V


     - Ну и ну, - сказал он. - Хороший у тебя мотоцикл, Таникава.
     - Только безнравственный. Не шевелись, останься со мной.
     Она  опиралась  на  грудь  Фаррелла,  глядя  ему  в  лицо,  и  улыбка
приподнимала края ее губ так же нежно, как уходили вверх уголки  ее  глаз.
Зрачки снова сузились до своих обычных размеров. Фаррелл сказал:
     - Как хорошо ты пахнешь. Прямо не верится.
     Джулия поцеловала его в нос.
     - Джо, а ты тощий, - сказала она. - Я вообразить не могла, до чего ты
тощий.
     - Все койоты тощие. А это мой тотем - койот, - он поднял руку,  чтобы
коснуться ее щеки, и она положила голову ему на ладонь. - А я вот  не  мог
вообразить, будто ты что-то такое воображаешь на мой  счет.  Распущенность
какая.
     - Ну, всегда как-то примериваешься к людям, - сказала  Джулия.  -  Ты
разве никогда не гадал, какая я? Или ты вообще не гадаешь?
     Теперь она лежала на нем,  ее  лицо  холодило  Фарреллу  горло,  тело
обтекало его, как вода. Впрочем, не услышав ответа, она больно ткнулась  в
него подбородком и дернула за волосы.
     - Ну же, Джо, десять лет уже, почти одиннадцать. Я хочу знать.
     - Я думал о тебе, - тихо сказал он, - гадал. Все больше -  где  ты  и
что поделываешь.
     На этот раз он перехватил ее руки.
     - Я не хотел обзаводиться фантазиями, Джевел.  Так  примериваешься  к
посторонним, к друзьям - редко.
     - Так мы и были всегда и тем,  и  другим.  Или  ни  тем,  ни  другим.
Нарывались друг на друга каждую пару  лет,  хороводились  несколько  дней,
пока не поцапаемся. Это не дружба, а неизвестно что. Почеши мне спину.
     Фаррелл почесал.
     - Ну, чем бы это ни было, а оно вселяло в меня надежду. Даже  если  я
сидел на мели в каком-нибудь Бонне или в Албании, всегда оставался шанс  -
поверни еще раз за угол, а там Джулия. С новой работой,  новым  языком,  в
новой одежде, с новым мужчиной и новым мотоциклом.
     Он провел ногтями вверх и вниз по  ее  бедрам  и  содрогнулся  с  ней
вместе.
     - Черт, ты же моя ролевая модель. Я годами тебя имитировал.
     - А говоришь, что фантазиями не обзаводишься.
     Она соскользнула с него и натянула поверх обоих одеяло,  улегшись  на
бок, поджав колени и став вдруг  домашней  и  хрупкой.  Фаррелл  попытался
снова привлечь ее к себе, но колени не пустили.
     - Да, все мои мужчины, - сказала она. - У  всех  ты  ходил  в  добрых
приятелях и даже не ревновал, ни разу. Никогда не смотрел в  мою  сторону,
если я уходила с Аленом, с Лэрри, с Тетси, не думал о том, что  я  с  ними
вот так - лежу, разговариваю.
     - Лэрри это кто? Который из них Лэрри?
     - Лейтенант в Эвре. На  воздушной  базе.  Ты  вечно  играл  с  ним  в
шахматы. Джо, по-моему, ты самый большой лицемер, какого  я  только  знаю.
Серьезно.
     Лежа на спине, Фаррелл оглядывал комнату. Ощущение,  что  он  дома  у
Джулии, рядом с ней, еще не охватило его, скорее казалось, что они  спьяну
ткнулись в первую попавшуюся дверь, та отворилась, и они рухнули  друг  на
дружку в не Бог весть каком свободном  пространстве,  дарованном  им  этой
ничего не значащей дверью. Однако теперь, в овале света от большой лампы у
кровати, он начинал узнавать вещи, которые видел  у  Джулии  в  Эвре  и  в
Париже, на Минорке и в Загребе. {Три ряда  кастрюлек  с  медными  донцами;
портрет, для которого она, уже  кончая  школу,  позировала  своей  сестре;
камни и морские  раковины,  окружавшие  ее  всегда  и  всюду;  коричневая,
залитая кровью пелерина, которую ей  подарил  в  Оахаке  одышливый  старый
мошенник, бывший тореодор. Все  те  же  постельные  покрывала  из  красной
сенили, то же чучело жирафа, тот же, кусающий за лодыжки, кофейный столик,
купленный в Сиэтле на гаражной  распродаже.  Коллекция  Джулии.  Я  всегда
думал, что она путешествует налегке, а уж мужчины таскают за ней  все  это
имущество - погружают, сгружают и все за  здорово  живешь.}  И  все  равно
обуявшее его вдруг чувство наполовину грустной нежности, чувство  общности
с принадлежащими Джулии вещами, с которыми  он  давно  успел  подружиться,
пронизало его трепетом, заставив вцепиться в волосы Джулии.
     - Почему ты меня окликнула?  -  спросил  он.  -  Я  уходил  в  полной
уверенности, что окончательно все изгадил.
     - Может и изгадил, пока не знаю. Я хотела понять  -  осталось  у  нас
что-нибудь, что  еще  можно  изгадить?  -  она  повела  плечами,  заползая
поглубже под одеяло. - И кроме того, действительно, было самое время,  тут
ты оказался прав. Так или этак, но мы не могли снова стать тем, чем  были.
Котятами.
     - Ты довольна? - Джулия  закрыла  глаза.  Фаррелл  лизнул  ее  потную
спину, чуть ниже шеи. - Вкус у тебя, как  у  красной  гвоздики.  Крохотные
медовые взрывы.
     Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра.
     - Тощий, - пробормотала она, и затем вдруг: - Джо? Ты помнишь, как мы
повстречались в Париже, я еще сидела в машине?
     - Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь.
     - Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в
туристическую  поездку,  а  я  совершенно  забыла  о  ней  и   ничего   не
подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела  тебя.
Выглядел ты кошмарно.
     - Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима.  Больше  я  ни
разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей.
Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда  сидел  у  тебя  в
машине и это было самое теплое место, в какое я попал со  времени  приезда
во Францию.
     Она погладила его, не открывая глаз.
     - Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце.
     Крупный  пушистый  белый  кот  вспрыгнул  на  кровать  и   решительно
втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина.
     - Это Мышик, - сказала Джулия, - Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он
был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост?
     Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку.
     - У тебя никогда не было кошек, - сказал Фаррелл. - Я вообще не помню
тебя с животными.
     - Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом.
     Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его - не карие и не  совсем
черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у  кого
не встречал.
     - А ты помнишь, как я считала?
     - Что? - спросил он. - Что считала?
     - В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот  так.
Помнишь?
     - Нет.  То  есть  теперь,  когда  ты   сказала,   вспомнил,   но   не
по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне.
     Неожиданно  Джулия  протянула  руку  и  выключила   лампу.   Сетчатка
Фаррелла, давно привычная к срочным  мобилизациям,  сделала,  что  смогла,
зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся  по  плечам
цвета слабого чая, маленькую , ставшую почти плоской в  движении  грудь  и
тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней.
     - Подожди, - сказала она. - Слушай, я должна рассказать тебе об  этом
в  темноте.  Это  я  про  себя  тогда  считала,  срок  месячных.  Пыталась
сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо
ты выглядел.
     Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе.  Иных  звуков  в
комнате не было.
     - Все утыкалось в один день - либо так, либо этак. Я очень  ясно  все
помню. А ты - совсем ничего?
     Свет от автомобиля прошелся по дальней  стене,  по  потолку  отельной
комнаты Фаррелла,  жемчужиной  замерцало  биде,  и  полупустой  чемодан  у
изножья  кровати  раззявился  свежеразрытой  могилой.  Рядом  с  ним,   за
мурлыкающим сугробом  ({зимы  в  Париже  грязны,  воздух  липок  и  стар})
возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное  эскимосское  лицо  Джулии,
как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы
с легкостью растворяться и возникать, если б не  умер,  если  б  прорвался
сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал:
     - Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал?
     Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос:
     - Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе,
даже в те давние времена.
     - Это приятно, - ответил он, - но лучше бы ты не рассказывала.  Я  ни
черта не помню ни о подсчетах, ни о  чем  другом,  но  ту  зиму  я  хорошо
запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может  быть,  изменила
бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби.
     - Увы, - сказала она. - Увы, бедное пальтецо.
     Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол.
     - Ну, иди ко мне, - сказала она. - Прямо сейчас. Это тебе за тот раз.
Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз.

     Утром, когда он проснулся, рядом с  ним  в  постели  лежали  доспехи.
Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий  панцырь
некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил
по преимуществу огромный шлем, деливший с ним  подушку.  Выглядел  он  как
большая черная корзинка для мусора с  донышком,  усиленным  металлическими
распорками  и  с  напрочь  срезанным  боком,  вместо  которого  приклепали
стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема  руку  и
уткнулся носом в забрало - его  прохлада  и  грубый,  отзывающийся  свежей
краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос
и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии.
     Уже одетая,  она  стояла  в  дверном  проеме  и  беззвучно  смеялась,
приложив к губам пальцы - один из немногих отзвуков классических  японских
манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом.
     - Хотела посмотреть, что ты станешь делать, - переведя  дух,  сказала
она. - У тебя здорово получилось. Испугался?
     Фаррелл  сел,  ощущая  в  себе  сварливую  обиду  на  дурное  с   ним
обхождение.
     - Видела бы ты, рядом с какими произведениями  искусства  приходилось
мне просыпаться за последние десять лет, - он приподнял  одну  из  складок
кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. - Ладно, я
свою реплику подал. Что это, черт побери, такое?
     Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем  и  солнечным
светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах.
     - Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает  горло,  а
вот это для ног,  поножи.  Полное  облачение,  не  хватает  только  боевых
рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают
накидку той или иной разновидности.
     - Из моих знакомых никто  этого  не  делает,  -  сказал  Фаррелл.  Он
стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо  -  как  лютня,
когда он с ней разговаривал. Джулия сказала:
     - Шлем не от этого облачения. Я его сделала довольно  давно.  А  тебе
подложила для пущего впечатления.
     Она улыбнулась Фарреллу, моргавшему, переводя взгляд с нее на шлем  и
обратно.
     - Кольчугу тоже я сделала, - продолжала она. - Угадай, из чего?
     - Похоже на цепочки, которые пришивают  вместо  вешалок.  Мне  другое
интересно, зачем?  Я  знаю,  ты  все  можешь  сделать,  но  это  несколько
ограниченная область приложения сил, - он  еще  раз  ощупал  посеребренные
звенья и вгляделся в них повнимательнее. - Господи-Боже, они  же  сварные.
Это ты тоже сама?
     Джулия кивнула.
     - Вообще-то это не вешалки,  -  она  встала,  ловко  сдернув  с  него
одеяло. - Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный  пупок?
Он просто уходит вглубь, как черная  дыра  или  что-то  похожее.  Вставай,
одевайся, мне пора на работу.
     Стоя под душем, он сообразил,  что  она  нарезала  струны  и  из  них
сделала кольца; за завтраком из  апельсинов  и  английских  оладий  Джулия
подробно описывала, как она переплетала их - четыре кольца к  одному  -  и
как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но
зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала.
     - Долгая история. Расскажу, когда будет время.
     Больше Фарреллу никакими  подковырками  ничего  из  нее  вытянуть  не
удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал:  "Выглядит  далеко  не  так
увлекательно, как работа с гончарным кругом", - позволив ей  обратиться  к
любимому предмету, к керамике. О  керамике  Фаррелл  знал  ровно  столько,
чтобы иметь возможность  задавать  достаточно  разумные  вопросы,  но  ему
нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила  о  ремеслах,  которыми
владела.
     После завтрака он подвез ее до работы - в университет, где она делала
научные и медицинские иллюстрации.
     - Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения  надпочечной
железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается.
     Она работала здесь уже больше года.
     - А красками ты больше не пишешь? - спросил он. - Придется отобрать у
тебя мольберт.
     Пять лет назад, в Оберлине он сделал  для  нее  мольберт,  она  тогда
вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на
свои руки.
     - Да и никогда не писала, - сказала она. - Не умею. Я умею  рисовать,
вот этим и занимаюсь.
     Фаррелл сказал:
     - Джевел, ты все умеешь. Это, может  быть,  жизнь  мою  переменило  -
сознание, что ты умеешь все.
     - Да какое там все! - резко выкрикнула она.  -  Жаль  разрушать  твои
иллюзии, но я уже бросила себя дурачить.  Перестань,  черт  возьми,  и  ты
выдумывать меня - для этого тоже настало самое время.
     Фаррелл услышал, как у нее  перехватило  горло,  как  клацнули  зубы.
После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус  у  кампуса,  так
близко к ее кабинету, как мог. Он  открыл  перед  ней  дверь  и  помог  ей
спуститься на землю - это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем,
что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и  драных  политических
плакатов, положив руки друг дружке на плечи.
     - И что будет дальше? - спросил он. - Кто мы теперь друг другу?
     Джулия задумчиво ткнула его в живот.
     - Господи, - сказала она. - Как  подумаю,  что  могла  прожить  целую
жизнь, ничего не узнав об этом пупке.
     Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее.
     - Около полудня я выхожу на ленч, - сказала она.
     - Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.
     - Рядом с "Ваверли" есть марокканский ресторан. Будем  с  тобой  есть
кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?
     - На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не  ели  дважды  в  одном
месте?
     - Нет, - сказала она. - Серьезно?
     Он  кивнул,  полагая,  что  Джулия  рассмеется,  но   она   выглядела
напуганной и печальной. Фаррелл сказал:
     - Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а  ресторанов  в  Авиценне
хватает.
     - Разве это порядок? - откликнулась она.
     Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она
закаркала или заскулила.
     - Бедное пальтецо, - сказала она,  и  стиснув  его  ладони  в  своих,
поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.
     - Ты только не выдумывай меня, вот и все, - сказала она. - В  семь  у
Фуада.
     Нежно прикусив пальцы Фаррелла, она  оставила  его  -  смотреть,  как
спокойные ноги  уносят  ее  по  гравиевой  дорожке,  а  там  и  за  дверь.
Мгновенная догадка, что он больше  никогда  ее  не  увидит,  стеснила  его
дыхание, совсем как вчера.  {Все,  что  ты  можешь  -  это  раз  за  разом
смотреть, как  кто-то  уходит.}  Вот  почему,  вопреки  собственной  воле,
вопреки тому, что он сказал Бену  в  бассейне,  он  все  еще  оплакивал  -
по-дурацки, сам на себя негодуя - такое  множество  обреченных  на  гибель
ландшафтов,  существ,  способов  существования,  ни  единого  разу  им  не
виданных. {Ощущать утрату, знать, что мы теряем. Помнить. Быть может, это,
в конце концов, и получается у меня лучше всего.  Надеюсь,  что  нет.}  Он
залез обратно в автобус и поехал в холмы, к Бартон-парку,  посмотреть,  не
найдется ли в "Зоо" какой-либо работы.





                                    VI


     Работа нашлась только одна: шесть раз в неделю после  полудня  водить
по зоосаду имеющий обличие  аллигатора  электрический  поезд,  рассказывая
пассажирам о  животных,  которых  они  видят  в  пути.  Фаррелл,  питавший
надежду, что ему удастся пристроиться поближе к  гориллам,  тем  не  менее
привередничать не стал - все же работа была на открытом воздухе и  в  меру
бездумная. Он согласился начать в следующий понедельник  и  получил  карту
маршрута и текст, который ему надлежало запомнить. В тексте наличествовало
пять с половиной подчеркнутых красным шуток.
     Он  думал  переодеться,  но  добравшись  до  дому,   обнаружил,   что
подъездную  дорожку  перегораживает  пожилой  желтый  "понтиак"  с  ржавой
вмятиной  на  переднем  крыле.  Припарковав  Мадам  Шуман-Хейнк  кварталом
дальше, Фаррелл пошел к дому. Позади "понтиака", там,  где  он  влетел  на
дорожку, виднелись следы заноса, срезавшего два Беновых  скворечника  и  в
клочья изодравшего небольшую купу  дикого  розмарина.  Водитель,  все  еще
сидевший за рулем и бессмысленно  тыкавший  пальцем  в  кнопки  на  панели
управления, заслышав шаги Фаррелла, поднял глаза и распахнул дверцу.
     - Привет, -  сказал  он  веселым,  немного  мальчишеским  голосом.  -
Слушай, ты мою жену не видел?
     Он был моложе Фаррелла - круглое, крепкое, с  глубоким  загаром  лицо
под шлемом для серфинга  на  жестких  белесых  волосах.  Бачки,  густые  и
колючие, немного темнее  волос,  но  усы  и  вовсе  бесцветные,  сразу  не
заметишь. Фарреллу бросилась в глаза кровоточащая нижняя губа.
     - Не думаю, - ответил Фаррелл.
     Молодой человек вылез из машины, как только Фаррелл с ней поравнялся.
Сбит он был основательно - почти с Фаррелла ростом, но фунтов на  двадцать
потяжелее. Он сказал:
     - Но ты ведь ее увидишь?
     Фаррелл удивленно  уставился  на  него.  Молодой  человек,  улыбаясь,
придвинулся ближе.
     - Я хочу сказать, раз ты сюда заявился, в этот дом, ты же увидишь ее,
так? Она ведь здесь работает, так?
     - А-а, Сюзи, - не задумываясь, сказал Фаррелл и  немедленно  об  этом
пожалел. Дружелюбное выражение молодого человека не изменилось, но  как-то
застыло, словно он умер.
     - Точно, Сюзи Мак-Манус, ты правильно понял. Добрая старая Сюзи.  Ну,
а я Дейв Мак-Манус. Дейв Мак-Манус. Добрый старый Дейв.
     Он стиснул ладонь Фаррелла и  принялся  трясти  ее  и  тряс  долго  и
ласково, все время глядя Фарреллу прямо в  глаза.  Ладонь  была  холодной,
влажной и жесткой. Фарреллу и раньше приходилось сталкиваться с  мертвецки
пьяными людьми, но не так часто, чтобы он опознавал их с первого  взгляда.
Однако само это состояние было ему знакомо - товарняк, летящий, громыхая и
забавно  мотаясь,  от  буйной  веселости  к  слюнявой  печали,  набирающий
скорость, пока его несет сквозь бессмысленную ярость к дикой рвоте,  а  от
нее - движением гладким и почти беззвучным - в темные области озноба, пота
и слез и после без предупреждения снова наружу, туда,  где  все,  наконец,
успокаивается в  снежно-слепящем  сиянии.  Мак-Манус  не  покачивался,  не
бормотал, от него и спиртным-то почти не пахло, но Фаррелл начал отступать
от него. С каждым его шажком улыбка Мак-Мануса становилась все щире.
     - Я тебе больно не сделаю, - сказал он. - Я просто хочу повидаться  с
моей женой, совсем как ты.
     Он похлопал себя по карману ветровки, и Фаррелл увидел, что ткань  ее
оттянута вниз и весомо покачивается.
     - Проведи-ка меня туда. В дом.
     Фаррелл еще отступил, норовя уйти за машину. Мак-Манус снова похлопал
себя по карману и покачал головой.
     - Давай, пошли. А то там собака. Не хочется калечить собаку.
     - Она натаскана на убийство, - предупредил Фаррелл. - Раньше  служила
в армии, преподавала на курсах.
     Он лихорадочно прикидывал, велики ли шансы, ч