крейсер "Максим Горький" на Балтике!
     --  Ну, вам виднее, Петр  Иванович... Говорят, на воду спустят  еще два
крейсера:  "Демьян  Бедный"  и "Михаил  Голодный". Будет на Балтике босяцкая
бригада   крейсеров.  Есть  же  там  дивизион  "хреновой  погоды":  "Смерч",
"Ураган", "Тайфун"...
     --  Три  крейсера для  бригады маловато,  --  внес поправку  Пуртов.  И
Милютин меланхолически изрек:  -- Земля русская талантами не  оскудела. Если
уж припомнить  всех  голодранцев в поэзии  начала  века,  то  на всю эскадру
хватит: Сергей  Грустный,  Андрей  Скорбный, Михаил Одинокий, Темный, имя не
помню...
     Все  трое  захохотали,  улыбнулся про себя и Манцев: кажется,  флагарта
эскадры прозвали Васькой Темным.
     -- Максим Горемыка, Алексей Никчемный,  -- перечислял Милютин. Командир
бригады остановил  его: -- Это  уже  для  бригады эсминцев... Ты  что хочешь
сказать,  старпом?  Что  этой  армадой,  наводящей  ужас  на,  так  сказать,
возможного врага, командовать буду я?
     -- Как можно... И в мыслях не  было, -- разыграл возмущение Милютин. --
Вовсе нет!
     Неподвижным  изваянием стоя, Олег Манцев слушал треп, набирался ума.  О
поэтах-голодранцах  он  и  слыхом не  слыхивал.  Надо,  видимо,  спросить  у
командира  котельной  группы,  знатока  поэзии.  Пуговицу  Олег  не  пытался
подтянуть к петле. Он понял: у адмиралов другие глаза, иное поле зрения.
     -- Тогда скажи сразу: лейтенанта зачем гвоздями к палубе приколотил?
     --  Угла  на линкоре не нашел, товарищ адмирал,  чтоб поставить  в него
непослушного мальчугана... Ишь, что надумал! Уволил на  берег ровно тридцать
процентов! На том основании, что все  они хорошие, все достойны поощрения!..
("О  случившемся  мною  был поставлен в известность  исполняющий обязанности
начальника штаба эскадры командир бригады крейсеров контр-адмирал  Волгин П.
И.,  а также оперативный дежурный штаба эскадры  флагманский минер капитан 1
ранга
     Пуртов  С. В. --  для последующего доклада вышестоящему руководству". )
-- А они достойны?
     -- Это та самая батарея, -- напомнил Милютин как можно внушительнее, --
что выполнила стрельбу номер тринадцать.
     Надо было как-то  реагировать. Матросов  с  берега уже не  вытащишь,  а
лейтенант еще не испустил дух.
     -- Достойны или нет, это покажет увольнение, -- сказал флагмин.
     --  Точно,  флажок! --  хохотнул командир бригады.  --  Жди  звонка  из
комендатуры. Сообщат, что  линкоровцы в трусах и майках маршируют по Большой
Морской. Ты ведь, старпом, проверял трусы да майки? Я же слышал.
     --  Так  точно,  проверял. ("Со  стороны  контр-адмирала  Волгина  было
выражено мнение о недопустимости осмотра  нижнего белья  у  личного состава,
поскольку это входит в компетенцию командиров и старшин подразделений...")
     Вестовой  принес  пятилитровый  медный   чайник   с  газировкой.  Пили,
отдувались. Флагмина поволокло на воспоминания.
     -- Ровно одиннадцать  лет  назад, в этот же день,  лежу  я на  носилках
во-он  там, на  пригорке,  "Колхида" загружалась ранеными на Угольной, жара,
дымами солнце закрыто... -- А как фамилия этого арапа?
     -- Манцев. Лейтенант Манцев, -- ответил Милютин,  вглядываясь в стакан,
где пузырилась вода.
     -- Значит, отстрелял тринадцатую...  Что ж он раньше  не  мог на линкор
прийти, а? Года два с половиною назад?
     Собеседники командира дивизии понимающе хмыкнули. Два с  половиною года
назад  Волгин командовал этим линкором, и  дважды  при нем  корабль  не  мог
отстрелять эту несчастливую АС No 13.
     -- Опоздал  лейтенант,  не  дождался меня...  Старпом,  он у тебя часто
опаздывает? -- Конкретно не помню... Но если  замечу... --  Тогда  и накажи.
Строго. Решительно. Своей властью.
     Есть,  товарищ  адмирал!..  ("Им  же,  контр-адмиралом  Волгиным,  было
указано:  принимая   во  внимание  молодость  лейтенанта  Манцева  О.  П.  и
недостаточность  опыта, ограничиться устным замечанием, но предупредить, что
первое же серьезное нарушение дисциплины повлечет за собой применение  более
жестких мер...")
     Каюта  начальника  политотдела  эскадры  --  на "Ворошилове".  Завтрак,
подъем  флага, разбор  почты --  и катер  с  Долгушиным отрывается от борта,
летит  к "Кутузову".  Две  недели назад крейсер  опростоволосился:  входил в
базу, справа --  пляж,  ход самый малый,  до  пляжа рукой подать  -- и вдруг
башни 100-миллиметрового  калибра стали разворачиваться, целясь на граждан в
плавках, паника поднялась. Виноват молоденький командир батареи, решил через
дальномер  своего  КП  посмотреть  на  бережок,  да  забыл,  что  башни были
синхронно  связаны  с командным пунктом.  Уже  две  недели командира батареи
поносили  на  всех совещаниях,  того и  гляди --  попадет в список, которому
предшествует сакраментальная  формула: "Наряду с офицерами,  с которых можно
брать пример,  есть и такие, которые..." Влететь  в  этот перечень --  легче
легкого, а выбираться из него месяцами, годами надо.
     -- Немедленно наказать! -- наставлял Долгушин замполита  "Кутузова". --
Мягко наказать!  За...  За... За...  неправильное  использование техники.  И
точка.  Хватит. Больше чтоб  я о нем  не слышал.  Беречь  надо. Учить, а  не
отучивать.  Молодые  кадры  --  наше  будущее.  Кстати,  как  вообще  служат
выпускники училища Фрунзе? И не только на вашем корабле?
     Замполит  отозвался  как-то  неопределенно,  фамилии  называл.  Но  ту,
которую хотел  услышать Долгушин,  так и не  упомянул. Более того, испугался
вдруг, стал  отрабатывать назад, заговорил о том, что мягким наказанием дело
о панике на пляже не закроешь, потому что на командира крейсера сильно давит
начальник штаба эскадры.
     -- Это я беру на себя! -- отмел все страхи Долгушин.
     На  "Дзержинском"  еще  комичнее.  Опоздавший  на барказ  лейтенант  до
крейсера добрался  на ялике, к борту подошел в  момент,  когда на  флагштоке
начали  плавно  и  величаво   поднимать  бело-синее  полотнище   стяга  ВМС.
Дисциплинированный, что  ни говори,  лейтенант стоя  решил  поприветствовать
флаг,  раскачал утлый  ялик  --  -и рухнул  в  воду. Лейтенант этот  вот-вот
попадет в достославный список, вчера о нем  -- вскользь, правда, -- говорили
на  комсомольской конференции. Еще  немного --  и начнет склоняться во  всех
падежах, переходить из одного доклада в другой.
     -- "Опоздание с берега!" -- и точка! И --  ша! И не падал он за борт! И
не  плавал, держа правую руку у фуражки! Выговор! Ну, не увольнять  месяц. И
если еще раз услышу...
     Возражение то же -- начальник штаба эскадры, вот  кто жаждет крови... И
вместе с  возражениями --  надежда на  Долгушина, на его умение  урезонивать
грозного   адмирала.  Отнюдь   не   беспочвенные  надежды:   Иван  Данилович
собственными ушами --  не раз притом -- выслушивал славословия в свой адрес,
внимал россказням о  том, что будто бы проложена им дорожка к сердцу буйного
и несдержанного  начальника  штаба.  О, если бы  знали,  какими камнями  эта
дорожка  выложена.  Как  только адмирал  входит  в  гнев  и обзывает эсминец
лайбой, а  командира эсминца -- тюхой, Долгушин еле слышно шепчет на ухо ему
самые известные глупости: "У пора была собака, он ее любил..." Или: "Жил-был
у бабушки серенький козлик..." И  словно кость попадает тому в  горло, брань
обрывается, красивые  черные  глаза  оторопело смотрят  на  Долгушина, а  уж
Долгушин напускает  на себя глубокомыслие. И  не такой уж свирепый человек и
не  такой  уж  нетерпимый,  как  это  кажется.  Но  быть  иным  ему  нельзя:
командующий эскадрой -- тишайший  из тишайших, скромнейший  из  скромнейших,
словечка обидного или  громкого  не скажет, и при таком молчальнике поневоле
начальнику штаба надо прикидываться громовержцем.
     Линейный корабль скалою высится рядом, по правому борту "Дзержинскогв",
кривая  труба  лихо  заломлена  назад,   как  фуражка   окосевшего  мичмана.
Внушительное сооружение, дредноут. А  ход -- 16 узлов,  и этот ход стреножит
всю  эскадру.  Анахронизм,  посмешище,  давно пора на  прикол поставить  это
страшилище. И давно бы  пора нагрянуть на линкор,  призвать того лейтенанта,
которого  он  ищет, к ответу,  закричать, спросить:  "Что  делаешь?  Почему?
Подумал о том, что..."
     -- Кстати, в каких нормах проводится увольнение личного состава?
     -- В полном соответствии с принятой  системой,  то есть "увольнение  --
мера поощрения"! В полном! -- подчеркнул замполит "Дзержинского".
     Ага, значит, догадывается: кое-где увольнение проводится иначе!
     Еще один стремительный бросок на катере -- и "Куйбышев". Вопрос тот же:
молодые офицеры. Но  роли  переменились --  Долгушин  требовал  наказаний, а
командир  и  замполит  "Куйбышева" горой  стояли  за  своих  лейтенантов.  И
отстояли  их.  Цифры,   факты,  документы  --  все  было  подано  начальнику
политотдела в  наичестнейшем виде.  Неправоту свою Иван Данилович признал не
сразу, но и без тупого упрямства, не стал цепляться к мелочам. Да и нравился
ему  хитрюга и умница замполит. И командир достоин уважения хотя  бы потому,
что небезразличны ему  судьбы  тех, с  кем  он  связан -- уставом,  службой,
корабельным расписанием -- в тугой и неразрубаемый узел.
     Хитрюг  не  перехитришь,  и  Долгушин  спросил  в  лоб: -- Вам  фамилия
линкоровского офицера лейтенанта Манцева ничего не говорит?
     Определенно говорит, по глазам видно. Но молчат, замполит наморщил лоб,
умело  изображая работу  памяти, командир же с наигранным  изумлением поднял
брови.  Иван Данилович ждал. Молчание  затягивалось. Вдруг  замполит  как-то
обрадованно раскрыл рот и даже приподнялся.
     -- Дунька! -- выпалил он, и командир  крейсера закивал, подтверждая. --
Кто-то там на линкоре получил Дуньку!.. Не Манцев ли?
     --  Какую  Дуньку?  --  оторопел  Иван  Данилович.  Ему  в  два  голоса
объяснили:  Дунька --  это  "дунька", надбавка  к  окладу,  ею  оплачивались
береговые  расходы  офицерской семьи.  Вроде  бы эта  "дунька"  полагалась и
командирам батарей, чему никто не верил.
     -- Далась вам эта "дунька" 1 -- проворчал Иван Данилович.
     Поднялся на ют -- а катера уже нет, оперативный штаба  погнал  катер на
Минную стенку  за флагманским штурманом.  Но  служба на  "Куйбышеве" -- выше
всяких  похвал, у трапа  ждет командирский катер,  матросы на катере смотрят
так, словно на них сапоги  семимильные,  прикажи  --  куда угодно  доставят.
Вахтенный офицер на юте -- явно из прошлогоднего выпуска --  присутствием на
палубе  командира  и  начальника  политотдела  не  смущен,  командует  лихо,
продувная бестия, если всмотреться и вслушаться. Ему-то каково служить?
     Молодыми офицерами не зря интересовался Иван Данилович.  Считалось,  по
всем  наблюдениям  и донесениям, что лейтенанты эскадры озабочены  лишь тем,
как побыстрее  освоить  вверенную Родиной  технику,  приобрести  необходимые
командные качества  и  шаг за шагом продвигаться к вожделенным  адмиральским
погонам. И вдруг в мае -- приказ министра о разрешении  уходить в запас, и в
лейтенантских каютах стали  сочиняться рапорты  -- белая косточка  уходила с
флота, штурманы и артиллеристы, вот  что озадачивало. Не  желали служить те,
кому  исстари русский флот оказывал привилегии. На "гражданку"  потянулись с
самых благополучных  кораблей, с наиновейших. Когда копнули, когда выслушали
отступников, в тихое удивление пришли. Да, кое-где на крейсерах навели такие
порядки,  когда  унижение  офицерского   достоинства  стало  средством,  без
которого целей боевой подготовки не  достигнешь.  И бумаг развелось столько,
что выброси их за борт -- осадка крейсеров  уменьшится на фут. Десятки тысяч
рублей стоит государству  воспитание  одного лейтенанта в  училище --  такую
цифру  услышал  однажды  Долгушин  на совещании. И  закричал:  "Тьфу на  эти
деньги! Не рубли по ветру пускаем! Народное достояние! Души людские! "
     Но не  так уж волнует его сейчас участь всех лейтенантов эскадры. Мысли
заняты  всего  лишь  одним  лейтенантом -- с  линкора, на  который  глаза не
смотрели бы.
     После  святого  для  моряка   послеобеденного  отдыха  Иван   Данилович
перебрался на Минную  стенку. Старая катерная привычка сказывалась: пришел с
моря -- иди домой. В  каюте на "Ворошилове" не  сиделось, тянуло на берег --
не к радостям его, а к незыблемости сущего, к неподвижности и вечности того,
на  чем остаются следы  твоих ног. Поэтому и упоителен  так выход  в море на
торпедном  катере, короткий  отрезок пути,  который может  стать  последним,
стремительный бросок туда, где надо оставить в море торпеду.
     Береговая  каюта  его --  двенадцать квадратных  метров,  комнатенка на
втором этаже управления вспомогательных судов гавани, кое-какая мебелишка, а
на  столе   --  для  напоминания,  предостережения  и  оповещения  --  макет
торпедного катера Г-5, самого маленького и самого грозного корабля в мире. И
пусть  все,  кого нужда гонит в этот кабинет, знают:  здесь  удаль торпедной
атаки,  здесь  трассирующие  залпы,  здесь могут  прошить  рубку  пулеметной
очередью и здесь тебя, окровавленного, поднимут, перевяжут и спасут. С этого
катерка  начиналась служба, с него -- легкого, бойкого, верткого,  хрупкого,
быстровоспламеняющегося.  Как все-таки много значит первый в жизни  корабль,
на котором  ты -- командир! Все одноклассники его, попавшие  на крейсеры и в
штабы,  люди  основательные, грузные. Он  же, как и  шестнадцать  лет назад,
легок  на подъем, неусидчив,  для него все базы -- маневренные, и комнатенку
эту он зовет странно для непосвященного уха: маневренный кабинет.
     Ожоги  на руках и под сетчатой  майкой  --  это  тоже  катерная  жизнь,
"катержная",  как   тогда  говорили.   От  той   жизни   и  привычка  бешено
жестикулировать, когда волнуешься, --  со стороны,  наверное, забавно видеть
себя, махающего  руками. Рации  ненадежные,  связь часто  отказывала, вот  и
приходилось руками показывать командирам катеров,  что делать надо. Впрочем,
сами знали и понимали, много руками не скажешь. Академия, правда,  укоротила
руки, там язык был в почете.

     Кусочек Минной стенки виден  из окна кабинета Ивана Даниловича, корабли
2-й бригады эсминцев пришвартованы кормами, правее их --  катера брандвахты,
баржи, буксиры, спасательное судно, миноноска, в  прошлом  веке построенная,
но на плаву еще,  иногда  даже выходит в  море,  дочапает до  мыса  Феолент,
испуганно развернется -- и опять  сюда,  под глаза Ивана  Даниловича. На той
стороне бухты  -- судоверфь, там по ночам желтые всполохи электросварки, там
на  приколе суда, которым надо бы ходить и ходить. Открыв дверь маневренного
кабинета, Иван Данилович распахнул еще  и окно, чтоб проветрилось, чтоб шумы
всей Южной бухты ворвались в комнатенку. --  Манцев! -- громко сказал  он. И
еще  громче:  --  Манцев!  Он долго  искал  человека, носящего эту  фамилию.
Просматривал политдонесения прошлых месяцев, вчитывался в свежие, только что
пришедшие.  И продолжал  слушать, внимать слухам.  А слухами земля  полна, и
земля   стала  по-иному  крутиться  после  марта  1953  года.  Смерть  вождя
взбаламутила застойные воды всех севастопольских бухт.  Иные слухи возникали
из ничего, мыльными пузырями,  тут же лопаясь:  другие,  вырванные, казалось
бы,   с  корнем,   вырастали   вновь,  давая  буйные  побеги;   были  слухи,
перераставшие  в неопровержимые  газетные  факты;  незыблемо  стояли  устные
вымыслы,  питаемые злобой и  потребою  дня; слухи шли  приливными волнами, и
корабли  захлестывались  ими  до клотиков, чтобы  при отливе  обнажиться  до
ракушек на днищах. Предстоит что-то новое и облагораживающее -- это  было во
всех слухах, такой сквознячок погуливал на базе  флота.  Говорили, что права
корабельных  парторганизаций  будут  расширены,  что  им  станут  подвластны
персональные дела командиров кораблей  1-го  ранга, ныне  подотчетные только
парткомиссии  флота.   Говорили  о  пересмотре  всех  кадровых  перемещений.
Говорили... Чего только не говорили! Иван Данилович никак  не мог опомниться
от Мартыновой слободы, прислушивался к тому, что говорилось об увольнении на
берег,  и  в начале июня  до него долетела первая  весть об офицере, который
своей властью отменил  приказ командующего эскадрой. Вести этой он не придал
никакого  значения.  Молодому  офицеру, желавшему  уйти с флота,  нужно было
набрать некоторое количество штрафных, так сказать,  баллов, чтоб заработать
себе уничтожающую  характеристику, -- с  иной  в запас не уйдешь.  И те, кто
хотел быть на  "гражданке" к  началу экзаменов в институты,  отваживались на
поступки, от которых немели языки у кадровиков.
     Таким был, наверное, и офицер, с явно провокационными целями нарушивший
приказ  о  "мере  поощрения".  С  ним  все  ясно:  рапорт удовлетворить,  от
должности  отстранить,  отправить  в  распоряжение  ОКОСа --  отдела  кадров
офицерского состава. Вскоре и должность  обозначилась  у офицера,  и корабль
стал известен,  на  котором  он  служил. И,  наконец, фамилия.  Командир 5-й
батареи  линейного корабля  лейтенант  Манцев Олег  Павлович  -- и  о нем  в
политдонесениях с  линкора  ни словечка,  ни строчки. Зато  -- по слухам  --
матросы 5-й  батареи  надобности бегать  в Мартынову слободу  не испытывали,
ходили в театр, библиотеку, познакомились с семьями коренных севастопольцев,
то  есть  жили по  официальным  рекомендациям,  служили  тоже исправно. Этот
лейтенант  Манцев   по-своему   боролся  с   Мартыновой  слободой  и  достиг
поразительных успехов. Объясняются  они просто: увольнения на берег  стали в
батарее  нормою,  а  не  исключением,  поскольку   все  до  одного   матроса
увольнением поощряются. Тем не менее приказ нарушен. И заместитель командира
линкора по политчасти капитан 2  ранга Лукьянов о сем -- ни гугу. -- Манцев!
-- заорал Иван Данилович и  закрыл окно. Сейчас появятся ходоки, комсомольцы
обеих  бригад  и  береговых служб,  офицеры  крейсеров и линкоров, --  им до
берегового кабинета Долгушина добраться легче, чем до каюты на "Ворошилове".
Иван Данилович  уселся за стол, убрал с него все бумаги, пусть ходоки знают:
ни одно слово их из этого кабинета не выпорхнет, -- смелее говорите, друзья!
--  Сам  виноват! --  оборвал он комсорга крейсера "Нахимов", когда тот стал
жаловаться.  Катер ему вахтенный, видите  ли,  не дал,  на "Кутузов" не  мог
попасть, на семинар. -- Почти все вахтенные крейсера -- комсомольцы, а ты --
их  комсомольский начальник! Все  же позвонил Долгушин командиру "Нахимова",
упрекнул. Затем небрежно поинтересовался у комсорга: -- Как с увольнением на
крейсере? --  Нормально! Об  увольнении  на берег  он  спрашивал у всех, кто
приходил  к нему  в этот  день,  и ответ получал одинаковый:  "Нормально!" И
начинал тихо злиться.  Послушаешь -- тишь и благодать на эскадре, а  выйдешь
на  Минную стенку в час посадки на барказы -- и видишь: колышется матросская
масса, сквернословит, вином от нее попахивает. Или "нормально" потому, что с
начальником  политотдела  эскадры  откровенничать  не  хотят?  Но  уж самого
Лукьянова  он  припрет к стенке.  Одно  из достоинств кабинета на  Минной --
возможность  увидеть  человека  в  самый  для  человека   неудобный  момент.
Подкараулить его  у  барказа,  подстеречь  на пути  к  дому, к  семье  --  и
спросить. Ценя свое неслужебное время, человек не станет отвечать фразами из
передовицы,  а  за  Лукьяновым   такое  замечается.  Покинув  кабинет,  Иван
Данилович  с грохотом скатился по ветхому  трапу, пошел вдоль Минной стенки,
среди  спешащих  домой офицеров  зорко  высматривая линкоровского замполита.
Увидел, обогнул его сзади, атаковал с кормы, остановил. Заговорил о том, что
готовится  отчет  о   роли  партийных   организаций  кораблей  в  укреплении
дисциплины.  Как  стало  известно,  линкор может  похвалиться  определенными
успехами  в  этой  области.  В частности, некто  Манцев  весьма  оригинально
увольняет  свою батарею, сделал ее  сплошь  отличной. Не пора ли  поде