в эту самую минуту он  продолжает
свою сумасшедшую жизнь,  затевает  очередное  надувательство  ради  одного
только чистого удовольствия, ради игры и так будет до скончания его  дней.
Видит Бог, я бы с радостью переписал диссертацию заново. Я ведь считал его
мертвым, а это большая разница.
     Фаррелл  увидел,  что  марабу,  мягко  ступая,  направляется  к  ним,
переполняемый жеманной экзальтацией  стервятника.  Белый  в  пятнах  живот
птицы начинал линять, клочья лишайника пристали  к  большому  шелушащемуся
клюву - {ручки садовой мебели, простоявшей всю зиму под открытым небом}  -
к вздувшемуся красноватому зобу, сморщенному и  мягкому,  как  мошонка.  У
марабу были изумительно ласковые  карие  глаза,  помещенные  в  махонькую,
голую, прыщеватую голову, похожую формой на согнутый локоть.
     Бен говорил:
     - А об Эгиле ни песен и вообще ничего никто не слагает. Я ни слова  о
нем не нашел, ни единой ссылки, все  пришлось  узнавать  от  него  самого.
Эгиль фигура не особо романтическая,  в  нем  нет  ничего  театрального  -
простой крестьянин, начинающий лысеть, и  если  бы  события,  происходящие
вокруг, не затрагивали лично его, он бы  преспокойнейшим  образом  на  них
наплевал. Он, конечно, уходит с ярлом в набеги почти каждый год, но только
потому, что видит в них перемену  после  мучений  с  каменистой  землей  и
деревьями во время сбора урожая, да и занятие это более прибыльное. По той
же причине в них ходит и большинство остальных. Он  помнит  наизусть  кучу
поэм, досконально разбирается в погоде и во  множестве  пустяковых  игр  -
детских, с камушками и ремешками.
     - И не  умеет  плавать,  -  прошептал  Фаррелл,  вспомнивший,  как  в
бассейне на Бена нападал мгновенный ужас. Бен кивнул.
     - Верно, плавать он совсем не умеет, он даже не избавился до сих  пор
от морской болезни. С другой стороны, он хорош с лошадьми и к тому  же  он
прирожденный боец, от природы, тут и сам ярл с ним потягаться не может.
     Он  грубовато  фыркнул,  напугав  марабу.  Птица   выставила   вперед
жутковатую голову и зашипела, как жир на сковородке.
     - Как ты узнал, что он лысеет? - спросил Фаррелл.
     Налетел несильным порывом теплый ветер, встревожив птиц помельче, они
начали неуклюже и неуверенно вспархивать в клетках.
     - Да просто вижу это время от времени. В зеркале.
     Пошли дальше. Бен говорил теперь легко, почти болтая, перескакивая  с
одного на другое.
     - На самом-то деле и Эгиля не следует записывать в  заурядные,  вечно
всем недовольные землепашцы. Он тоже хлебнул лиха. Я не говорил тебе,  что
он три года прожил в рабстве в Марокко? Женился  там,  ребенка  родил,  но
потом налетела шайка датчан, и он  с  ними  ушел.  И  при  Хаврсфьорде  он
побывал, там какой-то берсерк проткнул его копьем, оно зацепило желудок и,
судя по шраму, вышло из-под лопатки. А однажды он видел  морского  змея  -
невдалеке от Фарер. У змея была козлиная голова, и вонял он дохлым китом.
     - С семьей-то в Марокко что случилось? Он ее потом отыскал?
     Но Бен не слышал его. Он опять потирал горло, с силой оттягивая кожу.
     - Джо, ты не понимаешь, ты не можешь  представить  себе  этой  жизни.
Запахов, тьмы под деревьями. Они очень много поют, сама их речь все  время
колеблется на грани пения. И погода, Боже ты мой,  ночь  напролет  слышно,
как замерзшие на лету птицы со стуком падают  на  кровлю.  Не  думаю,  что
где-нибудь еще есть такая погода и такая тьма.
     Пробегавший мимо ребенок тюкнул Фаррелла по лодыжке, испачкав штанину
чем-то зеленым и мокрым. Фаррелл нагнулся, чтобы стереть пятно, и спросил,
стараясь сохранить тон ворчливого безразличия:
     - Как это у вас происходит? Ты вызываешь его, связываешься с ним, что
вообще ты делаешь? Ты в состоянии этим управлять?
     Бен не ответил и не обернулся к нему. Фаррелл не трогал его, пока они
не дошли до вольера гиеновых собак с мыса  Доброй  Надежды,  там-то  он  и
взорвался:
     - Не можешь ты этим  управлять!  Он  приходит,  когда  захочет,  так?
Припадки! Черт подери, это гораздо больше похоже на поздний период доктора
Джекилла, тютелька в тютельку!
     Он не  понимал,  до  какой  степени  рассержен  и  до  какой  глубины
потрясен, пока не услышал собственного голоса.
     Бен, наконец, повернулся к нему лицом, обхватив себя руками за плечи,
словно защищаясь от некой разрывающей его на  части  стужи,  которой  даже
Эгиль Эйвиндссон не смог бы вообразить. {Никлас Боннер, вот кто  понял  бы
его. Никлас Боннер знает, что такое холод.}
     - Все не так просто, - Фаррелл едва услышал Бена, но собаки  прервали
безостановочный  бег  трусцой  по  кругу  и  подтянулись  поближе,  свесив
слюнявые пятнастые языки и обратив к Бену с Фарреллом  морды,  придававшие
им сходство с летучими  мышами.  -  Он  ведь  тоже  не  в  состоянии  этим
управлять. Он приходит не потому, что ему так хочется.
     - Стало быть, налицо нарущение гражданских прав, - сказал Фаррелл. Он
начинал ощущать,  как  основательно  ободраны  его  ребра.  Еще  и  голова
начинает болеть. - Расскажи мне, как вы это делаете.
     Ответ был тих, ясен и звучал на удивление торжественно:
     - Я люблю его, Джо. То, что происходит между нами - это обмен, совсем
как в любви. Он жив в своем мире, точно так же, как я  в  моем.  Мы  нашли
способ обмениваться временами -  на  десять  секунд,  на  пять  минут,  на
полдня, на двое суток. Просто сейчас все немного  вышло  из-под  контроля.
Совсем как в любви.
     Мимо прошел служитель, который нравился Фарреллу, покричал,  сообщая,
что решили предпринять ветеринары по  поводу  пораженной  артритом  задней
ноги носорога. Бен неожиданно  рассмеялся,  дребезжащим  и  тонким  смехом
пилы, впивающейся в сырое дерево.
     - А может быть, это больше похоже на шуточку Граучо Маркса,  помнишь?
- насчет того, как он подцепил брайтову болезнь, а Брайт подцепил его.
     Казалось, он собирался коснуться Фаррелла, но не  смог  отвлечься  от
себя дольше, чем на мгновение.
     - Джо, никто ни черта не  знает  о  том,  что  значит  быть  викингом
девятого столетия, никто, кроме меня. Знают дурацкие  стихотворные  формы,
знают даты, королей, похоронные обряды, знают, кого  победили  датчане,  а
кого юты. Но никто, ни один человек в  мире,  не  сможет  рассказать  тебе
викинговского анекдота. Только я, понимаешь? Хочешь, расскажу?
     - Если это насчет двух шведов, то я его уже слышал, - устало  ответил
Фаррелл. - Я хочу, чтобы ты рассказал мне, куда ты уходишь,  как  ты  туда
попадаешь и что испытываешь, когда попадешь.
     Он взглянул на часы и добавил:
     - И я считаю, что тебе следует сделать это, как можно быстрее, потому
что мне уже скоро грузиться в мой зелененький поезд.
     {Черт, даже подмышки болят. Стар я уже для этого,  как  и  для  всего
остального.}
     - Брайтова болезнь, - сказал Бен. Он вновь рассмеялся, на сей раз как
прежний Бен, и не сразу сумел остановиться. - Джо, я  не  знаю,  как  тебе
рассказать. Меня переполняют воспоминания, не принадлежащие мне.  Вот  эти
каштаны, которые ты мне дал - я съел их в этом времени, но ощутил их  вкус
и в другом. Кто-то там ощутил их вкус.
     У Фаррелла подлинным образом отвисла  челюсть  -  ощущение  для  него
совершенно новое.
     - Там у всего иной вкус, Джо.  Там  другой  свет,  другие  созвездия,
другие выражения лиц, Господи, да они даже свистят по-другому.  По-другому
чувствуют. Люди не видят снов так, как мы их  видим.  Ничего  похожего  на
нас, ничего, - голос Бена звучал достаточно ровно, но челюсти  постукивали
одна о другую. Он продолжал: - Мне иногда снятся его сны, и я не  способен
сам выбраться из них, не могу проснуться. Не будь рядом Зии,  я  бы  и  не
проснулся. И никто бы ничего не понял.
     - А рядом с Эгилем есть кто-нибудь? Когда он видит твои  сны?  -  Бен
заморгал и нахмурился, словно не  расслышав  вопроса.  Фаррелл  сказал:  -
Техника,  вот  что  мне  нужно.  Процедура.  Произносишь  ли  ты  "Сезам",
выпиваешь ли какую-то мерзопакость  или  спокойно  стоишь  и  определенным
образом представляешь себе Эгиля. Расскажи же мне, Бен.
     Гиеновые  собаки  взволнованно  приплясывали  за  прутьями,   томимые
мрачным нетерпением. Фарреллу казалось, что от них  исходит  смрад  крови,
конского навоза и шоколада, он мельком задумался, не учуяли ль они  Эгиля,
хотя бы как нечто, способное наполнить трепетом их девственный разум.  Бен
молчал, глядя на них. Фаррелл увидел, что его начальник, робко подбирается
к нему и Бену, делая вид, что изучает содержимое мусорных урн.
     - А Лига? Это с нее все началось, с того, что ты  изображал  Эгиля  в
Лиге? Она вас и связала друг с другом?
     Бен, медленно опустил руки, не отрывая от них  глаз,  будто  Железный
Дровосек после смазки.
     - Лига облегчила дело. Знаешь, как клуб знакомств, - теперь  Фарреллу
пришел  черед  удивленно   заморгать.   Бен   криво   улыбнулся.   -   Ну,
взаимопонимание. Обстановка сочувствия. Уютное осознание  того,  что  тебе
могут задать лишь строго определенные вопросы.  Нет,  Джо,  ты  переставил
причину со следствием. Мне  пришлось  выдумывать  Эгиля  для  Лиги  -  как
персонаж, этот их личностный отпечаток - единственно ради уверенности, что
как бы он себя ни повел,  все  будут  думать,  будто  это  по-прежнему  я,
изображающий викинга. Лига предоставила нам  место,  в  котором  мы  можем
встречаться, понимаешь? - место, в котором никому не придет в голову,  что
я спятил. Как бы ни повел себя Эгиль.
     Фаррелл  отступил,  пропуская  грузную  женщину,  передвигавшуюся   с
помощью  рамки,  в  какой  осваивают  науку  хождения  младенцы.   Женщина
скосилась в сторону гиеновых собак и наморщила нос.
     - Вы бы их все-таки мыли время от времени, - сказала она Фарреллу.  -
Кому может понравиться такая вонища? Люди, вроде вас, никогда о других  не
думают.
     По пятам за ней, захлебываясь слюной  и  источая  мускусные  ароматы,
проследовали двое укутанных  недорослей,  а  за  ними  появился  начальник
Фаррелла, со значительной миной постучал себя по часам, полуприсел, согнув
ноги в коленях, и осведомился:
     - Ду-дуу? Чуф-чуф? Динь-динь?
     - Динь-динь, пожалуй,  будет  точнее  всего,  -  серьезно  согласился
Фаррелл. - Я вот только друга провожу до машины.
     Начальник наладился возражать, но Фаррелл пояснил:
     - Его что-то подташнивает, видимо, отравился в "Кладбище слонов", - и
оставил  начальника  в  тревоге  взирать  им  вслед,  пока  они   покидали
отгороженный  участок  с  вольерами.  Начальнику  приходилось  работать  в
зоопарках почише этого, и нервозность, вызванная  таковым  обстоятельтвом,
время от времени проступала в его поведении.
     - Ты на  машине  приехал?  -  спросил  Фаррелл.  Бен,  поколебавшись,
кивнул. Фаррелл взял его под локоток и подтолкнул в сторону автостоянки. -
Я к тому, что тебе, может быть, не стоит садиться за руль? Эгиль не  может
вселиться в тебя на каком-нибудь перекрестке, как ты считаешь?
     И пытаясь, превратить свой вопрос в шутку, добавил:
     - Сам  знаешь,  как   в   Калифорнии   строго   насчет   просроченных
водительских прав.
     - Он не вселяется в меня. Я же тебе объяснял, тут скорее обмен.
     Терпеливый учительский тон заставил Фаррелла  вспыхнуть  так,  что  у
него даже лицо закололо, будто от множества заноз.
     - Слушай, Тугоротый, мне начхать на все, что ты объяснял. Я  уже  три
раза видел его, и все три раза ты отсутствовал подолгу,  ты  был  занят  -
распоряжался его телом в девятом столетии, - Бен остановился и открыл рот,
собираясь возразить, но Фаррелл не предоставил ему такой возможности. -  Я
все еще не знаю, чем и как ты там на самом деле занимаешься -  я  знаю  не
больше этого несчастного простофили Эгиля, но я  знаю,  что  такое  страх,
понимаешь? И мне по-настоящему стыдно за тебя, впервые в жизни, потому что
я сроду не видел человека напуганного до такой степени,  как  этот  мужик.
({Одного все-таки видел - желтоглазого, пришедшего к  Зие.})  Тебе  должно
быть стыдно.
     - Да иди ты... долдон! Ты же ни хрена в этом не смыслишь! - поглядеть
со стороны, они вполне  могли  препираться  в  каком-нибудь  манхэттенском
закоулке по поводу правил уличного тенниса. -  Никакого  вреда  я  ему  не
причиняю. И не могу причинить. Я люблю его.
     - А его ты спрашивал? Или,  может,  он  когда-нибудь  просил  тебя  о
любви, которая выдирает его из его собственной жизни? - Фаррелла трясло, и
он тряс Бена за плечо, заглядывая ему в глаза, надеясь найти  в  них  след
непостижимых мучений Эгиля. - Он же не понимает, что с ним происходит, ему
должно казаться, что он умирает, сходит с ума -  да  он  и  сходит  с  ума
тысячу лет назад. По-твоему, это обмен? Любовь? Это гребанный грабеж среди
бела дня, Бен!
     - Не брызгайся. Ты не понимаешь того, о чем говоришь.
     Они уже подошли к стоянке, Бен покачивался  на  каблуках,  неуверенно
озирая рыбьи спины машин.
     Фаррелл спросил:
     - Зачем ты меня искал?
     - Не помню.
     С шаткой решимостью лозоискателя, сдернутого с места своей  волшебной
рогулькой, Бен двинулся к ближайшему ряду машин.
     Фаррелл шел следом, слушая собственный голос,  звучавший  тонко,  как
писк комара.
     - Отпусти его. Ты обязан его отпустить, -  он  опять  коснулся  плеча
Бена и опять испугался ощущения пепельной  хрупкости,  оставлямого  в  нем
прикосновением к другу. - Бен, это ведь и тебе не идет на пользу. Какие бы
поразительные вещи ты там ни узнал, это же все не задаром.  Ты  не  можешь
так продолжать, ты сломаешься, просто развалишься на куски,  как  он,  вот
увидишь. Бен, я чувствую это.
     Бен сказал:
     - Куда, к черту, подевалась машина?
     Он развернулся и  пошел  назад,  так  резко,  что  Фарреллу  пришлось
отскочить, чтобы дать ему дорогу. Лицо его стало непроницаемым, но Фаррелл
увидел, что один из уголков рта оттянулся далеко назад, обнажая зубы.
     - Я же ее вот здесь оставил, - сказал Бен. -  Прямо  на  этом  месте.
Сукин сын.
     Больше они не разговаривали, пока,  наконец,  не  отыскали  машину  в
дальнем углу стоянки. Бен приблизился к ней с опаской, как будто и  он,  и
она  были  впервые  повстречавшимися  дикими  животными.  Что-то   в   его
движениях, в том, как он изнуренно волочил по  земле  несгибающиеся  ноги,
вызвало в Фаррелле желание заплакать, и он сказал:
     - Давай лучше я отвезу тебя домой. Вас обоих.
     Бен покачал головой и полез в машину.  Когда  он  включил  зажигание,
Фаррелл вцепился в рамку открытого окна.
     - А Зия? - требовательно спросил он. - Как она относится к тому,  что
ты делаешь? Она же не верит в припадки, для  этого  нужен  дурачок,  вроде
меня. Может, мне поговорить с ней, хочешь, Бен? Потому что  я  не  уверен,
что она знает все, до конца. Не думаю, чтобы  Зия  позволила  тебе  губить
Эгиля своей любовью, если б она все знала.
     Бен взглянул на него и снова отвел глаза. Оставшаяся свободной  левая
рука, сжавшись в кулак,  поползла  от  горла  к  губам,  как  если  бы  он
собирался заткнуть смертельную рану.
     - Ты так и не понял. Припадки -  это  лишь  средство,  они  открывают
путь. И пока я не встретил ее, у  меня  никаких  припадков  не  было.  Они
начались из-за того, что я живу в ее доме, делю с ней постель,  погружаюсь
в ее сознание. Считается, что людям этого делать не следует. Слишком велик
дар, мы не способны его вместить, он нас разрывает.  И  все-так  это  дар,
благословение, а как можно отказываться от благословения,  даже  если  оно
предназначено не тебе? Так что не тревожься за Эгиля, Джо. Эгиль от  этого
не умрет. В конце концов, благословение выпало мне, не ему.
     Машина скользнула из рук Фаррелла, и Бен уехал.





                                   XIV


     Диковинный  исходил  жар  от  когтей  самки  кобчика.  Фаррелл  успел
внутренне приготовиться к  тому,  что  ладонь  его  стиснет  как  бы  лапа
скелета, к огромным черным глазам, изучавшим его так,  словно  он  отвечал
описанию, данному в некоем  объявлении  о  розыске  преступника  -  {гляди
немного в сторону, Фредерик предупредил, что не  надо  встречаться  с  ней
взглядом} - и даже к невероятно  мягкому  оперению  на  груди,  пахнувшему
поначалу свежим сеном и мускатным орехом, а затем долго  пролежавшими  под
солнцем  старыми,  чистыми  костями.  Что  до   когтей,   то   воображение
предуведомило Фаррелла лишь об остроте их и  мощи,  но  не  о  потрясающем
тепле, легко проникавшем сквозь заемную оленьей кожи рукавицу, пульсируя в
столь непосредственной близости к его коже, словно это сердце  рыжехвостой
птицы, похожее на маленький военный барабан, покоилось у него  на  ладони.
Он, наконец, выпустил из груди воздух, и леди Хризеида подсунула руку  под
щиколотки птицы и мягко надавила на них, вынудив ее  переступить  на  свою
рукавицу.
     - Она прекрасна, - сказал Фаррелл.
     - Видели бы вы, какова она в ее лучшую пору, - сказала леди Хризеида.
- В этом году она рано начала линять, из одного лишь чувства противоречия,
и потом она уже так стара и слаба, что навряд ли сможет даже на спор взять
дичь в угон. Сможешь, Стрега?
     Рыжехвостка задумчиво ответила: "Кэк", - она никак  не  могла  решить
стоит ей затравить Фаррелла или не стоит.
     За спиной у Фаррелла герцог Фредерик ответил вместо птицы:
     - Добрая дама, пять баксов порукой, что она возьмет  кролика  еще  до
того, как Микаэла успеет даже приблизиться к куропатке.
     Он подтягивал  ремешки  на  клобучке  большой,  темной  масти  птицы,
превосходящей рыжехвостую Стрегу и ростом, и плечистостью, массивность  ее
и общее выражение зловещей гордыни напоминали Фарреллу  мотоциклы  Джулии.
Прикосновения Фредерика раздражали птицу, она топотала ногами и  время  от
времени резко взъерошивала все перья разом, издавая при этом такой щелчок,
будто раскрывались венецианские  жалюзи.  Фредерик  пошептался  с  птицей,
поворковал, успокаивая ее, и громко объявил:
     - Ну хорошо, я полагаю, нам следует начать. Похоже, что лорд  Гарт  и
леди Эйффи уже не появятся, а собаки того и гляди  спятят  от  нетерпения.
Именем короля Богемонда и Святого Кита - вперед!
     На место общего сбора явились шестеро, все в полных костюмах, с двумя
собаками и шестью птицами - только у Фаррелла, Джулии и Хамида ибн Шанфара
не имелось ни того, ни другого. Слева от  них,  скрытое  защитной  полосой
эвкалиптов  гудело  и  бормотало  береговое  шоссе;  впереди   тянулся   к
неуловимому горизонту покрытый серо-зелеными и  голубовато-серыми  пятнами
луг с по-летнему короткой стерней. Члены Гильдии  Сокольничьих  шагали  по
лугу среди этой живой пустоты, и  каждый  разделял  незрячее  безмолвие  с
накрытой клобучком птицей, горбившейся на его кулаке. Один только Фредерик
и отличался  веселой  разговорчивостью,  он  не  уделял  Микаэле  видимого
внимания, разве что время от времени поглаживал ее по ногам.
     - Микаэла родом из канадских  кречетов,  -  объяснял  он  Фарреллу  с
Джулией. - Это самые крупные из соколов и  самые  быстрые.  Пикировать  на
добычу, как сапсан, она не умеет, зато на  равнине  сравниться  с  ней  не
способен никто.
     - Это они предназначались для императоров? - спросила Джулия.
     Фредерик покачал головой.
     - Для королей. Императорам и папам полагалось охотиться с  орлами.  У
меня был  когда-то  беркут,  но  я  его  потерял,  -  на  миг  его  темное
асимметричное  лицо  замкнулось,  приобретя  сходство  с   лицами   прочих
охотников. - Его звали Саладин. Мне не следовало охотиться  с  ним.  Хамид
помнит.
     - Вы собираетесь рассказать мне, что я  помню  и  чего  не  помню?  -
спокойно поинтересовался Хамид. Белое одеяние как  бы  стекало  с  него  -
белое от тюрбана  до  туфель,  не  считая  кинжала  с  красной  рукояткой,
торчавшего за белым кушаком. Он продолжал: - Я вовсе не помню, как вы  его
потеряли. Я помню, как вы отпустили его.
     Фредерик не ответил. В разговор негромко вступила