оду
русские  корабли (ими командовал граф Алексей  Орлов)  дотла сожгли турецкий
флот в бухте у крепости Чесма. Ликование в России было полное. Императрица в
честь победы  приказала  выбить  медаль.  Выбили:  объятый  пламенем  флот и
словечко "БЫЛ". Коротко, дерзко, великодержавно, пренебрежительно. И в самом
Долгушине (он это признавал) было что-то от ухмылки этой медали. Сказывалась
и профессия.  Называя себя  катерником, он  подразумевал под  этим не только
непригодность свою к службе на больших кораблях, но  и выработанную катерами
манеру  мышления,  стиль  действий.  "Атака,   ребята!..  Аппараты  товсь!..
Аппараты пли!.." И стрекача в базу.
     Нет, месяцами, годами  биться над  чем-то трудноразрешимым -- это он не
умел и не любил.
     Надо что-то делать -- такая мысль мелькала по четвергам, когда читал он
сводку,  скупо и выразительно рисовавшую увольнение в  среду. Надо на что-то
решиться --  думал он по понедельникам, после  многих  ЧП, какими отмечалось
увольнение  в  субботу и  воскресенье. Крепость, настоящая крепость. Кому бы
поручить осаду ее?
     Себя оставлял как бы в стороне.
     Но   тут  случай   в   Мартыновой   слободе.   Скандальный,   позорный,
отвратительный.
     Произошло  это  в  самом  начале  мая,  на  восьмом   месяце  службы  в
Севастополе, в воскресенье. Здоровье отменное, настроение прекрасное, погода
чудесная. Иван Данилович  Долгушин отправился в Стрелецкую бухту, в училище,
к бывшему подчиненному. Он встретил его случайно месяца три назад: у бывшего
подчиненного  служба  не  пошла,  капитаном  3  ранга  сидел  он на  кафедре
торпедной  стрельбы,  "приборчик Обри не сработал" -- так  выразился  бывший
командир  звена,  объясняя  и  чин, и скромную  должность  преподавателя,  и
некоторую  ограниченность  в  желаниях.  "Устройство,  держащее  торпеду  на
заданном  курсе", -- растолковал  он  Люсе смысл выражения, и Люся мгновенно
поняла. Молодец, дочура!
     Тогда,  при  встрече,  Долгушин  пригласил его к  себе, но тот так и не
появился на  проспекте  Нахимова, в  доме, где полно адмиралов.  Приходилось
ехать самому, в штатском, с Люсей, на денек прикатившей  из Симферополя, где
она училась в институте.
     У преподавателя засиделись,  благо тому имелась дополнительная причина:
повышение в звании и скорый перевод в Бакинское училище начальником кафедры.
Хотя Долгушин  подстроил  и  повышение  и перевод, тому и  другому он  бурно
порадовался.    На   огонек   заскочил    сослуживец   преподавателя,   тоже
преподаватель, с кафедры военно-морской тактики, капитан-лейтенант, парень
     чрезвычайно  умный,  ловкий,  дерзкий,  умеющий  работать  на  публику.
Притворился выпившим  чуть-чуть сверх меры, прикинулся долдоном,  Долгушина,
конечно, он  знал в  лицо, но,  будто обознавшись, принимал его за какого-то
мичмана-лаборанта,  покровительственно  хлопал  по  плечу, называл  "батей",
"марсофлотцем", улыбками давая  Люсе понять, что все  это  спектакль, что он
прекрасно знает, кто ее отец, но раз им,  молодым, представилась возможность
похохмить, так почему бы и не похохмить? Многих долдонов в форме плавсостава
встречал Долгушин,  но такого обаятельного и дерзкого -- впервые, да он  ему
тем  уже  понравился, что  расшевелил  Люсю. Та  ведь  еще оправлялась после
смерти  матери в Москве, еще в себя не  пришла,  и  вот Люся смеялась,  Люся
светлела... Спасибо тебе, долдон!
     Ну,  посмеялись,  повспоминали, погрустили.  Долдон укатил  с Люсей  на
машине  Долгушина, преподаватель  проводил гостя до такси,  Долгушин проехал
немного и  вышел. Постоял  под  небом, испытывая  смирение  и подавленность.
Звезды,  обилие  звезд,  неиссякаемость звезд  -- и  жизнь  будто мимо  тебя
несется, и звезды -- как  огни  жизни, уходящей за горизонт. (Что  только не
взбредет  в  голову  после  встречи  с  приятелем...  И  ощущение  возраста,
отцовства: дочь-то уже взрослая, уже, пожалуй, там с долдоном,  на проспекте
Нахимова, и благоразумнее всего не спешить домой...)
     Поэтому-то он и сказал шоферу подвернувшегося  такси, что в  город надо
ехать не прямо, а через пригороды.
     И  уже  по  дороге к Мартыновой  слободе  попались  навстречу  выпившие
матросы.
     Они шли цепочками, по обеим сторонам дороги,  растянувшись так,  словно
прочесывали местность, они будто  высматривали что-то под ногами; они брели,
они  шатались,  кто  успел  --  полез  в  такси,  освобожденное  Долгушиным,
остальные  продолжали плестись -- к  пирсам Стрелецкой бухты,  к барказам на
Минной  стенке,  к  кораблям  в Южной бухте. Долетали обрывки  разговоров --
что-то  о  женщинах и опасения,  что могут  опоздать. (Было 22.30, через час
начиналась посадка на барказы.)
     Иван Данилович стоял  истукан  истуканом.  Столько  рапортов, докладов,
сводок, рапортичек  и донесений начитался, что представить себе -- и увидеть
тем более!  -- пьяных матросов, не охваченных  сводкою и вообще существующих
до сводки, не мог.
     Раздался  свист,  матросы остановили  грузовик, полезли  в кузов.  Иван
Данилович оторвал от земли ноги,  пошел туда, откуда вытекали цепочки  белых
форменок, -- к  домам слободы.  Розовыми абажурами  светились окна,  кое-где
свет был  уже вырублен, где-то на полную катушку ревела радиола, исполнялась
морская  лирическая. "В  небе синем закат догорал, шли  обнявшись влюбленные
пары, а я сердце свое потерял на широком Приморском бульваре..."
     Он  глянул назад, подбежав к домам: полчища белых форменок расползались
по степи.
     -- Что здесь происходит? -- заорал он во всю мощь своего голоса.
     Из  темноты  выступил капитан с красной патрульной повязкой. Наметанное
ухо его в обладателе голоса опознало  человека  с правами коменданта города.
Четко и малопонятно капитан стал объяснять, и чем больше вникал в объяснения
Долгушин,  тем  в  большее  недоумение он  приходил.  Дома эти --  общежития
строителей,  женские общежития,  вчера  у  женщин была получка,  матросов  в
общежитии полно, патрули не столько наблюдают за порядком, поскольку порядок
есть, сколько предупреждают матросов  о скором окончании увольнения.  -- Так
предупреждайте! -- А вы  попробуйте... Вы  попробуйте! Капитан произнес  это
загадочно...  Втянул  носом воздух  до  дна легких,  наполняясь  решимостью.
Сказал, что  солдаты,  с  которыми  он  вышел  патрулировать,  отправлены им
обратно в часть,  пусть его за это  накажут,  пусть. Есть еще один  патруль,
морской,  тот воюет  в  крайних  домах. Милиция должна быть,  но  она обычно
разбегается с темнотой. -- За мной!
     Долгушин влетел в коридор первого этажа и -- в комнату. Он пробыл в ней
ровно столько, сколько  мог бы продержаться под водой  --  не двигаясь  и не
дыша.
     В коридоре  Долгушин рванул  галстук...  Капитан  что-то  говорил  ему,
показывал, куда-то рукой -- Долгушин не слышал и не понимал.
     -- Телефон! Где телефон?.. На гауптвахту! Всех! Первым в слободу влетел
на газике помначштаба эскадры по строевой части капитан 2-го ранга Барбаш, с
ним были два мичмана с повязками. Ни о чем не спрашивая  Долгушина, эти трое
вломились в  комнаты и под женский визг стали отбирать документы.  Где-то  в
другом  конце  слободы  громыхнул выстрел.  Совсем  рядом звякнуло  разбитое
стекло.
     А Иван Данилович бесновался, бегая от дома к дому. Вертеп! Разврат! Уму
непостижимо! В полутора  милях от Политуправления, рядом со штабом флота! Да
что же это такое?! Что с вами, люди?!
     На  выстрелы  -- Долгушин  палил  в  воздух  из пистолета  капитана  --
прибежал морской патруль.  Вспугнутая  слобода  затемнилась,  как по  боевой
тревоге. Звенели  разбиваемые  стекла, матросы,  мелькая  белыми форменками,
выскакивали  из  окон, шарахаясь от фар  въезжающих  в  слободу автомобилей.
Прибыл комендант города  с помощником,  показалась наконец и главная ударная
сила  -- комендантский взвод.  Будто  сам  себя  вытряхнул  из-под  брезента
крытого   грузовика:   тридцать   гигантов   с  автоматами,   лишь   недавно
осуществленная мечта  коменданта, свято верующего в  торжество  дисциплины и
железного воинского порядка. Взвод выстроился, командовал им офицер,  ростом
чуть повыше карабина без штыка. Высокому  Барбашу пришлось наклониться, чтоб
разобрать, сколько звездочек у того на погонах.
     -- Так  ты лейтенант,  что  ли?..  Послушай, здесь люди, живые матросы,
автоматы в ход не пускай!
     Ломающимся  мальчишеским голоском  лейтенант запальчиво  возразил:  его
парни могут голыми руками взять в плен целый батальон, автоматы же...
     Барбаш, властный и решительный, прервал его. "Валяй!" -- приказал он, и
к грузовику  стали подводить задержанных. Прибыли санитарные машины, старший
лейтенант  из  морского  патруля  пошел  перевязываться, снял  потемневший у
левого рукава  белый  китель  и на вопрос  Долгушина,  с какого  он корабля,
ответил: "На котором по морю ходят!"
     Двухэтажное  общежитие  на  самом  краю  слободы казалось  вымершим. Ни
огонька  в нем, ни звука  из  него. Оцепленный  со  всех  сторон, освещенный
фарами автомашин, дом не подавал признаков жизни. Но с минуты на минуту окна
его  должны  были  засветиться,  а  заваленные  изнутри  двери  подъезда  --
распахнуться, потому  что было 23.15.  Все уволены до 24.00,  от  слободы до
барказов  на Минной стенке минут 30 -- 40 бега или ходьбы. Оставаться в доме
было бессмысленно.
     Вдруг наступила абсолютная тишина.  То  ли потому, что шофер  грузовика
заглушил мотор,  то  ли оттого,  что  в  доме  как-то  особо  затаились,  но
нагрянувшая тишина была тревожной, глубокой.
     В доме, погруженном в тишину  и темноту,  раздались шорохи  и скрипы. И
вдруг   --   рывком   открылась   дверь   ближнего   подъезда.   Автоматчики
насторожились, приняли стойку  для прыжка и  хватания. Но из  .подъезда  так
никто  и  не  вышел. Комендант поднял  руку  и держал ее поднятой:  на  руку
смотрели  все,  ожидая  сигнала.  И  все  недоуменно,  не  веря ушам  своим,
переглянулись, когда из  дома  полилась  необычная,  торжественая  музыка --
похоронная   музыка.  Завыли  трубы,  забацали  тарелки,  звук  радиолы  был
негромким и чистым, мелодия скорбной и мужественной.
     В  подъезде  же показалась  процессия.  Матросы шли, в  великой  печали
опустив головы, сняв бескозырки,  держа  строй,  шагая  в размеренном  темпе
похоронного марша, неся три тела на кроватных сетках, поднятых на плечи...
     Автоматчики  попятились,  расступились,  рука  коменданта  нерешительно
согнулась  в локте, задержалась у фуражки, отдавая павшим последнюю почесть,
и стыдливо  опустилась. Несомые на сетках матросы  лежали со  скрещенными на
груди руками, на животе -- бескозырки. У машин с красным крестом засуетились
санитары,  открыли  задние дверцы, колонна спотыкавшихся  от  горя  матросов
стала  перестраиваться, вытягивая свой  хвост из  оцепления, потом  раздался
свист:  "Полундра!"   --  и  покойники   полетели  на  землю,  а  процессия,
рассыпавшись, бросилась наутек. Комендант,  Барбаш, Долгушин, офицеры -- все
сгрудились над покойниками, от которых разило  водкой. Но только убедившись,
что эти  люди  живы, комендант возобновил операцию. Автоматчики  цеплялись к
бортам  машин, мчавшихся  к городу, но время  было уже упущено. И  покойники
куда-то исчезли.  К  Севастополю прорвалась  большая  часть  блокированных в
доме.  Зло  хохотавший Барбаш  дважды нырял в темноту слободы и  каждый  раз
возвращался с добычей.
     В  комендатуре разложили на столе документы задержанных, стопками -- по
крейсерам, по бригадам эсминцев.  Склянки  в  Южной бухте отбили час ночи. В
комендатуру  вломился  первый  остряк  эскадры  командир  бригады  крейсеров
контр-адмирал  Волгин,  заорал с  порога: "Комендант! Ты  сорвал  мне боевую
операцию! Я послал своих орлов в гнездо разврата, чтоб они внедрились в него
и разложили  изнутри, а ты..." Трясущейся от волнения рукой комендант оперся
о стол, устало, по-стариковски  начал стыдить его. Командир бригады взревел:
"Да! Да! Не  тех увольняем! Виноваты!"  Один  за  другим входили  в  кабинет
командиры крейсеров, злые, настороженные, неумело скрывали облегчение, когда
узнавали, кто их вызвал и по какому поводу.
     Иван Данилович  до  утра  просидел  в комендатуре. При нем составлялись
сводные отчеты по итогам увольнений, и цифры мало чем отличались от тех, что
приводились  и в  прошлый  понедельник,  и в  позапрошлый.  Колонки и  графы
сводок,  пункты и параграфы приказов как бы топили в себе людей, и Мартынова
слобода становилась не лучше и не хуже Приморского бульвара.
     Понедельник -- священный  день на эскадре,  с утра --  политзанятия. Из
кабинета  Барбаша Иван  Данилович отправил  всем замполитам  телефонограмму:
быть  на  Минной  стенке к  15.00. Сам  же, едва город проснулся,  устроил в
милиции грандиозный  скандал, колотил по столу кулаком,  грозился разогнать,
разорвал какую-то  почетную  грамоту. В горкоме партии  же любезнейшим тоном
попросил  организовать комиссию.  Как для чего?  Неужели  вам  не  сообщили?
Политуправление  хочет  вручить Мартыновой слободе переходящее красное знамя
за успехи в  организации быта и досуга, на торжественную  церемонию прибудут
представители из Москвы.
     В  три  часа дня  Долгушина  ждал  новый удар.  Все восемьдесят  девять
пойманных в Мартыновой слободе матросов  были на отличнейшем счету: классные
специалисты,  отличники  боевой  и  политической  подготовки,  комсомольский
актив!  Замполиты  совершенно  искренно  возмущались и удивлялись.  Надо же,
увольняем не  всех, увольняем  самых лучших, проверенных, достойных -- и  на
вот тебе! А если  б стали увольнять все тридцать процентов? Уму непостижимо,
что было бы тогда!..
     Чем-то смрадным дохнуло  на  Долгушина, какую-то нелепость почуял он...
Почему увольняют только лучших? А где же уставная норма?
     Но  не  стал  уточнять и переспрашивать,  не захотел  обнаруживать свое
дремучее  невежество.  Призвав  к воспитанию  и  еще  раз  к воспитанию,  он
распустил замполитов. А сам пошел искать Барбаша, офицера, ответственного за
увольнение эскадры. Помначштаба встречал на Минной стенке матросов, идущих в
город,  и  провожал  их на  корабли, рассаживал по  барказам,  пересчитывал,
гроздьями выдергивал  их  вон  и переносил на стенку, если барказ оказывался
перегруженным,  --  рост  почти два  метра, руки хваткие,  загребущие, сразу
поверишь, что человек всю войну провел в десантах.
     Капитан 2 ранга, ответственный за  увольнение на  берег тысяч матросов,
пил воду из графина, подставив зев свой под струю, запрокинув голову.
     --  Пока  учился в академии... Пока  осматривался...  Короче, мимо меня
проскочило какое-то указание насчет увольнения матросов. Почему увольняют не
тридцать  процентов, как  положено  по  корабельному уставу?  Почему  только
лучших?
     Барбаш  долил в себя воду, ни каплей не увлажнив  китель и  подбородок.
Сказал, что по установленному правилу достоин  увольнения  матрос, и  только
тот   матрос,   который   отлично-безупречно   выполняет  на   корабле  свои
обязанности:  "увольнение -- мера поощрения"  -- так называется введенная на
эскадре система, стимулирующая дисциплину и порядок.
     И  опять  что-то  дурное,  неправильное,   уродливое  даже   почудилось
Долгушину... Вымученно как-то сыронизировал он:
     -- А кто  автор сей реформы народного образования? Командующий эскадрой
-- был ответ. Тогда все верно, все правильно. Тогда все ясно.  Долгушин знал
командующего. Если  уж  им приказано, то продумано все,  выверено, взвешено,
согласовано с тридцатилетним опытом службы. Мудр командующий эскадрой, мудр.
     Все  решено, не  надо ничего придумывать. И  облегчение накатывало:  не
надо брать крепость штурмом.
     Как всякий артиллерист, Олег Манцев научен был искать закономерность  в
чередовании чисел.  Он забрал  у старшины батареи все записи о взысканиях  и
поощрениях  старшин  и матросов,  у дивизионного  писаря  попросил такие  же
записи по всему  дивизиону, в отдельном ящичке хранились  в  каюте  карточки
взысканий,  сугубо  официальные  документы,   их  обычно  показывали  разным
комиссиям.
     Это было все, чем  он располагал. И приходилось рассчитывать  только на
свою  голову.  Сегодня  к   тому   же  --   11  мая,  месяц  назад  глупо  и
безответственно  обещано было  в боевой рубке: 5-я  батарея будет  лучшей на
корабле! Что делать? И как?
     Десять месяцев линкоровской службы. На эти месяцы падали 125 взысканий,
все   по  двум  поводам:  пьянка  на   берегу  и  пререкание  со  старшиной.
"Пререкание"   --  это  попытка  не   выполнить  приказание.   Но  поскольку
"невыполнение приказания" уголовно  наказуемо, то в  карточках взысканий оно
заменено  безобидным  "пререканием".  В  карточки  попадают  не  все  случаи
нарушения  дисциплины.  Но  всех,  официальных  и  неофициальных,  взысканий
набралось  125.  Такая же картина  -- в соответствующих пропорциях  -- и  по
всему дивизиону.
     Олег  Манцев расчертил  бумагу  на  десять  граф, по месяцам, и получил
россыпи чисел -- дни, когда  матросы  нарушали  дисциплину. И обнаружил, что
они  не  распределены более или менее  равномерно  по неделям и  месяцам,  а
сгруппированы. Получалось, что наступали в жизни батареи периоды, когда  она
-- по непонятный пока причинам -- начинала материться, скандалить и  пить на
берегу,  отлынивать  от  вахт и нарядов, "пререкаться"  со старшиной.  Таких
периодов было двенадцать, в каждом было  два-три  дня -- в  эти два-три  дня
дисциплина нарушалась десять-одиннадцать раз.
     "Здесь  какая-то   система,  --   растерянно  подумал  Олег.  --  Здесь
определенно есть система".

        52

     Система  есть  организованный  беспорядок --  утверждали  преподаватели
кафедры приборов управления стрельбой.  Так оно и есть в данном случае, если
под системой подразумевать  батарею, которая то  служит исправно, то выходит
из  повиновения. Что  же влияет на  матросов,  которые две,  три недели  без
понуканий  исполняют обязанности, а потом за два-три дня нахватывают десятки
взысканий? Что?  Фазы Луны? Положение звезд? Перепады атмосферного давления?
Глупо и глупо. Проще всего связать взыскания со стоянками в базе, потому что
увольнения -- это и патрули, и опоздания, и  самоволки, которых,  к счастью,
не  было.  Но  пререкания! Стычки  со старшинами, какие-то  странные спады в
настроении  матросов,  когда  Олег   интуитивно  понимал,  что   ему  нельзя
задерживаться в кубриках, что  комендоры и наводчики чем-то  возбуждены, что
одно лишнее слово его может вызвать  водопад жалоб, колючих ответов?  Откуда
эти изломы психики?
     Так какому же закону подчинились 125 нарушений воинской  дисциплины, не
размазавшись по трем сотням дней десяти месяцев, а соединившись в двенадцать
полунедель?  Что  сгруппировало  их?  Кстати,  на  эти  двенадцать  периодов
приходятся все дивизионные нарушения. Весь линкор, видимо, подчиняется этому
закону. "И вся эскадра", -- подумал Олег. Этот закон существовал, и его Олег
мог сформулировать уже, но звучал он  столь фантастически, нелепо, дико, что
поверить себе Олег не хотел, не подтвердив догадку  точными цифрами. Не имел
права.
     Минут  десять сидел  он,  скованный  испугом.  Он  увидел  себя как  бы
подставленным  под  всевидящий  оптический  инструмент, направленный на него
неотрывно  и точно, и некто, к окулярам инструмента прильнувший, пошарил  по
тысяче  коробочек, на которые разделен  линкор, и засек  наконец лейтенанта,
который тишайшей мышью сидит после отбоя  за столом в каюте  No 61 и учиняет
злодейство  против  эскадры,   потому   что  умишком  своим  незрелым  хочет
опрокинуть выводы тех, кто выгонит его с флота одним шевелением бровей.
     Минуты  противоборства, желания  выпрыгнуть из собственной кожи и вновь
нырнуть  в нее, спрятаться в собственном теле...  И когда эти минуты прошли,
Олег  встрепенулся, глубоко вздохнул и принял  решение. Надо было немедленно