ры играет. Я
поспорил бы даже, что он-то как раз о многом забыл.
     Ему хотелось поговорить с ней о Бене, но он повторял  себе,  что  это
может подождать, пока они доберутся до дома. Взамен он спросил:
     - Почему ты меня сюда привела? Ради музыки?
     Невероятный Кроф Грант роскошно продефилировал  мимо,  жуя  сочащуюся
жиром индюшечью ногу и привольно декламируя голосом, мощь которого сделала
бы честь и грузовику:

                {Рыдай, народ, не смыкая вежд,
                Шли своих сыновей на Рубеж!
                Ибо злой Англичанин изменой выиграл этот бой;
                Цветы лесов, соль нашей земли,
                Те, кто в битву искони первыми шли,
                Лежат, повержены в хладный прах земной.}

     Джулия легко надвинула на правое запястье Фаррелла почти  неприметный
браслетик, сплетенный из клеверных стебельков.
     - Знак благоволения твоей дамы, - думая о чем-то своем, сказала  она.
- У тебя должно быть имя и такой вот знак.
     Она вдруг улыбнулась Фарреллу и обвила его руку своей,  вернувшись  к
нему так же стремительно, как перед тем  удалилась  в  какие-то  тесные  и
холодные области.

     - Ради шумов, - сказала она. - Пойдем,  поздороваемся  с  Богемондом,
Королем Ги Бразиля.
     Они медленно пересекли  лужайку,  часто  останавливаясь,  ибо  Джулию
приветствовали, словно сестру, персонажи из мира  то  Карла  Великого,  то
Саладина, то "Большого Гарри". Одна за  одной  мелькали  перед  Фарреллом,
яркие туники, щегольские дублеты, плащи и мантии; облаченные  в  них  люди
отзывались на имена  вроде  Симон  Дальнестранник,  Олаф  Холмквист,  леди
Вивьена д'Одела, сэр Вильям Сомнительный и дон Клавдио Бальтасар Рю Мартин
Ильдефонсо де Санчес-и-Карвайл. Они говорили:
     - Леди Мурасаки, сколь утешительно для меня снова  узрить  вас  между
нами, - и узрев Фаррелла: - О, моя  леди,  но  откройте  же  нам,  что  за
миловидного негодяя привели вы с собою?
     Больше всего понравились Фарреллу леди  Хризеида  с  мужем,  герцогом
Фредериком Сокольничим - почти неотличимо смуглые, угловатые и застенчивые
- и еще одна негритянка, спутник которой  представил  ее  как  Аманишахет,
Царицу Нубийскую. Склонившись над ее рукой, Фаррелл услышал:
     - Не обращайте на него внимания, голубчик, он  называет  меня  первым
именем, какое влетит ему в голову. Меня зовут Ловита Берд  и  лучше  этого
уже ничего не придумаешь.
     Он  был  представлен  также  графине  Елизавете  Баторий,  которую  в
последний раз видел в зеленом открытом автомобиле, одетой в  одни  золотые
цепочки. При ближайшем рассмотрении она оказалась в  точности  похожей  на
персидскую кошку с ее  пустым  ликом  и  яшмовыми  глазами.  Пока  Фаррелл
целовал графине руку, ее пальчик скреб его по исподу ладони.
     Бена и след простыл. Фаррелл с удовольствием взглянул бы  поближе  на
Эйффи, но она тоже куда-то исчезла,  хотя  Гарт  де  Монфокон  то  и  дело
возникал на периферии его зрения, теребя то ус, то рукоятку меча. В  конце
концов Джулия почтительно присела  перед  королем  Богемондом  и  негромко
произнесла:
     - Бог да хранит Ваше Величество.
     Фаррелл же восторженно бухнулся на оба колена и возопил:
     - Да здравствует Король! Король выше грамматики!
     - Это с какого вдруг хрена? - поинтересовался король Богемонд.
     Стоявшие  вкруг  него  мужчины  все  как  один  кашлянули,  и  король
утомленно промямлил:
     - Виноват. Что знаменуют собою сии неслыханные речи?
     - Это мое  любимое  высказывание  относительно  королей,  -  принялся
объяснять Фаррелл. - Где-то в шестнадцатом  веке  его  произнес  Император
Сигизмунд. Насколько я помню, ему указали, что он применил дательный падеж
вместо творительного.
     - Интересно попробовать, - бормотнул король. Он  возложил  ладони  на
плечи Фаррелла и похлопал - неуверенно, словно прислушиваясь к  новым  для
него ощущениям.
     - Встань, - произнес король Богемонд.  -  Встань,  сэр  Пух  из  рода
Медведей, честнейший из всех моих рыцарей.
     Фаррелл встал, что оказалось нелегко, ибо король тяжко  навалился  на
него, негромко напевая некий  гимн,  обладавший  разительным  сходством  с
песенкой "Твое обманчивое сердце".  Подняться  Фарреллу  удалось,  скрытно
цепляясь  за   расшитую   грифонами   шелковую   перевязь,   крест-накрест
покрывавшую грудь Богемонда.
     Джулия произнесла:
     - Да не не будет  конца  утехам  Вашего  Величества,  -  воззрите,  я
привела с собою для услаждения вашего слуха истинный перл среди лютнистов,
равных коему по совершенству нет в Ги Бразиле.
     Фаррелл покраснел, что немало его удивило. Он  было  начал  толковать
что-то относительно наложенного на него завета, но  Джулия,  прервав  его,
сама все  рассказала,  щебеча  на  призрачном  английском  столь  легко  и
привольно, словно он был прирожденным  ее  языком.  Король  с  завистливым
восхищением взирал не нее.
     - Треклятая  замковая  тарабарщина  вконец  меня  извела,  -   громко
пожаловался он, обдав Фаррелла  ароматом  темного  эля.  -  Я  называю  ее
замковой тарабарщиной, потому что какой же это к свиньям язык, если в  нем
нет ни единого правила. Просто так вот оно звучит, как  выразился  некогда
Доблестный Принц. Прискорбно, вы не считаете?
     Багровый Тюдор снова откашлялся:
     - Сир, мой повелитель,  не  будет  ли  вам  угодно  воссоединиться  с
Королевой? Она уже ожидает Вашего Величества, дабы возглавить купно с вами
гальярду.
     У него был высокий,  лишенный  интонаций  голос  и  глаза,  сидевшие,
словно жемчужины, в глубочайших глазницах.
     - Замковая тарабарщина, - продолжал король  Богемонд.  -  Тарабарщина
МГМ, тарабарщина классических комиксов - Вальтер Скотт, клянусь Богом, так
или иначе это все  надергано  из  Вальтера  Скотта,  -  голос  его  окреп,
преисполнясь угрюмого презрения. - Этим-то, разумеется, что за печаль. Они
же не этнолингвисты, они  не  чувствуют  в  отношении  языка  ни  малейшей
ответственности. В гробу они имели и синтаксис, и морфологию, так?  И  все
до смерти рады.
     И  король  развел  руки  в  стороны,  приняв   позу   бессмысленного,
ухмыляющегося довольства. Корона свалилась наземь, Фаррелл нагнулся, чтобы
поднять ее.
     - Ваше Величество, Император Сигизмунд имел в виду лишь...
     - Никто не может быть выше грамматики, - сказал  король  Богемонд.  -
По-моему, это то же самое, что быть выше пищеварения, так?
     Он криво улыбнулся Фарреллу и по-дружески ткнул его локтем в бок.
     - Видал, сконфузились, вон, глянь-ка на них, - он сердито  обозрел  с
приятностию   улыбавшихся   благородных   лордов   и   высокородных   дам,
проплывающих над травой в своих трико и  нежно  взвихрявшихся  платьях.  -
Никто из них и не чаял, что я свалюсь им на головы неизвестно откуда.  Они
тут распасовывали эту свою корону туда-сюда, как затраханный баскетбольный
мячик. Меня они  уж  никак  не  ждали.  А  теперь  вот  изволь,  возись  с
крестьянином, черт бы его задавил,  с  крестьянским  королем.  Из  них  же
никому не  встряло  в  голову  податься  в  крестьяне,  заделаться  нищим,
невежественным, роющимся в дерьме сервом, который только на  то  и  годен,
чтобы торчать вместо пятидесятиярдовой вехи на поле во время  их  окаянных
турниров. Ну, значит, пришлось королю принять на себя эту роль - король же
обязан представлять трудящиеся массы. Для них это совершенно новая мысль.
     Неожиданно рядом с королем объявилась высокая -  несколько  выше  его
ростом - вызывающе красивая молодая женщина и что-то сурово зашептала ему,
облизнув предварительно палец и  начав  оттирать  им  пятно  на  его  alba
camisia  [белая  рубашка  (лат.)].  Король  Богемонд,  бормоча:  "Народный
король", попытался увильнуть  от  нее,  но  женщина  последовала  за  ним,
поправляя корону на его  голове  и  засовывая  под  пояс  свисающие  концы
перевязи.
     Джулия негромко сказала Фарреллу на ухо:
     - Королева Ленора.
     - Верю-верю, - ответил Фаррелл.
     Король Богемонд снова высвободился из рук королевы  и  осведомился  у
Фаррелла с удивившей того внезапной величавостью:
     - Так ты, сказывают,  музицируешь?  Сыграй  же  нам  песню,  дабы  мы
познали тебя. Ибо струны и тростники открывают всем, кто мы  есть,  ничего
не оставляя несказанным, и когда бы все мы были привержены музыке,  то  уж
верно не осталось бы в мире ни лжи, ни измены.
     Фаррелл услышал, как черный Сарацин промурлыкал:
     - А равно и супружеских уз.
     Голос его звучал удивительно, сразу и  нежно,  и  грубо,  раздаваясь,
казалось, прямо у Фаррелла за спиной, хотя стоял Сарацин отнюдь не рядом.
     Один из музыкантов протянул ему  лютню,  другой  подставил  под  ногу
барабан. Фаррелл, оглядывая лужайку, начал неторопливо настраивать  лютню.
Он увидел леди Хризеиду и герцога Фредерика,  тихо  стоявших  бок  о  бок,
между тем как трое одетых лесными оборвышами детей - старшему  было  никак
не больше двенадцати - невозмутимо взобрались один другому на плечи, чтобы
лучше видеть его. Джулия еще раньше показала их Фарреллу, сказав,  что  на
каждой ярмарке они кувыркаются, жонглируют  и  разгуливают  по  канату.  С
помоста  для  музыкантов  за  ним  наблюдала  графиня  Елизавета  Баторий,
пухленькая,  веселая  и  ненасытная.  Кроф  Грант   затянутым   в   шафран
снегоочистителем  рассекал  толпу,  пробиваясь  вперед,  кивая  и   одаряя
лучезарными улыбками кишащих в воздухе призрачных лаэрдов и  всепрощающими
- тех, кто не успевал в срок отскочить в сторонку. В конце концов,  из-под
ног его теннисным мячиком брызнул Гарт де  Монфокон,  и  Грант  утвердился
прямо за спиной королевы Леноры.
     Фаррелл сказал:
     - Ваши Величества и все вы, мои лорды и дамы.  Молю  вас,  преклоните
ваш слух к canso великого трубадура Пьероля, столь давно и столь  жалостно
страдавшего от великой любви.
     Он заиграл легкую, как паутина, захлебывающуюся прелюдию,  посепенно,
после нескольких первых тактов, замедлившуюся до  почти  не  проявленного,
податливого трехдольного  размера.  Пел  он  по-французски,  зная,  что  с
провансальским ему не справиться:

                {Bien des gens, helas me blament
                De chanter si rarement.
                La douleur fletrir mon ame.
                Et mon coeur est en tourment.
                Pourrais-je donc chanter gaiment,
                Quand il faut que je proclame
                Que m'afflige durement
                L'amour que j-ai pour ma dame?}

     Лютня была не так послушна, как его, и тон он  взял  слишком  высокий
для  своего  голоса.  Он   сменил   тональность,   воспользовавшись,   как
прикрытием, современными гармоническими ходами, импровизируя рисунок октав
поверх  развивающейся  совершенно  анахронически  басовой   партии.   {Вэс
Монтгомери двинул в Крестовый Поход.} Но  осознание  всего  этого  поплыло
куда-то вспять, словно роняющая ржавчину железнодорожная станция, пока  он
играл  и  пел  восьмисотлетней  давности  любовную  жалобу,  обращаясь   к
исполосованным  пламенем  лицам,  обрамленным  и   подсвеченным   высокими
воротами мантий, уравновешенным между плюмажами и кружевами.

                {Dans un deuil amer me plonge
                Sa cruaute sans recours.
                C'est grand mal: un doux mensonge
                Me serait d'un tel secours.}

     {И единая сладкая ложь спасла бы  меня  от  этих  мучений.}  Ухмылка,
быстрая, как проблеск лезвия, вылетающего из рукоятки ножа,  скользнула  с
лица Гарта де Монфокон на лицо багрового Тюдора, но леди  Хризеида  локтем
прижала к себе руку  мужа,  а  зеленые  глаза  графини  Елизаветы  Баторий
округлились и стали задумчивы.  Здоровенный  капитан  наемников  по  имени
Симон  Дальнестранник  почесывал  оголенную  мохнатую  грудь  и  улыбался;
плотный и рыхлый сэр Вильям Сомнительный в волнении мял свой обвислый нос;
черный Сарацин, сдвинув ладони, беззвучно отбивал такт кончиками  пальцев.
Фаррелл отыскал глазами Джулию и спел последние строки  ей,  как  когда-то
Пьероль или его жонглер могли отыскать в промозглом, покрытом копотью зале
один-единственный заждавшийся, исполосованный пламенем взор.

                {Alors que pleure nuit et jour,
                Et ne vois pas, mкme en songe,
                De remede a cet amour
                Que mon coeur tenaille et ronge,
                Que mon coeur tenaille et ronge.}

     С  резким  металлическим  вскриком  лютня  умолкла  на  неразрешенном
аккорде, оставив печаль Пьероля с ее формальным совершенством  блуждать  в
ночи. {И я не нахожу утешения даже  во  снах,  ибо  это  любовь  когтит  и
пожирает мое сердце.} Фаррелл низко поклонился королю Богемонду и королеве
Леноре.
     Ему казалось, что  для  человека,  взявшего  поначалу  неверный  тон,
справился он неплохо, но когда он услышал шелест и, подняв голову, увидел,
что все они склонились пред ним, как прежде пред  музыкантами  -  плащи  и
подолы платьев промахивали по траве  подобно  полотнищам  гонимого  ветром
дождя, и украшенные каменьями цепи и пояса посверкивали, будто  дождь  под
луною - тогда он вдруг  осознал,  что  его  сотрясает  болезненный  трепет
нежности, волнения и страха.
     Король хрипловато сказал:
     - А ну-ка, малый, наиграй нам какой-нибудь танец.
     Снова  взяв  в  руки  лютню,  Фаррелл  ударил   по   струнам,   начав
"L'Entrade". Где-то в самой  дальнем  углу  его  существа  подобный  выбор
вызвал  решительное  изумление:  ему  так  и  не  удалось  приручить   эту
разнузданную эстампиду, и когда он в  последний  раз  играл  ее,  он  даже
припомнить не мог. Но потные руки уже принялись на дело,  набросившись  на
пьесу так же яростно и несдержанно, как  набрасывались  на  еду,  не  сняв
заляпанных навозом сапог, покровители трубадуров. Струны гудели и каркали,
звенели и подвывали, и музыка неслась вперед и в неистовой  радости  пела,
встречая  весну  двенадцатого  столетия,  буйно  и  бессердечно  высмеивая
старость и ревность. {Беги, беги  подальше  отсюда!  Будем  же  танцевать,
радостно танцевать все вместе, да!}
     Первыми обратились лицом  друг  к  дружке  и  взялись  за  руки  леди
Хризеида со своим мрачноглазым лордом, герцогом Фредериком. Они  двигались
подобно высоким птицам в простом оперении, и Фаррелл,  наблюдая  за  ними,
сбился с ритма. Четверо  музыкантов  подхватили  мелодию,  заменив  ребеку
шалмеем, и в танец немедля включились новые пары.  Во  главе  их  двойного
порядка, не в такт запрыгали король Богемонд с королевой  Ленорой,  толкая
друг дружку и  сбиваясь  с  ноги,  но  и  при  этом  с  помпой  возглавляя
танцующих. Гарт де  Монфокон  ястребом  налетел  на  Джулию,  подхватил  и
понесся прочь, изображая восторженную похотливость.  Фаррелл  без  всякого
удовольствия отметил, что равных ему танцоров между мужчинами нет.
     Духовые, едва вступив, соединенными силами заглушили  лютню.  Картаво
гудели крумгорны, дудел  марширующим  оркестром  шалмей.  Через  некоторое
время Фаррелл положил свой инструмент на помост. Что-то в нем завершилось,
и он, не питая печали, ощущал глубокий покой, странное довольство тем, что
способен, став невидимкой, следить, как танец отлетает прочь от него. И  в
то же время в самой глубине  его  существа  нечто  непривычное  покалывало
нервы: напряженное, неуяснимое беспокойство, заставившее его,  почти  того
не сознавая, отвернуться от костюмированных  гуляк,  обратившись  лицом  к
тьме за пределом лужайки. {Куда подевался Бен? Надо бы его поискать.}
     По мере того, как  ближе  подступали  деревья,  смутная  тревога  все
обострялось, обращаясь в подобие  беспокойства,  овладеваеющего  лошадьми,
когда поднимается ветер или надвигается дождь, или когда  ожидание  молнии
доводит каждую молекулу воздуха до грани нервного срыва. Всего только  раз
он остановился и оглянулся назад, вновь  увидев  огни  и  услышав  музыку,
которой расстояние сообщало легкую грациозность - таким он увидел все  это
впервые, шагая с Джулией по темному лугу.  {Но  чу,  Король  приближается,
чтобы расстроить наш танец, да!  Страшится,  что  некий  юноша  умчит  его
опьяненную апрелем Королеву, да!} Справа от  него  металлически  хохотнула
лиса, впереди в гуще мамонтовых деревьев ворковала какая-то сонная  птица,
раз за разом издавая две льдистые ноты.  Он  услышал,  как  под  деревьями
кто-то поет в одиночестве.
     То была слабенькая, заунывная песенка, как  будто  ребенок,  играя  в
грязи, пел безостановочно и монотонно. Если в песне и были слова,  Фаррелл
ни  одного  не  расслышал,  но  в  звуке  ее  обретало  голос  нетерпеливо
приплясывающее внутри него беспокойство, и Фаррелл пошел навстречу пению и
словно бы сразу согрелся, оказавшись в лапах  у  неизбежности.  Тон  песни
немного повысился, пугающе настойчивая, она более или менее повторялась  в
высоком регистре. Снова тявкнула лиса,  и  выглянувшая  из-за  тучи  луна,
немедля прянула назад.
     В сущности говоря, Фаррелл не увидел, как  это  случилось:  мгновение
было столь кратким, что  он  осознал  его  лишь  как  неловкий  перебой  в
кинофильме -  судорожный  сдвиг  цветов,  жест  или  фразу,  лишь  отчасти
оправданные. Но на этот кратчайший миг он ощутил, как все, что в нем  есть
- дыхание, кровь, пищеварение, клетки, с  жадностью  жрущие,  вынашивающие
потомство и  умирающие  -  все  это  замерло,  и  сам  он  врос  в  землю,
почувствовав, как проносится сквозь него  и  исчезает  куда-то  тепленький
ветерок, почти приятно пахнущий гнилыми плодами.
     Впереди,  во  мраке,  сгустившемся  под  деревьями,   пение   женщины
оборвалось тонким,  сдавленным  воплем  ужаса.  Затем  засмеялся  мужчина,
поначалу негромко.




                                    IX


     Смех был  чарующий,  но  далеко  не  приятный.  Фарреллу  никогда  не
доводилось слышать подобного: некая тающая мелодичность  присутствовала  в
нем и воспоминания о приятном и разнообразном препровождении  времени,  но
решительно никакой доброты. {Сирены}, - подумал Фаррелл, - {русалки.} Смех
повисал в воздухе, подобно запаху гари.
     Оттуда, где  стоял  Фаррелл,  лицо  мужчины,  скрадываемое  темнотой,
оставалось неразличимым, но голос его Фаррелл слышал так ясно, как если бы
их двоих разделяла шахматная доска или длина меча.
     - Господь  милосерд,  бедный  Никлас  сызнова  здесь   и   смотри-ка,
целехонек!
     Речь его оставляла ощущение  беспечной  витиеватости,  казалось,  что
слова играючи переминаются, приготовляясь к танцу, и  что-то  в  их  ритме
заставило Фаррелла вспомнить о желтоглазом  мужчине,  на  соколиный  манер
топотавшем ночью по дому Зии. Фаррелл с тех пор два раза видел его во сне.
     - Руки,  ноги,  чувства,  фантазии,  страхи  и  слабость  к  любезным
прелестницам, все они и доселе при мне, -  весело  объявил  незнакомец.  -
Благословенны да будут твои тощие ягодицы и светозарное  личико,  сладость
моя, и не дозволишь ли ты Никласу Боннеру сложить к твоим ногам похвалы, с
коими вместе его некогда отлучили от церкви?
     Фаррелл услышал какую-то возню,  затем  ее  вроде  бы  прервал  почти
беззвучный  женский  взвизг.  Следом  вновь  прозвучал  восхитительный   и
бездушный смех мужчины.
     - Ну-ну, тише, тише, милая уточка - разве не песенкой  о  вожделенных
восторгах, ожидающих ту, что первой возляжет с  Никласом  в  его  весеннем
цвету, убаюкивала тебя твоя матушка? Приди же, иззябшая и одинокая,  явись
мне вновь из древней томительной тьмы, и первому плоду чрева твоего  будут
внятны речи зверей, а второму - стенания золота в глуби земной. Поспеши же
сюда, ко мне, поспеши, ибо мне холодно, холодно!
     На этот раз в голосе прозвучало такое сетование о печалях и  страхах,
что у Фаррелла перехватило дыхание.
     Снова захрустели сучья и ветки,  но  в  отозвавшемся  женском  голосе
почти истеричный надрыв смешался с велеречивой надменностью:
     - Что ты делаешь, прочь, не прикасайся ко мне! Я же  трижды  очертила
себя