамотно,
верно. На  линкоре что две  звездочки  на погонах, что две  лычки -- служи и
служи,  поблажек  никому.  Да  еще  помощник  командира, который  его  сразу
почему-то невзлюбил, а помощник -- это  расписание  вахт и дежурств. "Четыре
через  четыре!"  --  определил  помощник,  и  Всеволод  ногами  своими   мог
подтвердить свирепость этой формулы: четырехчасовые вахты он отстаивал после
четырехчасового отдыха, заполненного  бодрствованием, той же  службой. И так
пять месяцев подряд. Но ни во взгляде Всеволода, ни в походке затравленности
не  чувствовалось,  он  проверял  себя  не  перед  зеркалом, а  способностью
безропотно  тянуть  лямку.  Он  даже  помощника  оправдывал:  из  семидесяти
офицеров линкора лишь  четверть могла нести вахту на якоре, а на ходу и того
меньше, -- невелик выбор! И помощник сам -- затравленный, в личном деле его,
говорят,  пометка:  выше  помощников  командиров кораблей  1-го  '  ранга не
продвигать!  Бедняга  погорел  еще  в  военную  пору,  гонял  транспорты  из
Сан-Франциско во Владивосток, неделями мотался  по западному побережью США и
где-то  что-то совершил;  намекали на  некоторый американизм в поведении, не
отразившийся, правда, на чистоте  сине-белого  флага. Совершил -- а мог и не
совершать; вот она, офицерская судьба, вот  она, еще одна расплата. Но опять
же мог помощник заградительную,  пометочку  в личном деле зачеркнуть, была у
него  такая  возможность,  испытанная  дедовским  способом -- прикосновением
брюха  к ковру в  одном  из кабинетов  столицы, и  возможность  эту помощник
отверг. Как-то на вахте Болдырев подумал: а что было бы  с ним,  не оттолкни
он в Баку ту льнущую к нему девочку?..
     "На тяготы  службы не реагирует, в обращении со старшими достоинства не
теряет",  --  такую  фразу вписали в  его  характеристику. Пошел  на  курсы,
окончил,  вновь линкор, командование дивизионом. Книги на французском  языке
--  в сейфе,  ключ от него постоянно в  кармане, вестовой найден  идеальный,
сплошная таежная дурь,  а фамилия -- Матушкин --  позволяет опускать бранные
словечки, они заменены упоминанием вестового.
     Нет,   к  прошлому  не  придерешься  --   к   такому  выводу   приходил
капитан-лейтенант Болдырев. И  обрывал  мысли, потому что  не хотел думать о
настоящем, хотя оно-то, настоящее, никак не могло попасть в личное дело. Как
не попала та бакинская ночь,  когда поклялся  он  служить  верно,  честно  и
самоотверженно.
     Однажды его пробудил  сон, сон светлый, потому что  в нем было будущее,
созданное прошлым, погоны с  двумя просветами, папироса,  которую  только он
один, командир корабля, может курить на ходовом мостике... А открыл глаза --
все та же каюта, все тот же проклятый вопрос: как жить дальше? Не служить, а
- жить?
     И  не  раз  его  будили  такие  сны.  Не  зажигая лампы,  он  одевался.
Пробирался  к  грот-мачте,  переступая  через  спавших  на  верхней  палубе.
Поднимался на мостик, откуда виделись огни упрятанных  в бухте кораблей. Два
светильника  вырывали ют  из  тьмы,  выставляя  напоказ, на  просмотр плавно
закругленный конус  кормы, флагшток, стволы  орудий  4-й  башни,  вахтенного
офицера, мухой ползавшего по восковой желтизне надраенной палубы.
     Этот металлический остров длиною в 186 метров и водоизмещением 30 тысяч
тонн был заложен в июне 1909 года, спущен  на воду в июне  1911 года, сменил
название, вернулся к тому, каким его нарекли, жил, дышал, стрелял, нападал и
убегал,  сжигал в  себе  соляр, мазут, порох, прокачивал  через  себя  воду,
воздух, механизмами  и отлаженной службой пожирая  людей, выпрямляя и калеча
их судьбы.
     Но  не этот корабль ломал  его  судьбу. А то, что лежало в сейфе и было
пострашнее  книг  на  французском  языке:  канцелярская  папка с  перепискою
банно-прачечного  треста   города  Симферополя,  случайно  попавшая  в  руки
Всеволода Болдырева.
     "Случайно ли?" -- думал он, стоя на мостике грот-мачты.
     Возвращался  в  каюту,  открывал  в темноте  сейф. нащупывал папку. Уже
дважды  он пытался бросить  ее за борт, утопить, чтоб  на дне Северной бухты
лежала мина, подведенная под  все существование его. Чтоб забылось то, что в
папке.
     Сейф,  куда  Болдырев  заточил  папку,  закрывался. Болдырев ложился на
койку и засыпал.

        11

     Переодеваясь к увольнению  на берег, Олег всякий  раз говорил каюте: --
Иду бросаться под танк!
     Ночи  он проводил  на Воронцовой горе, в  сухой баньке,  куда студентка
Соня нанесла подушек из родительского дома. При ветре крышу  баньки царапали
ветки  яблонь. Дверь  так  скрипела,  что могла  разбудить  родителей.  Олег
пролезал  в окошко и продергивал через него Соню. Она засыпала, а он до утра
слушал шелест ветвей, отзванивание склянок в Южной  бухте  и еле еле слышное
шевеление существа, называемого эскадрон. Она была внизу, в Южной бухте, она
была за горой,  и  Северной  бухте, она была всюду, и в  Соне  тоже, в  этой
курносой и  картавящей женщине, полюбившей Олега внезапно и на  веки вечные.
Все забылось --  и  шинель,  и стыд за стрельбу номер тринадцать,  и глупое,
невыполнимое обещание сделать батарею лучшей. Все свершится  само собою, как
эта любовь, как эта банька! Жизнь прекрасна и удивительна! В июле ко Дню ВМФ
придет приказ  о старшем  лейтенанте, он  умный, смелый, находчивый, поэтому
что-то произойдет еще -- и осенью направят его на новый эсминец, помощником,
и кто мог подумать, что так великолепно пойдет служба у курсанта Манцева!
     Ни вдоха, ни выдоха рядом. Соня спала  беззвучно и в момент, когда луна
скрылась  и оконце  стало темным, Олег  вдруг  оглох и в  него вошло чувство
времени --  застывшей  секундой абсолютной  тишины, мимо  которой промчались
куда-то  вперед город, линкор, друзья его, оставшиеся живыми после того, как
он умер в кромешной тишине и темноте. Это было странно, дико, как если бы на
корабле  дали ход  и нос  его  стал рассекать волны, а  корма  продолжала бы
держаться  за  бочку. Олег вскрикнул, стал в испуге  целовать  Соню, а  Соня
хрипло сказала, что устала.
     Как-то  они  ужинали  в  "Приморском", Олег сидел  затылком ко входу  и
вынужден был оглянуться, потому что очень изменилось лицо Сони.
     Старший  лейтенант, с  тральщиков  несомненно,  физиономия обветренная,
походка медвежья... Издали улыбнулся Соне, невнятно и бегло, по Олегу мазнул
неразличимым взглядом, подсел к кому-то, чтоб спрятаться за спинами.
     Все было написано на честном и страдающем челе Сони. Она сказала плача,
что всегда любила только его; Олега, а что было прошлой осенью, так это было
прошлой осенью.
     -- И  я  тебя  люблю, -- ласково  успокоил  ее  Олег  и добавил, модное
словечко: -- В таком разрезе.
     Он был слишком молод, чтоб ценить такие признания, и Соню забыл до того
еще, как  простился с нею  утром.  Уже  цвели яблони, несколько  шагов --  и
баньки  не  видать,  Олег  перемахнул  через  забор,  отсалютовал  танку  на
постаменте --  первому  танку,  ворвавшемуся  в Севастополь,  -- и  невесело
подумал: "Того бы, с тральщиков, посадить в танк... Или вместо танка..."
     В тех же невеселых думах ожидал он барказ на Угольной  пристани. Линкор
был рядом, в нескольких  кабельтовых, покоился в воде  непотопляемым утюгом.
Однотипный  ему  утюг  в  Кронштадте  прозвали "вокзалом"  -- за  трансляцию
неимоверной  мощности.  Про  этот же  говорили  просто:  "служу  под  кривой
трубой", имея в виду скошенную первую трубу, след модернизации.
     Так что же такое придумать, чтоб батарея вырвалась в передовые?
     Манцев  еще  не  вошел  в  каюту,  а старшина  батареи  мичман Пилипчук
доложил: уволенные  вчера  на  берег матросы задержаны комендатурой,  комдив
приказал разобраться и наказать.
     -- Три наряда им объявишь вечером... От моего имени.
     Можно бы размотать всю катушку, тридцать суток без берега дать.  Но нет
нужды.  И не будет  эффекта. На эскадре введено правило: увольнение --  мера
поощрения.  Не уверен в матросе  --  имеешь право не  увольнять его. И этим,
побывавшим в комендатуре, что выговор, что замечание, что пять суток ареста,
что месяц  без  берега  -- все  едино, до  конца года  их  фамилии в  журнал
увольнений не попадут.
     Вот и  выходи в  передовые с такими матросами. Вот и мечтай о помощнике
командира на новом эсминце. Так что ж тут придумать?
     Три тысячи топоров  стучали на  Дону, три  тысячи  плотников, согнанных
указом  императрицы,  заново   строили   верфи  и   восстанавливали  старые,
петровские. В Таврове, Хоперске и Новопавловске рождалась эскадра, и великая
нужда  заставила  Адмиралтейств-коллегию  уменьшать  осадку  кораблей,  дабы
смогли они по мелководью Дона прорваться к морю.
     В лето  1770  года  корабли потянулись к югу.  Жара вытапливала  смолу,
чадило  прогорклой  солониной,  пахло  пенькой.  Слабому  течению   помогали
веслами, иногда налетал  ветер,  тогда хлопали неумело  поставленные паруса.
Спешили: Балтийская эскадра уже вошла в Средиземное море, война за Крым была
в разгаре.  Торопились: линьками  обдирали  спины  ленивых и недовольных.  У
крепости святого  Дмитрия  Ростовского кончился волок  по  обмелевшему Дону,
начиналось плавание по большой воде. Морские служители -- так называли тогда
матросов -- перекрестились, поставили орудия  на боты и прамы. И --  дальше,
вперед, к Азову! Туда, где погибли много лет назад петровские корабли.
     Голландско-немецкие  ругательства уже теснились русской  бранью, Россия
прорывалась  к  Черному морю, к Проливам,  нарушая европейские равновесия  и
согласия,  делая  освоенные земли исконно русскими, и для утверждения власти
нужны  были только русские  люди,  русские  слова, русские  мысли, и  лучшие
моряки POCCИИ захудалыми  родами  происходили из  краев,  где нет  ни сосен,
прямизной похожих на фоки, ни вод, уходящих за горизонт.
     Свершилось!  Поднятием   флага  на  "Хотине"   была  создана   эскадра,
впоследствии ставшая черноморской, и произошло это в мае 1771 года, и поднял
флаг тот, кто  вывел  Донскую  флотилию на морской  простор, -- вице-адмирал
Сенявин  Алексей Наумович, первый командующий эскадрой. А где эскадра -- там
и  флот, и первым  командующим его стал  вице-адмирал Клокачев, самым первым
командующим. Последнего не будет!
     Сын   коллежского   регистратора   Федор   Ушаков,   угрюмый   человек,
отказавшийся   от  придворной  карьеры,  моряк  скрытный  и  наблюдательный,
всматривался  в  морских служителей,  виденных им  в детстве  на  пашнях без
матросской робы, и с радостью  находил, что  морскому делу научить их можно.
Было что-то  в  укладе  характера,  в  строе  жизни  тамбовских,  олонецких,
тверских  и воронежских мужиков, что приспосабливало  их к  морю. "С  такими
людьми  можно не только за свои  берега быть спокойным,  но и неприятельским
берегам беспокойство  учинить..."  Они  лихо лазали по вантам, шили  паруса,
управляли  ими, крепили снасти. Самым трудным  оказалось: как отучить их  от
"мира", от  привычки сообща делать все? Внушениями, розгами, кулаками в харю
(дворянский сын  Федор Ушаков дубиною согревал холодных к  учению), мытьем и
катаньем, но  приручили матроса быть на местах,  отведенных  ему корабельным
расписанием. У орудий,  у  мачт, в погребах  навесили  "билеты"  с фамилиями
морских служителей и проверяли, здесь ли служители. Сотни шкур было спущено,
пока не привили начала  индивидуальности. Зато в  Крымскую войну при обороне
Севастополя,  как и во всех последующих войнах, матрос, пересаженный в окоп,
менее солдата подвержен был панике и позывам к бегству.
     Необыкновенная  по  живучести  эскадра.   Ее   уничтожали  и  запрещали
договорами, с  ее  кораблей  высаживались десанты по всему  Средиземноморью,
корабли  ее  бесславно  ржавели   в   Бизерте   и   героически  шли  на  дно
Новороссийской   бухты.   Берег  напирал  на   нее,   окатывая  революциями,
махновщиной,  разрухой,  горячкою строительств,  эскадра  жила  --  и  ничто
береговое не было ей чуждо...
     Такой  представилась  Долгушину  эскадра,  когда  где-то  за  Воронежем
показался Дон, излучина его, и серая лента реки поплыла под крылом самолета.
Он прильнул к окну, смотрел: да, вот здесь и было положено начало тому, чему
он  отныне  служить будет, отсюда мужики  пошли  на  заброшенные  петровские
верфи, здесь сто  восемьдесят  два  года назад плыли по Дону  корабли и жара
стояла такая, что смола вытапливалась из пазов.
     А  как отказывался,  как  возражал,  не желая служить!.. После академии
вызвали в Главное Политуправление, предложили: начальник политотдела эскадры
Черноморского флота. Нет, нет и нет, отказывался он. Он катерник, он окончил
войну  командиром  дивизиона,  после ранения перевелся  в штаб,  --  это вам
понятно? Да, он  был заместителем начальника политотдела  бригады, по это же
--   катера!   Он  же   катерник!   И   сейчас,  получив   диплом,   окончив
военно-политическую  академию,  он  все  равно остается катерником, он  и на
катера  назначен  уже, начальником политотдела  бригады  ТКА, вся служба его
прошла  на  торпедных  катерах  -- так  зачем ему  политотдел  эскадры,  где
крейсера и линкоры?
     Ему возражали -- веско,  убедительно. Ну и  что  -- крейсера и линкоры?
Зато у него  свежие силы, свежий взгляд. Да, у него нет опыта. Но нет у него
и груза прошлого.
     Уговорили.  Согласился. И  рад  был теперь, когда  под крылом  самолета
петляла река и плыла земля.
     Великое  и сладкое  чувство причастности к  земле, по  которой  ступали
сапоги и  лапти  дедов!.. И благодарность судьбе, скрепившей  твою  жизнь  с
жизнью  страны,   флота,  и   давно  надо  было  бы  прийти  этому   чувству
благодарности,   да  где  уж  на  войне   расслабляться  в  эмоциях,  что-то
сопоставлять,  вымерять  и  определять. И  пришло  оно,  и  понял  он  тогда
назначение  свое  человеческое:  он,  человек,  коммунист,  капитан 1  ранга
Долгушин Иван Данилович, живет для тех, кто  потомками олонецких и  тверских
мужиков прибыл служить на эскадру.
     Он любил их за преданность Олонцу,. Калуге, Орлу, Ржеву. Их было тысячи
человек  -- на  кораблях  эскадры,  они  служили  с  охоткою,  они  оживляли
металлические  коробки,  начиненные  оружием  и  механизмами, они  гордились
бескозырками  с  золотым  тиснением  "Черноморский  флот"  на  развевающихся
ленточках,  они  согласны  были в любую секунду  прервать  сон,  еду, мысли,
жизнь, чтобы выполнить сигнал или команду. За  последние три года политотдел
зафиксировал только один
     (один) случай намеренного,  продуманного отказа от службы, но  и в этой
дикости обвинили не матроса, а офицеров, его начальников.
     Но  этой  людской массе, привязанной  к  рукояткам,  педалям,  кнопкам,
штурвалам и маховикам, требовался отдых. Тому же  самоотверженно  служившему
матросу хотелось того, чего  устав открыто  не  предусматривал,  а обходно и
расплывчато сводил в понятие: увольнение на берег. (Для офицеров -- съезд на
берег.)  Матрос,  физически и психически здоровый  парень,  существовавший в
однообразном корабельном  мирке,  нуждался  в  эмоциональной  встряске,  как
насыщавшей его, так и  опустошавшей.  Он, получавший сытую  норму  флотского
довольствия, искал то, к чему его звал  полнокровный мужской организм. Да --
кинотеатры,  да -- концерты, да -- просто гуляние  по  южному  городу, да --
экскурсии, но  и --  женщина. В идеале мыслилось так:  напутствуемый добрыми
пожеланиями старшин,  проверенный офицерами  на все виды  искушений, матрос,
одетый строго по объявленной  форме одежды, сходит на берег, дышит береговым
воздухом  совместно  со  знакомой  девушкой  (преимущественно  комсомолкой),
приглашает знакомую в кино, на стадион, на  читательскую конференцию.  Время
увольнения, однако, подходит к концу, и на пути к кораблю матрос обсуждает с
подругою виденный фильм отечественного производства, и после здорового сна в
хорошо проветренном кубрике парень в  форменке и бескозырке готов продолжать
очень нелегкую (чего уж тут скрывать!) службу.
     Идеальная картина! Мечта!  Такой матрос,  так проводящий увольнения был
нужен  эскадре,  эскадра  давила  на  все  штабы,  и  штабы поощряли  людей,
причастных к созданию идеальной картины на страницах книг и журналов. Охочих
к сотворению  таких картин было достаточно,  в  изобилии появлялись романы и
повести о флоте и моряках.
     Признавался,  не получая  официального  утверждения, и  такой  вариант:
матрос  идет к своей знакомой на дом, прихватывая бутылку сухого вина, тесно
общается  с  нею  (что  с   медицинской   точки  зрения  весьма  полезно)  и
смирнехонько возвращается  на корабль. Или, пообщавшись,  идет со знакомой в
театр,  обходя  патрульную  службу.  Во  многих  отношениях этот вариант был
предпочтительнее официального.
     Настоящие  же  увольнения,  никак не отражаемые  повестями  и романами,
выглядели  по-другому.  Какая-то  часть  матросов  увольнение  проводила  по
официальным рекомендациям, еще большая часть время на берегу зря не теряла и
мгновенно  рассасывалась  по квартирам, общежитиям или просто кустам... Но в
том-то  и дело, что дежурные по кораблям,  дивизионам и бригадам докладывают
штабам  не  число  вернувшихся с  увольнения  матросов,  а фамилии тех,  кто
задержан комендатурой, опоздал, опаздывает или неизвестно где находится.  Не
попадают  в доклады матросы,  просочившиеся  сквозь  все фильтры  и  пьяными
добравшиеся до кубрика.
     Тягостная картина. И Долгушин, читая по понедельникам сводки, морщился,
ахал, возмущался,  зная,  что  не  один он морщится и  ахает.  И  на  других
эскадрах других флотов  начальники политотделов тоже раздраженно отбрасывали
донесения  замполитов:  "Да когда  ж это кончится!" Пьют  матросы на берегу,
если уж  называть вещи своими именами. "Недостойно ведут себя  в увольнении"
-- так пишется во  флотской газете. На  эскадре служат  матросы 1931, 1932 и
1933  годов рождения, люди, чье детство  испорчено  войной.  Старшины  более
ранних   годов   призыва   не  демобилизовываются,   и  "старички"   эти,  в
привилегированном  положении на  корабле  находящиеся, разлагающе  влияют на
молодых матросов. Так ли? Да, так. Прибавить к этому обычай не  отдыхать без
вина и без вина не затейничать.  Что еще? Крым, курорт,  благодатный климат,
сам воздух напоен запахами массандровских  вин.  Наконец, алкоголь -- веками
испытанное   средство   мгновенного  расслабления.  И  офицерская  дурь,  из
поколения в  поколение  передаваемые  выражения  типа "штурман  должен  быть
тщательно выбрит  и слегка пьян". Не  ведают  храбрецы и пижоны, что с таким
штурманом только в трамвае не опасно...
     И  еще много  причин. Учебные отряды и флотские экипажи как ни  скоблят
новобранцев,  но  кожа   их  остается  береговой,  гражданской,  привычки  и
склонности  прибывающих   на   эскадру   людей  сформированы  берегом,  всей
предшествовавшей жизнью  восемнадцатилетних  юношей.  Винить  берег?  Берег,
неподвластный флоту?  Мутная эта проблема, рассуждал он, забрасывая сводку в
сейф.  Крепость. Фортификационное  сооружение. В какие ворота бить  тараном?
Какими мортирами обстреливать?
     А решать надо. Потому  что  без него здесь  ничто не решается. Рутинные
вопросы  оставлены заместителю  вместе с бумажными  дрязгами,  а все  живое,
конкретное, умы  будоражащее,  слезами  омываемое и потом пахнущее  --  ему.
Походя, со  смешочками  разбирался  он  в  запутаннейших  ситуациях,  вынося
неожиданные  и всех удовлетворяющие решения,  от которых,  если принюхаться,
так  и попахивало дерзким неуважением к законам эскадры и флота. В 1770 г