ам не оторваться друг от друга, и  все же  победить  можно,  если
профессионалов   вооружить   непрофессиональным   стилем  мышления.  Но  как
лейтенантскую дурь донести до адмиральских погон? Как сохранить себя?.. Нет,
не отвечай, потому что ты не знаешь, ты зато умеешь. Ты несгибаемый. Ты и на
флагманском мостике останешься нынешним Манцевым.
     - Зачем ты это сделал?
     Манцев  спрашивал  о  том  случае  на  командирской  игре.  О  тридцати
кабельтовых,  от  которых  не   хотел  отступать,  как  от  честного  слова,
самолюбивый Болдырев.
     - Скажи: ты страх перед командиром чувствуешь?
     - Еще какой!
     - Нет,  не чувствуешь, -  возразил Болдырев. - Задница твоя курсантская
дрожит,  нутро лейтенантское обмирает, но  в душе твоей  страха нет. И перед
командующим тоже нет. Таким уж ты уродился. У меня же был страх.  Теперь его
нет... Не пойму, зачем надо было мне преодолевать его, зачем?
     Олег Манцев еще раз  глянул на картину. Подумал, что испанцам  надо бы,
тремя  кораблями  пожертвовав, резко  изменить  курс  и  напасть на концевые
фрегаты англичан,  а  затем, круче взяв к ветру, обрушиться на противника во
время его перестроения.
     Но ничего  не сказал. Он  удивлен  был тем, что ощущает  себя  старше и
опытнее капитан-лейтенанта  Болдырева. Вспомнил, что давно уже  не поджидает
командира 3-го дивизиона при отбоях тревог, не торчит на формарсе потому что
Болдырев сам стучится в броняшку его КДП.
     Об  "Уроках"   -  ни  слова.  Линкоровская  традиция  -  не  напоминать
сослуживцам о наказаниях: пусть учатся сами, молча.
     - Олег, прошу тебя: будь осторожен. Не болтай. Не говори ни о чем.
     Корабль  в  базе,  рабочий  китель  в  кают-компании терпим  только  за
вечерним чаем. В салоне перед  обедом  все в белых кителях;  ровно в полдень
показался Милютин: "Прошу к столу!" Разошлись,  расселись. Болдырев привычно
потянулся к  салфетке, привычно  глянул на  офицеров, отметил,  что командир
10-й батареи расстегнул  воротник  сразу на  оба крючка. Винегрет безвкусен,
хлеб кислый, окрошка теплая - это тоже брезгливо отметил Болдырев.
     О  службе  говорить  не  принято.  Вспомнили   белую  медведицу  Лушку,
прирученную матросами.  По  сигналу "Команде обедать!" Лушка со своим бачком
шла на камбуз, и если варево ей не нравилось, содержимое бачка выливалось на
голову  кока. Две  обезьянки  одно  время  кормились  в кают-компании,  пока
вестовые не застукали их на краже  чайных ложечек, их, ложечки, нашли  потом
на прожекторном мостике, штук  сто.  А вот  года три  назад  командиром 11-й
батареи пришел из Бакинки интересный тип, лейтенант Рунин, кажется. Так этот
Рунин однажды не явился в кают-компанию ни на обед, ни на ужин.  Я, говорит,
сегодня ничего полезного не дал кораблю и флоту, столоваться поэтому не имею
морального права... Не верите? Спросите у командира дивизиона, тот помнит.
     Болдырев  кивнул, подтверждая. Усмехнулся: наверное,  и  у  Рунина была
святая  бакинская  ночь.  Хорошее  развитие  экзотической  темы:  медведица,
обезьянки,  лейтенант  Рунин, старший  лейтенант  Манцев,  капитан-лейтенант
Болдырев, которому  в  рот не  лезет пища,  какое-то  отвращение к ней, и  -
бессонница, вызванная болезнью, имеющей артиллерийское название.
     "Я взорвусь когда-нибудь", - спокойно подумал о себе Всеволод Болдырев.
     Долгушин и Барбаш  встречались теперь  каждый  день,  испытывая друг  к
другу всевозрастающую симпатию. О деле не говорили. Да и что говорить, и так
все  ясно. Тишь  и успокоение пришли  на эскадру.  Те, кого Долгушин называл
здравомыслящими, поджали хвосты.  О  30% никто  не  вспоминал,  стало дурным
тоном, глупостью даже, говорить о Манцеве - и флагарт эскадры, пытавшийся на
одном  совещании приплести  фамилию линкоровца к  новой методике тренировок,
встретил  вежливое непонимание  старших  артиллеристов крейсеров,  и флагарт
опомнился:  в  повторном   выступлении  опасную  фамилию  опустил,  и  тогда
командиры  БЧ-2  с  удовольствием  занесли  в  тетради  новую  методику,  уж
теперь-то ее не отменят.
     Еще  одна  хорошая весть пришла с крейсера  "Молотов".  Там  лейтенант,
отстраненный от командования группой и грозившийся на суде чести  отстаивать
заблуждения,  вдруг  повинился,  прочитав  статью,  полностью  признал  свои
ошибки, с  покаянным словом выступил  в кают-компании -  и  был  великодушно
прощен.
     Пожинался хороший  урожай,  статья  -  это  все  признавали  -  оказала
очистительное действие. Само собою разрешались неразрешимые прежде ситуации.
Полтора  года, к  примеру,  политуправление  не  могло  убрать  из вечернего
университета  марксизма-ленинизма  двух  лекторов, уличенных в  элементарном
невежестве,  -  и вдруг лекторы отказались от  преподавания, вообще подались
вон  из Севастополя, ибо  поняли,  что корреспондент А. Званцев одним  махом
пера может отсечь им головы.
     Правда,  начальник штаба эскадры  понял  статью по-своему,  налетел  на
бригаду лодок, хотел упечь под суд ни в  чем не  повинного минера,  но  Иван
Данилович принял  меры, ворвался к адмиралу в каюту, угрожающе зашипел: "Рак
не рыба,  дурак Кандыба..." И увял сразу начальник штаба, к бригаде траления
больше не приближался.
     Правда,  так  и не удалось  выяснить, а как  смотрят  на  статью тысячи
матросов   эскадры,   которым,  наверное,  хотелось   увольняться  так,  как
увольнялась 5-я батарея, рассадница поповских бредней. Ходоки с кораблей все
реже стали похаживать в береговой кабинет Ивана Даниловича, а политдонесения
с некоторых пор стали одуряюще скучными.  Замполиты явно связывали Долгушина
со  Званцевым  и  не  хотели,  чтоб   их  корабли  прославлялись   в  "Славе
Севастополя".
     Зато  прохиндеи пожаловали. Один из  них, уверовавший во  всемогущество
Долгушина, нагло завалился к нему и  потребовал разрешения тяжбы, длящейся с
1950  года.  В  1948  году  прохиндею  вляпали  взыскание  с   формулировкой
"сексуальный  гангстеризм", хотя всего-то и дела  было:  полапал официантку.
Когда  началась  борьба с низкопоклонством  и космополитизмом, он потребовал
порочащую  формулировку заменить на другую,  с типично русскими терминами. И
сейчас  добивался того же.  Иван Данилович хотел  было  его  выгнать,  этого
наглеца  майора, но  взяло  верх  благоразумие:  эдак  он  всех  отпугнет от
кабинета. "А почему бы вам не возбудить ходатайства  о снятии  взыскания?" -
спросил  он.  Такой вариант  майора  не устраивал.  "Видите ли,  -  виновато
признался он, - мужчина я  невзрачный, не герой, а сексуальный гангстеризм -
это,  знаете ли, реклама..." Долгушин взревел: "Я тебя кастрирую!.." Выгнал.
Но долго ходил по кабинету, шепча славянские эвфемизмы. На бумагу  они никак
не  ложились,  и  Долгушин   пошел   к  Барбашу.  Тот   расхохотался,  выдал
словосочетание,  близкое по  смыслу, но и оно  -  ни  в какие  ворота.  Илья
Теодорович, потирая сократовский лоб, сказал,  что есть человек, который все
может и  все знает.  Позвонил  этому  человеку, Званцеву  -  догадался  Иван
Данилович,  и  выдающийся  публицист немедленно  ответил:  "Любострастие  на
миру". Малопонятно,  но вполне терпимо. Барбаш положил  трубку, с торжеством
посмотрел на  Долгушина.  А тот поинтересовался,  достаточно  ли в  денежном
смысле вознагражден А. Званцев.  Барбаш  ответил, что  в этом смысле Званцев
неудобств  не испытывает,  ему, кстати,  заказана  серия статей  к  столетию
обороны Севастополя. Кроме того, он вытащен из камеры гауптвахты, куда попал
по злой воле интригана Милютина.
     В  салоне на "Кутузове"  был брошен упрек: "А вот  к этому вопросу  вы,
товарищ  Барбаш,  и  вы,   Долгушин,  не  подготовились..."  Ну,  а   теперь
подготовлен вопрос?
     - Нет, - сказал Барбаш.- Статья это не то...
     Командующий эскадрой  статью  читал,  к  статье  отнесся  отрицательно.
"Мягко отрицательно", - поправился Барбаш.
     -  Подождем,  -  успокоительно  заявил  Илья Теодорович.- Мальчишка  на
чем-нибудь сорвется. Статья по нему ударила. После таких ударов, поверь мне,
люди не встают.
     - Да, да,- согласился  Иван Данилович, представив себе,  что испытал бы
он, прочтя о капитане 1 ранга Долгушине нечто подобное.
     Сообщил Барбаш и о том, что на Манцева нацеливали другого газетчика, но
Званцев  настоял,  убедил,  что  он,  только он  способен  с  принципиальной
остротой осветить деятельность командира 5-й батареи.
     Да, да...-  принял сообщение  Иван  Данилович и насторожился: что-то  в
голосе Барбаша  показывало,  что  соратник  начинает  прикидываться тупым  и
темным, елейная дурашливость стала вползать в речь Ильи Теодоровича.
     - Я вот к чему, Иван Данилович... Не подготовить ли нам приказ  о  том,
чтоб на эскадре не очень-то шибко...
     - Что шибко? -  быстро спросил Долгушин. Метнул взгляд на  Барбаша. А у
того губы кривляются, корчатся, глаза - студень расплывающийся.
     -  ...чтоб не очень шибко служили. Акт у меня есть, последней комиссии,
по Манцеву,  комиссия  взяла  Корабельный устав,  статью 152-ю,  обязанности
командира батареи...  Четырнадцать пунктов, от "а" до "о"... Так  все пункты
выполняет!
     -  Ну и что?..- прошептал  в испуге  Иван Данилович, чувствуя  уже, что
сейчас последует.
     - А то,  что  если  все начнут строго по уставу служить...  их  тоже  с
эскадры гнать?
     - Опомнись, Илья! - вскочил Долгушин. - Что плетешь?
     Барбаш опомнился. Глаза  стали острыми, пронзительными, рот  замкнулся.
Поцыкал  и произнес свое обычное: "Что красный, что синий,  что режь, что не
режь - хана!"
     Этот припадок Барбаша  встряхнул Ивана Даниловича. Побушевав, поорав на
неверного  единомышленника,  он  утих.  Он  молчал  несколько   дней.  Потом
присмотрелся, прислушался и понял, что урожай, конечно, снят богатый, статья
А. Званцева весьма полезна, но и вреда принесла и принесет еще немало.
     Еще летом было полно друзей,  а сейчас отходить стали, "Здравия желаю!"
- и  весь разговор. "Погодка-то  какая!"  - восхитился он  как-то на мостике
"Беспощадного",  на  что  командир  бригады, старый  боевой друг, скосил  на
Долгушина  глаза,  пожевал  губами  и  промолвил  кисло:  "Шквалистый  ветер
ожидается..." Ивану Даниловичу небо показалось черным после такого ответа.
     "Слава  Севастополя" со статьей Званцева дошла до самых удаленных баз и
гарнизонов, и можно  было  не запрашивать, как  там статью прочитали, о  чем
подумали.  Представители баз и гарнизонов  собрались в Доме офицеров - не по
поводу статьи, разумеется.  Был опубликован приказ министра о демобилизации,
объявлен и призыв на  службу  граждан 1934  года рождения. Одних надо было с
почестями  проводить, других  достойно  принять  - об этом  и  говорилось на
совещании,  а  не о  религиозной секте, свившей себе  гнездо  в  кубриках  и
казематах не  названного  Званцевым  корабля.  И  тем не  менее в  перерывах
совещания Долгушина спрашивали: что это  -  ответ флота на встречу патриарха
всея  Руси  с  западными парламентариями,  о чем  недавно поведала "Правда"?
Смущенно задавали еще более глупые вопросы.
     Иван Данилович скучающе  посиживал в президиуме, а в перерывах спешил к
курильщикам,  отвечал,  спрашивал,  вникал,  переваривал,  поглощал  и опять
думал. "Мера поощрения" всем пришлась  по  нраву, все ее понимали одинаково:
не пущать матросов на берег, так оно  и спокойнее и удобнее, А  что касается
воспитания, к  чему  призывал штаб,  так помилуйте, товарищ капитан 1 ранга,
когда  воспитывать и кого воспитывать? Матрос пять лет служит, а  офицер  на
данной должности -  год или два,  сверхсрочники же на  подходе  к пенсии, им
тоже не до матроса.
     Совещание   еще  не  кончилось,  а   Долгушина   вызвали  к  начальнику
политуправления.
     - Читай, - сказал тот, не поднимая головы, продолжая что-то писать.
     То, что надо было  читать, лежало на краю стола.  Замполит  стрелкового
батальона докладывал о ЧП в клубе. Инструктор политотдела Семенихин проводил
беседу  о  бдительности, а затем  разговорился с офицерами в курилке,  после
беседы.  Командир взвода лейтенант  Осипенко,  положительно характеризуемый,
спросил у Семенихина, кто такой Манцев,  и Семенихин сказал - вроде бы шутя,
а вроде бы  и нет, - что не Манцев служит на эскадре, а Манцель, отъявленный
сионист, обманом втершийся в доверие к некоторым политработникам и  с явного
попустительства их разлагающий эскадру. В политдонесении, что лежало на краю
стола, замполит батальона спрашивал: является ли ответ Семенихина его личным
домыслом или  есть  неофициальное мнение  политуправления ЧФ, подтверждаемое
авторитетными источниками?
     - Вы рекомендуете мне ответить замполиту? Перо,  коньком скользившее по
бумаге, напоролось на рытвину.
     - На такие вопросы ответов не бывает! Потому что таких вопросов быть не
должно!
     Иван Данилович, умудренный и  обозленный, решил вновь  прочитать статью
"Уроки  одного подразделения", и не  в  мозаичном наборе  обрывков. С трудом
удалось   достать   целехонький  экземпляр   "Славы   Севастополя",   статья
становилась  уже библиографической  редкостью, газета, оказывается,  вышла в
двух вариантах, и в большей части тиража вместо "Уроков" поместили рассказ о
тяжкой судьбе аборигенов Новой Зеландии. С красным карандашом в руках  читал
он  и  вдумывался. В  сущности,  безграмотность  статьи  показная,  все  эти
"живительные струнки"  взяты из не  раз  публиковавшихся  реляций во  "Флаге
Родины". Вообще статья составлена из мусора, со страниц того же "Флага", так
и  не  выметенного.  Одно  слово,  правда, новое,  и слову  этому обеспечено
славное будущее. "Недостает некоторым  нашим воспитателям  боевитости..." Не
агрессивности, не  партийности,  не  страстности, не принципиальности,  а  -
"боевитости".   Пустотой   заткнули   пустоту.  И   умно   вкраплено  "нашим
воспитателям".  "Нашим политработникам"  -  нельзя,  тут  Лукьянов  прямиком
двинулся бы к члену Военного Совета.
     Нет ни намека  на возможность  "Манцеля".  И  "сладкоежкою" не  Манцева
стеганули, а его, Долгушина:
     Иван  Данилович  стал  частенько  захаживать  в  кафе-кондитерскую,  не
ухаживал, упаси боже, просто смотрел на Аллу Дмитриевну.
     "Манцеля"  нет,  зато  свежий человек, статью  прочитав,  заорет:  "Ату
его!".  Олега Манцева  то  есть.  Статья заранее  отпускает  грехи  тем, кто
Манцева оплюет, кто на Манцева устроит охоту, кто затравит его.
     Но не  только.  Явный  перебор допустил А.  Званцев.  Емкость  помойной
лохани наталкивает на мысль: да быть такого не может, напраслина возводится,
клеветой попахивает!  А там  уж сама собой  приходит догадка: что-то у этого
Манцева есть хорошее, полезное, раз на него окрысились какие-то безграмотные
писаки.
     Иван Данилович вспомнил:  с прошлой  недели во "Флаге" стали появляться
ссылки на "передовой  опыт линкора". Позвонил, поинтересовался,  узнал среди
прочего, что в "одном  подразделении" политинформацию о кознях американского
империализма читают  не в обеденный перерыв, как это принято везде, а в часы
несения боевых готовностей и на голодный желудок. М-да, ничего не скажешь  -
хитро, умно, научно!
     Одна надежда: неудержимый  ход времени.  Линкор уже выгружает боезапас,
завтра или послезавтра - в док, ненавистная кривая труба надолго исчезнет, о
Манцеве забудется потихоньку, а там уж и ноябрь, Манцева закупорят по новому
месту  службы.  Пока  там  построят  эсминец,  пока  на воду  спустят,  пока
швартовые и  якорные  испытания, пока... За это время Манцев либо одумается,
либо его образумят.  Барбаш как-то признался, что этот Манцев - пятый на его
счету. "Хорошие  были ребята!"  - жизнерадостно рассмеялся  Илья Теодорович,
вспоминая  тех  Манцевых.  И  озабоченно добавил: без  хозяина живем, добрым
словом  помянем  еще  Иосифа  Виссарионовича, при  нем бы  пискнуть не  дали
командиру линкоровской батареи.
     Нанес удар и долдон, удар подлый, по самому больному месту.
     Все  лето  долдон  пролежал  с  Люсей на  пляже, осенью  встречи  стали
редкими,  по  воскресным дням, когда  Люся  приезжала  из  Симферополя. Иван
Данилович знал - отцы  обязаны  знать такое! - что долдон в ближайшее  время
жениться на  Люсе не может, у него какое-то  мутное бракоразводное дело, но,
зная, Люсе о деле не говорил, надеясь на морскую прямоту долдона. Тот же вел
себя   скромно,   что  подтверждалось  докладами  шофера  и  якобы  случайно
оброненными замечаниями  знакомых  о том, где и  когда они видели  долдона с
дочерью. В дом на проспекте Нахимова долдон не ходил, осторожен был.
     В очередной воскресный приезд Люся собралась  на день рождения подруги.
Сказала, что вернется рано.
     Вернулась  она  поздно,  около  полуночи.  День  у  Долгушина  пролетел
незаметно,  не  помнил  он,  чем  занимался, но  устал, уже  засыпал,  когда
зазвякала  ключами  Люся,  дверь  открылась  и   закрылась  медленно,  тихо,
по-воровски, худой вестью понесло на Ивана  Даниловича, он приподнял голову.
Люся,  едва войдя, освободилась от  ботиков,  с  еле  уловимым шорохом сняла
плащик, без тапочек пошла на кухню, остановилась, спросила  не своим, низким
ласковым  голосом: "Папа, спишь?"  (Долгушин  кулаки  сжал, услышав  хрип  в
голосе.)  Постояла,  добралась до кухни - и там уже  всхлипнула, простонала,
сдержалась, и все же через три стены прошел  стон, его и на кухне не услышал
бы  никто,  но  отец  распознал, приподнялся.  В  кухне  -  ни  движения, ни
шевеления, и отцом  не надо  быть, чтоб догадаться: долдон повел себя грубо,
подло, бесчестно, и  за тремя  стенами  корчилась дочь, топча себя  и первую
любовь свою, страдала дочь, самое живое для Долгушина существо.
     Что происходило за стенами, как  переосмысливалась коротенькая жизнь  -
не спросишь, стороной не узнаешь,  лежи  и притворяйся спящим, в  эту минуту
одно  не так сказанное слово  вернется  к тебе через много лет искаженным  и
неузнанным.
     Шевельнулась  дочь,  попила воды из крана и пошла к себе, уже не таясь,
заснула, а утром  ее  увез шофер.  Иван Данилович заглянул в ее комнату,  на
кухне- все  прибрано, все чистенько, все тарелки вымыты, завтрак ему  готов.
Мучилась  эти  месяцы девочка,  не  знала, как  делить себя  между  отцом  и
долдоном,  если  выйдет за  того  замуж,  и  поделила теперь.  Через  неделю
приехала - из дому не выходила, все отцовские рубашки пересмотрела, половину
забраковала, купила новые.
     Ни о чем  не спрашивал дочь Иван  Данилович. Все  думал: как мог долдон
отважиться  на  подлость? Почему?  Почему  не месяц назад, а  сейчас,  после
статьи Званцева? Боялся откровенного мужского разговора? Да, боялся. Ныне не
боится. Знает, что сейчас-то  и  можно прогнусавить, тронув бровь  отогнутым
безымянным пальцем: "Па-ардон!.. А сами вы кто..." Прощелыга, конечно, такое
не скажет, но взглядом нечто подобное изобразит.
     Званцев во  всем виноват,  Званцев! Проклятая статья!  Недавно  патруль
вытаскивал  из кинотеатра  "Победа"  пьяного матроса,  и матрос на весь  зал
раскудахтался: "В церковь  ходят на  линкоре,  а здесь  в кино не пущают!.."
Странно, почему прожженный негодяй этот  Званцев, дегтем вымазывая  Манцева,
постеснялся  лишний раз  провести по  нему своей  кистью,  не обвинил  его в
пьянстве. Уж не намекал ли?
     А что, может быть. И блудливое предположение не мелькнуло и растаяло, а
зацепилось и задержалось. Действительно, почему бы  Манцеву  не напиться  со
скандальчиком? Это был бы наилучший выход  -  и для  него  и для флота. "Ну,
Олег Манцев,- мысленно подгонял Иван  Данилович учини, пожалуйста, махонький
дебошик! Учини, дорогой! Не беспокойся  о последствиях, все простим, пожурим
ласково, ай-яй-яй, как нехорошо, огласим приказ о недостойном поведении,  на
всех кораблях прочтем, но простим, простим, посидишь на губе - и с богом, на
эсминцы, простим и покажем: вот вам, товарищи матросы и офицеры, ваш Манцев,
пьяница и дебошир, а вы из него икону сделали... Все простим, Олег Павлович,
все -