мину на осте"! ' --
Никак нет, товарищ  капитан  2 ранга! "Иже" "Боевая тревога"! Командир ничем
не выдавал себя, лежа в шезлонге. Но, конечно, все слышал. Старпом же вообще
не смотрел в сторону тральщика, он сидел спиной к нему. -- Я  спрашиваю вас,
Манцев, какой  сигнал поднят на  тральщике?  -- Я отвечаю  вам:  "Иже"! -- И
все-таки мне  кажется, что... -- Никак нет! Между Милютиным  и  Манцевым  --
рулевой, не отрывающий взгляда от картушки компаса. Будто ничего не слышит и
помощник  вахтенного,  что-то  высчитывая на  своем  столике.  Закрыты глаза
командира.   Из  боевой  рубки  --   ни   звука,  там  --  полная  тишина  и
священнодействие.  --  И  все  все  слышат,  и  все  все  понимают.  Старпом
улыбнулся... Это была дружелюбная, как при встрече с  приятнейшим человеком,
улыбка,  начавшая вскоре  увядать,  жухнуть. Громко и  презрительно  Милютин
отчеканил: -- Вы  самонадеянный  мальчишка, Манцев!  Вас  надо  отправить  в
госпиталь проверить зрение.  И  не только  зрение. Не пора ли  понять, что к
моим словам  надо  прислушиваться чутко! Таких,  кстати,  старпомов,  как я,
всего  четверо в  военно-морских силах.  Он, конечно,  имел в  виду  то, что
Военно-Морской  флот СССР обладал всего четырьмя линейными кораблями. -- - В
таком случае,  товарищ капитан 2  ранга, более чутко я буду прислушиваться к
словам  командира 1-й башни. Таких, как он,  всего три человека: на  линкоре
"Петропавловск" 1-й башни  нет, еще  с войны. Кто-то в  рубке  не  выдержал,
коротко  хохотнул.  Старпом  заорал:  --  Какой сигнал на тральщике?! Манцев
увидел, что Милютин  свирепеет натурально, последнее слово всегда оставалось
за Юрием  Ивановичем, это было  корабельным  законом. Олег еще  раз глянул в
бинокль на тральщик и вдруг испуганно  закричал: -- На тральщике поднят флаг
"како"  -- "не могу управляться"!  Словно выстреленный катапультой,  взлетел
командир над  шезлонгом, взвился  над палубой, упал  на  мостик и вцепился в
ручки  машинного  телеграфа,  переводя его  на "стоп". И  старпома  сдуло со
стульчика.  "Не  могу  управляться"  могло  означать и  следующее:  руль  на
тральщике заклинен, и тральщик  сейчас  поворачивает вправо, столкновение  с
линкором неизбежно. В два бинокля командир  и старпом смотрели  на тральщик.
На нем желто-черным флагом "иже" обозначалась боевая тревога, обычный сигнал
перед заходом в базу и постановкой на якорь. Бинокли опустились. Ни слова не
было  сказано. Звякнул  телеграф, возвращаясь на  "средний вперед". Всем все
было  ясно.   Что  бы   с   линкором  в  ближайшие  минуты   ни   произошло,
ответственность понесут командир и старпом, десятикратно будут наказаны, ибо
весь  мостик был свидетелем  того,  как оба  они сознательно и преднамеренно
вводили в заблуждение вахтенного офицера,  причем делали это в момент, когда
близость   берега  суживала   маневренность  линкора  и   ограничивала   его
возможности избегнуть столкновения  с  тральщиком, если бы  столкновение это
произошло.  На  мостик  уже   поднялась  очередная  смена.  "Меняйтесь!"  --
..приказал командир, покусывая губы, хотя до 16.00 еще оставалось пятнадцать
минут. Олег поднялся на формарс.  Он рад  был,  что  Болдырева там  не было.
Иначе  пришлось  бы  спросить:  "Зачем ты  это сделал?" И  Болдырев  мог  бы
ответить тем же вопросом. Действительно -- зачем? Последнее слово  останется
за старпомом, это уже корабельный закон. И по всем другим законам не Манцеву
принадлежит   это  слово.  Два  офицера   из   политуправления   сидели   на
комсомольском  собрании  в  батарее,  молчали,  стенографировали в  уме  все
выступления, рта не раскрывали, но последнее  слово -- за ними. Три комиссии
подряд проверяли матчасть, обнаружили неполадки в системе орошения  погребов
и, хотя  знали,  что неполадки эти устранению не  подлежат,  о  чем известно
артотделу флота аж  с  1929 года, акт  о погребах  составили.  По  камбузной
палубе левого борта ходить стыдно, там по вечерам тридцать штрафников (почти
у всех по наряду вне очереди) чистят картошку, шуруют ножами, ни  на кого не
глядя,  разве что  сделают  попытку  привстать,  когда появится  Милютин,  а
старпом тут  же  -- небрежненьким  жестом  -- отменит все  уставные  позы  и
команды. Но увидят штрафники  Манцева  -- и вся бравая компания бросит ножи,
выпрямится, застынет, руки по швам, будто услышали  зычный окрик: "Вста-ать!
Смир-рно!.."  И за  ними тоже последнее  слово  -- там, на  гражданке, когда
станут вспоминать  командира 5-й  батареи. Одно  просветление в этом  мраке:
Долгушин,  который выше старпома,  поважнее  всех командиров,  который  и  с
кадровиком  потягается,  тем  самым,  что  дважды вызывал  к  себе  Манцева,
расспрашивал  о  родственниках. И  когда  месяц назад  Долгушин заговорил  с
Манцевым на юте, в Олеге слабехонько шевельнулось что-то  скорбное,  чистое,
сердце  тронувшее:  ему  отец привиделся,  едва  он услышал добрый уверенный
голос  Долгушина. Начальник политотдела сказал, что не оставит его, Манцева,
в беде. Тоже ведь -- последнее слово.

        34


     Капитан  Бродский,  терапевт, окулист  и невропатолог  сразу, пришел  к
Болдыреву. Не скрыл, что его прислало начальство. Приложил к губам ладошку и
продудел  что-то бравурное. -- Как  жизнь, Севочка? Получилось так фальшиво,
что Болдырев поморщился. -- Брось, Игорь. Коленный рефлекс проверять будешь?
-- Буду, как же... -- обиделся  Бродский. -- Есть  чего  почитать?  Болдырев
подумал.  --  Есть.  "Любовная  жизнь Шопена", На французском языке.  Давай.
Разберусь как-нибудь... А вообще, между нами, что  с тобой?  Болдырев  опять
подумал.  --  Да ничего. Не по  твоей  линии.  По  артиллерийской.  Затяжной
выстрел у меня. -- Это как?  -- Да так. Наводчики жмут на педали, а выстрела
нет.  Осечка.  И  открывать   затвор  орудия  нельзя,  тлеющий  заряд  может
воспламениться, и тогда  уж  так  бабахнет!..  Чтоб  не  бабахнуло, командир
орудия начинает отсчет времени, и только минут через  пять  можно  открывать
затвор.  За шесть линкоровских лет капитан Бродский  нахватался  всякого. --
Так, так... А  ты  -- когда начал отсчет?  --  Знаешь  что...  --  обозлился
Болдырев.  --  Понял. --  Бродский  поднялся.  -- Доложу,  что  в норме.  --
Матушкина проверь! -- крикнул  вдогонку ему  Болдырев. Сам Болдырев не успел
заметить тот день, с которого  у него приступами  -- по пять-шесть суток  --
пошла  позорная  для корабельного  офицера  болезнь:  бессонница.  Во второй
половине  августа  2-й  артиллерийский  дивизион  БЧ-2  понес  невосполнимые
потери. Ушел в академию Валерьянов. На линкоре  спохватились, вспомнили, что
артиллерист  он  выдающийся, в  позапрошлом году завоевал приз командующего.
Пышных  проводов  не  устраивали,  обошлись  легкими  застольями по  каютам,
командир вышел к  трапу  провожать будущего академика и  историка. Вахтенный
офицер  записал: "15.35.  С корабля убыл капитан-лейтенант Валерьянов -- для
дальнейшего прохождения службы в военно-учебном заведении". Уход Валерьянова
сломал недельный график вахт и дежурств, на командира 4-й  башни  Вербицкого
пала двойная нагрузка. В великой злобе на всех заступил он на вахту в  07.00
-- и  командиры вахтенных постов на  шкафуте и баке  предупреждали матросов:
"Вербицкий на вахте!.. Вербицкий на  вахте!.."  (Хорошо  знавшие  Вербицкого
люди говорили, что врагов своих он карает беспощадно,  что  иные лейтенанты,
переведенные на  Балтику, и там не спасались от  невидимого  ножа  в длинной
руке бывшего сослуживца.)  Около десяти утра Ваня Вербицкий выпытал у своего
--  дивизионного -- замполита причину,  по  которой ко Дню флота он так и не
получил  четвертую  звездочку   на  погоны.  Оказывается,  Лукьянов   сломал
сопротивление Милютина и в личное деле Вербицкого вписал: "С матросами груб,
в  заботы подчиненных  не вникает, с  офицерами, равными  ему по  занимаемой
должности, заносчив, склонен к интригам". Расправу с Лукьяновым командир 4-й
башни отложил  до  лучших  времен, со своим  замполитом  решил  покончить  в
недалеком будущем, но с Колюшиным, заместителем командира 2-го артдивизиона,
можно  рассчитаться немедля, благо тот  в 11.00 меняет его. И обстоятельства
способствуют:  на  линкоре  собрались  офицеры  штаба   эскадры,  предстояли
похороны  умершего  позавчера флагманского минера капитана 1  ранга Пуртова,
любившего линкор. Флагманские специалисты постояли у каюты Пуртова, побыли в
самой каюте, добрым  словом  помянули  человека, кровь которого в той земле,
куда  гроб  с  телом  его  опустится  в  14.30... Ваня  Вербицкий  мгновенно
разобрался в обстановке и все сделал так, чтоб сменивший его Колюшин остался
в  дураках. Когда вскоре после полудня офицеры  штаба  вышли на ют, штабного
катера  с венками они  у трапа не  увидели.  А время шло,  время  подгоняло,
церемония  похорон была  расписана по минутам. Предполагая, что катер уже на
Минной,  штаб  потребовал  барказ.  Но  --   странное  дело!  --  ни  одного
плавсредства  ни у борта, ни на Угольной  пристани. Вахтенный офицер старший
лейтенант  Колюшин  вразумительных  объяснений  дать  не  мог,  чем  накалил
офицеров штаба до  того, что на ют попрошен был старший  помощник командира.
Милютин еще  не  появился,  а  офицеры  вдруг  увидели  штабной катер  и  --
обомлели: изящный катер,  уставленный траурными венками,  буксировал к барже
мусорный  плотик.  Это  было  не святотатство даже, а нечто такое, что  надо
забыть, и забыть  так, чтоб ничто не напоминало,  а  напомнить мог вахтенный
офицер,  не  столкнуться с  которым на линкоре  невозможно. И снятый с вахты
Колюшин понуро вышел на ют с чемоданом, провожали его только Манцев и Гущин.
В этот вечер Вербицкий поостерегся идти в кают-компанию на ужин. Он пребывал
в некотором  смятении  после блестяще  организованной им буксировки плотика.
Меч, вложенный им в руку судьбы, снес  голову недруга столь быстро,  что сам
Вербицкий  зажмурился  в  испуге,  притаился в каюте,  задраив  иллюминатор.
Могущество  судьбы  страшило  и  возвышало.  С кем-то  надо  было  разделить
ответственность, судьбу надо было как-то ублаготворить, отвернуть ее взор от
Вербицкого. И  командир  4-й башни вспомнил: "Орляинцев!" Адъютант командира
дважды  в год запивал, и его трехдневные запои  так же органически входили в
боевую подготовку линкора, как стрельбы по воздушным и береговым целям. Но в
те недолгие недели, что предшествовали  запою  и следовали за ним, с памятью
адъютанта начинало  твориться что-то дикое, фантастическое. Люди  и события,
выложенные в  строгий временной ряд, вдруг  отвязывались  от  летосчисления,
разворачивались  в обратном направлении, и Орляинцев  будто прозревал, видел
человека  таким,  каким будет тот  через месяц, год  или больше. Со  вздохом
радости Вербицкий напомнил судьбе, что за минуту до того, как план  расправы
с Колюшиным сложился у него в голове, адъютант  командира, на верхней палубе
появлявшийся  только в темное время  суток, вдруг возник на юте -- вестником
будущего. Видимо, доказывал судьбе Вербицкий, уход Колюшина с корабля был ею
же, судьбою,  предопределен, предписан, во всяком  случае, высшими земными и
небесными  инстанциями.  Для   2-го  артдивизиона   Колюшин  стал  таким  же
покойником, как и Пуртов для штаба эскадры, о каждом вспоминали хорошо. Олег
Манцев внезапно понял, что о Колюшина спотыкались все  комиссии, в  дивизион
прибывающие. Он был больше  матросом, чем  офицером,  повышений по службе не
ждал,  комиссиям дерзил  и  к Манцеву их не  подпускал. Сильно  робел  перед
старпомом, перед старшими офицерами, но тем не менее всегда был между ними и
Манцевым, замедляя и ослабляя сыпавшиеся на 5-ю батарею нападки. Борис Гущин
покомандовал дивизионом всего неделю.  Пришел приказ, даже два: о присвоении
ему очередного  воинского звания  капитан-лейтенант и  о назначении  его  на
крейсер  "Фрунзе"   старшим  артиллеристом.   Это  было  крупное  повышение,
окупающее прозябание на линкоре, и командир первым  поздравил  его. Но почти
одновременно  с приказами  из учебных  кабинетов на  Минной  стенке  потекли
уточненные данные о том, по чьей вине  Гущин два  года  командовал орудиями,
стволы которых, вернее --  лейнера, были так изношены, что стрелять  батарея
не  могла,  и командовать,  в  сущности.  Гущину  было  нечем.  Лежанием  за
портьерой он покрывал чужой грех. Слухами земля полна, тем более -- воды, на
линкоре  давно  уже   догадывались,  что  произошло  на  одном  из  эсминцев
Балтийского флота летом  1951 года,  и теперь  узнали точно.  Тогда  эсминец
сдавал  зачетную  стрельбу  по  катеру  волнового  управления,  и   тогда-то
случилась редкостная  ошибка,  радиолокационные станции  корабля  перепутали
цели,  и автомат  стрельбы  дал  на  башни  и зенитную батарею  неправильные
установки прицела  и  целика. Ни  один  снаряд не попал  в  катер,  ни  один
осколок, а оценка именно такой стрельбы -- жесткая: хоть бы один осколочек в
борту катера-цели.  "Сделать" осколок и послали  Гущина. На щитовой  станции
пробоина от осколка  была "сделана",  акт  о  повреждении катера составлен и
подписан, стрельба зачтена.  История получила огласку,  командир эсминца все
свалил  на  Гущина,  своего  помощника,  хотя и  младенцу ясно: без  четкого
приказа  командира  эсминца  на  такой  подлог  не мог пойти  никто. На суде
офицерской   чести   Борис  Гущин   промолчал.   .   Теперь   справедливость
восторжествовала, но торжество  это было унизительным для  Бориса  Гущина. В
учебных кабинетах демонстрировалась калька  маневрирования  эсминца  на  той
стрельбе, все графики отчета,  офицеров эскадры ЧФ призывали к бдительности,
к честности, взахлеб рассказывали о том, о чем стыдливо помалкивали ранее, и
никто  из  тех,  кто профессионально  слушал,  не спросил,  почему  внезапно
открывшаяся  правда  нисколько  не  отразилась  на судьбе бывшего  командира
эсминца,  с почетом переведенного  на Север, с повышением.  . В  каюте,  при
прощальных минутах, Гущин  сказал: -- Спасибо тебе, Олег. Пришло расставание
-- и  все по-другому видится. Многое я от тебя получил, многому. научился. И
думалось хорошо  при тебе. Разошлись  наши дорожки, когда-то еще встретимся,
прости за резкие слова. Кроме как тетке, никому  ты личных  писем не пишешь,
друзей у тебя  не было и не  будет,  свой у тебя  путь  в этой  жизни, своим
фарватером  идешь. И если подорвешься  на  мине -- подгребай ко мне,  да  не
подгребешь  ведь...  Олег  опустил  голову,   ему  стало  стыдно.  И  сердце
поджималось непонятной  тоской. Теперь только понял он, как много значил для
него  этот  обозленный  и  правдивый  человек,   когда-то  подорвавшийся  на
собственной  мине.  Своей безжалостностью он предостерег Олега и от щенячьих
восторгов, и  от многого дурного. От  смущения, от неловкости  Олег полез  в
"Техминимум буфетчика", прочитал:  "Проводы друга не  бывают шумными.  Друг,
кстати,  это  мужчина-приятель,  даже  на  широком столе  гостеприимства  не
посягающий на  честь  избранницы  вашего сердца..." --  К месту сказано,  --
одобрил выбор  Гущин  и  стал  серьезным, очень серьезным. --  К Векшиным на
Лабораторную --  не ходи!..  От Вербицкого слышал, будто  ты  и Ритка...  Да
знаю,  что не было  этого  и  не  будет! Но  дым валит,  а  огонь  сам собой
появиться  может... Эх, Степка, Степка... --  Он  открыл дверь каюты, позвал
Дрыглюка, спросил, где же, черт возьми, Векшин, и получил ответ, что Векшина
нигде найти не могут. -- В этикет играет Степа, оставляет нас вдвоем, а  мне
при нем  хотелось говорить... Вот .что. Степа  ведь такой:  привык на смерть
людей провожать. Деревня его в глухой тайге, дом в деревне крайний, у самого
леса, через  дом  валили  те,  кто  на .волю  из лагерей рвался,  уголовники
разные. Степина маманя откупалась от них шматом сала да краюхою  хлеба, всем
показывала  дорогу  в топи  непроходимые,  тем  и семью спасала, проколов не
было,  никто  из тех топей  так  и  не выбрался, но  до самой  гибели добром
поминали  русскую бабу,  ломоть  хлеба  давшую.  ..  -- Не  надо, Борис,  --
попросил  в смущении Олег. -- Не буду. Прощай. Не провожай  меня. Дивизионом
стал  командовать  Женя  Петухов,  временно.  Планы  учений 5-й  батареи  он
утверждал, ничего  не  меняя в них,  но  хмурился, карандаш его застывал над
некоторыми  пунктами,  будто в раздумье. Речь строил  из безличных оборотов,
чтоб  не сталкивались "ты"  и "вы".  Командир линкора теребил  штаб,  требуя
пополнения, замены и подмены офицеров. Ему было обещано --  после докования,
в  декабре.  Но  тут  же стало  известно,  что  китобойная флотилия  "Слава"
задерживается  на  промыслах. Док  в  октябре полагался  флагману  флотилии.
"Свято место  пусто не  бывает" --  так прокомментировал  новость капитан  2
ранга Милютин. Докование линкору перенесли на начало октября.

        36


     Уже  нависли  кии  над  зеленым сукном,  изготовляясь к  ударам,  уже с
грохотом посыпались шахматные фигуры из клетчатого короба, уже нетерпеливыми
пальцами  мешались  костяшки домино... Ждали старпома,  который допивал чай.
Допил,  вошел  в  салон,  опустился  в  мягчайшее  кресло, занимать  которое
опасались даже в часы отлучек Юрия Ивановича с корабля. Кивнул разрешающе --
и  сразу же ухнуло, стукнуло, выстрелило: беззаботный вечер в кают-компании,
награда  за  хлопотный  день.  Опоздавшие  к  киям и  костяшкам  ждали своей
очереди,  рассевшись по диванчикам и креслам. Клонило  ко сну после плотного
ужина.   Приближались  перевыборы   заведующего   столом   кают-компании,  и
покидающий  этот пост  начальник  химической службы корабля старался  вовсю,
ходил по каютам с приходно-расходными книгами и доказывал, что покупаемые им
у частных  лиц  фрукты,  овощи,  мясо  -- наипервейшего  сорта  и редкостной
дешевизны; начхима переводили на Балтику, перевыборы были внеочередными -- и
необыкновенными блюдами он торопился оставить о себе добрую и долгую память;
всегда ведь найдется привереда, который припомнит на выборах и непрожаренную
отбивную, и червячка в яблоке, и  малую вместимость холодильника. Вестовые в
тот вечер подавали суп харчо, мясо, тушенное в виноградных листьях и политое
гранатовым  соком,  предварялся ужин  нежно  разделанной сельдью,  осыпанной
грузинскими травками, и завершался сочными желтыми грушами. Деловито, одна к
другой  приставлялись костяшки  домино,  тяжелодумно перемещались  шахматные
фигуры. Вербицкий,  испытывая судьбу  и старпома, вгонял шары в  лузу, что в
метре  от  Милютина, а  луза  напоминала  о трагедии,  разыгравшейся прошлой
осенью, когда  шар угодил Юрию Ивановичу в  плечо.  Тогда  он открыл  глаза,
спросил  номер  шара -- и не прибавил больше ни  слова. Мазила Петухов долго
еще сетовал на злой  рок, на расположение шаров, из-за чего он и отсидел без
берега  двенадцать  суток.  Одним ударом  мог Вербицкий  решить  партию,  но
неожиданно для партнера положил осторожно кий на сукно, поглотившее звуки, и
ушел в  дальний угол  салона, явно стараясь  держаться  подальше от офицера,
только  что  вошедшего  в  кают-компанию.  Вошел  же  капитан-лейтенант,  не
корабельный, к линкору не прикомандированный,  чужой, не из  штаба даже.  --
Капитан-лейтенант Званцев, из  газеты...  --  отрекомендовался он  старпому,
глядя  при этом  на офицеров.  -- Прошу разрешения  присутствовать,  товарищ
капитан 2 ранга. "Добро" было получено... Не словом, старпом приоткрыл глаза
и медленно-медленно  задраил  их веками. Шевельнул ногами, поскреб животик.,
Заснул, кажется. -- Из  газеты... -- повторил Званцев, и повторил так, что в
повисшей затем паузе было, казалось,  больше смысла, чем в  самих  словах. И
смысл был такой: "Да. из газеты... Но это не значит, что я чужой. Я -- свой,
свой..." И  все те,  кто  мог в  этой паузе  видеть  Званцева,  а  не только
слышать,  глянули  на него  и убедились,  что да,  свой: не чернильная душа,
подшивающая  бумажки за  редакционным  столом,  а  высокий  стройный  офицер
плавсостава, знаю