б опять натаскивал его по химии.
     - Совсем по-другому.
     Вздохнув, зевнула дверь, они повернули головы и увидели,  как  внутрь
вошел и остановился, вглядываясь  в  них  через  бассейн,  рослый,  голый,
белоглавый  мужчина.  Массивное  с  бугристой  кожей  лицо  его  напомнило
Фарреллу каменные вазы с бананами и  виноградом  в  садах  по  Шотландской
улице. Бен отрывисто произнес:
     - Пройди-ка пару дистанций, я хочу понаблюдать за тобой.
     Белоголовый воскликнул с самым  тяжким  шотландским  акцентом,  какой
Фаррелл когда-либо слышал:
     - Ба,  клянусь  распятием,  да  это  воистину  достойный  лорд  Эгиль
Эйвиндссон Норвежский!
     Фаррелл подошел к ближнему концу бассейна и прыгнул в воду. Он нырнул
слишком глубоко и сбился  с  дыхания,  ему  понадобилось  почти  переплыть
бассейн, прежде чем он нашел правильный ритм. При каждом  повороте  головы
он видел белоголового, который, приветственно воздев руку, машистым  шагом
приближался к Бену, оскальзываясь на плитках,  но  не  снисходя  до  того,
чтобы как-то уравновесить свое тело, и лишь убыстряя шаг.  При  всем  том,
облик его являл пожалуй даже перезрелую величавость, а сам  он  благородно
взревывал  голосом,  напоминающим  гомон  деревянных   колес   на   мокром
деревянном мосту:
     - Привет тебе, Эгиль! О, я ищу тебя ныне весь день!  Важные  вести  о
герцоге Клавдио!
     Назад Фаррелл поплыл  медленно,  булькая  от  наслаждения.  Когда  он
приподнялся рядом с ними из воды, белоголовый мужчина  с  улыбкой  смотрел
сверху  вниз  на  Бена,  рокоча  и  погуживая  сквозь  мешанину  гортанных
придыханий:
     - Меня известил о сем лорд Мортон Лесной, о да, и  я  вправе  открыть
тебе, что участь бедняги нимало его не волнует...
     Бен снова копался в горле.
     - Как поживаете? - спросил Фаррелл.
     Белоглавый не дрогнул и не обернулся.
     Бен тяжело произнес:
     - Ты неправильно бьешь ногами, - и,  повернувшись  к  белоглавому,  -
Кроф, познакомься с самым близким из моих друзей - Джо Фаррелл.  Джо,  это
Кроуфорд Грант, Кроф.
     Фаррелл, ощущая себя Девой Озера, протянул из воды руку.  Кроф  Грант
чистейшим нью-хэмпширским голосом отозвался:
     - Очень приятно, Бен много о вас рассказывал.
     Пожатие его было достаточно твердым, но Фаррелла он словно не  видел.
Ничто не изменилось в его  лице,  признавая  приветствие  Фаррелла,  да  и
синеватая  ладонь  вовсе  не  верила,   что   смыкаясь,   обнимает   нечто
материальное. А перед самым этим безмятежным,  улыбчивым  отторжением  был
миг, когда Фаррелла пронизала дрожь сомнения в собственном существовании.
     Кроф Грант спокойно повернулся к Бену.
     - И по сей причине я верю его речам о  герцоге  Клавдио,  что-де  еще
пуще  склоняется  он  на  сторону  Лорда-Сенешаля,  -  а   ежели   Клавдио
переметнется, он заберет у короля Богемонда его лучших  людей.  О  да,  ты
усмехаешься, Эгиль, Но буде Клавдио встанет на  сторону  Гарта,  то  войне
конец и сие столько же истинно, как то, что мы стоим здесь с тобою, а уж в
этом ты мне перечить не станешь.
     Он говорил что-то еще, но Фаррелл утратил нить.  Зацепившись  локтями
за край бассейна, он висел в воде. Теперь, когда пустой и его обращавший в
пустоту взор более не был направлен на него, Фаррелл, словно завороженный,
слушал его, испытывая немалое удовольствие. Впрочем, вскоре  Бен,  прервав
безбурную болтовню Гранта, резко сказал:
     - Где это ты выучился так болтать голенями? У  меня  два  года  ушло,
чтобы заставить твои ноги двигаться как единое целое, а в итоге ты  просто
валяешься в воде, плюхая ступнями. Попробуй еще разок, Джо, а то  на  тебя
смотреть смешно.
     Грант продолжал говорить, не останавливаясь. Фаррелл медленно  поплыл
вдоль края бассейна, стараясь сосредоточиться лишь на движении  своих  ног
от бедер и на том, как разрезают воду его плечи.  Средневековое  лопотание
Крофа  Гранта,  явно  отдающее  дешевыми  книжками  в  бумажных  обложках,
плескалось в мелких волнах вокруг его шеи, ударяясь о мокрые плитки.
     - О да, Богемонду ныне безразлична корона, как равно и Турнир Святого
Кита, но что же с того?
     И затем, после сдавленного смешка:
     - Эгиль, дружище, ты изрядно владеешь молотом и  боевым  топором,  но
наука придворной интриги и доныне тебе не знакома.
     И дважды Фаррелл ясно услышал, как белоголовый сказал:
     - А тут еще эта девчонка,  коей  все  они  столь  страшатся.  Я  тебе
открыто скажу, я и сам ее опасаюсь и с каждым днем все пуще.
     Ответа Бена Фаррелл не уловил.
     В конце концов Грант бухнулся в воду и поплыл, пыхтя и мощно  работая
руками,  а  Бен  резко  махнул  Фарреллу.  Одеваясь,  они   не   проронили
практически ни слова, только Фаррелл спросил: "А Грант что преподает?" - и
Бен, так ни разу и не взглянувший на него,  ответил:  "Историю  искусств".
Узкий шрам казался сизо-багровым в желтом свете укрытых сетками ламп.
     Пока они молча ехали по  крутым  улочкам  к  дому,  Фаррелл,  откинув
сиденье назад и вытянув ноги, напевал "Я родом из Глазго". В конце концов,
Бен сердито вздохнул и сказал:
     - Я с удовольствием забавляюсь подобным образом с Грантом. Мы  с  ним
познакомились пару лет назад на  костюмированной  вечеринке.  Я  был  одет
викингом-скальдом, а Грант  чем-то  вроде  якобита  в  изгнании:  спорран,
хаггис, "Песня лодочника с острова Скай", в общем, законченный домодельный
горец. Он всегда этим баловался, задолго до нашего знакомства. В  кабинете
у него красуется стойка со старыми шпагами, а гуляя  по  кампусу,  он  для
собственного удовольствия декламирует плачи  по  Фалькирку  и  павшим  при
Флоддене.  Говорят,  особенно  сильное  впечатление   он   производит   на
заседаниях комиссии.
     - А все эти люди,  о  которых  он  толковал?  -  спросил  Фаррелл.  -
Звучало, кстати, как звон кольчуги в Шервудском лесу.
     Бен искоса взглянул на него, пока машина сворачивала за угол,  что  в
Авиценне отдает игрой в русскую рулетку. Фонарей мало горело по улице и  в
машине теснились колючие ароматные тени жасмина, акации, ломоноса.
     - Я же тебе объясняю, он  почти  все  время  такой.  Раньше  хоть  на
занятиях отключался, но теперь, говорят, дело и до лекций  дошло.  У  него
для каждого имеется собственного изготовления имя,  и  когда  он  начинает
рассказывать о делах факультетской администрации, предполагается,  что  ты
должен знать, кого он имеет в виду. Отсюда и вся эта чушь - король,  война
и так далее.
     Он, наконец, улыбнулся.
     - Я бы сказал, что это придает определенную  грандиозность  сражениям
за  право  преподавать  первокурсникам  в  том  или  этом  семестре.   Они
приобретают сходство с Крестовыми походами, а не с вольной борьбой в грязи
по колено.
     - Он назвал тебя "Эгиль" и что-то такое дальше, - сказал Фаррелл.
     Бен, потирая губы, кивнул:
     - Эгиль Эйвиндссон. Под этим именем  я  тогда  явился  на  вечеринку.
Эгиль был величайшим среди исландских скальдов, а примерно в то  же  время
жил еще такой Эйвинд, Грабитель Скальдов. Профессорские игры.
     Прежде чем кто-либо из них снова открыл рот, машина уже  остановилась
на подъездной дорожке дома. Бен заглушил мотор, они посидели, не двигаясь,
глядя на острые, как птичья дужка, фронтоны.
     Фаррелл лениво спросил:
     - Сколько у дома окон с этой стороны?
     - Что? Не знаю. Девять, десять.
     - Это  вчера  было  девять,  -  сказал  Фаррелл.  -   Девять   вчера,
одиннадцать сегодня. И выглядят они каждый раз немного иначе.
     Мгновение Бен смотрел  на  него,  потом  отвернулся,  чтобы  еще  раз
взглянуть на дом. Фаррелл продолжал:
     - К ночи их обычно становится больше. Никак не могу понять - почему.
     - Одиннадцать,  -  сказал  Бен.   -   Одиннадцать,   считая   и   то,
недоразвитое, в кладовке.
     Он улыбнулся Фарреллу и открыл дверцу.
     - Помнишь, у нас в доме, когда  мы  были  детьми?  -  спросил  он.  -
Сколько раз ты слетал с последних ступенек в подвале? За все  те  годы  ты
так и не смог запомнить их число и каждый раз шагал в пустоту. Одиннадцать
окон, Джо.
     Фаррелл еще выбирался из машины, а Бен уже  прошел  половину  пути  к
дому. Дверь распахнулась перед ним, хоть никто за ней не  стоял.  Фаррелл,
двинувшись следом, громко сказал:
     - И к тому же, они немного смещаются. Совсем чуть-чуть, но это как-то
нервирует.
     Бен, не обернувшись, вошел в дом. Теплый желтый свет обвил его, обнял
и поглотил.



                                    IV


     В один из ближайших вечеров Фаррелл, упражняясь на  лютне,  рассказал
Зие про Кроуфорда Гранта. Бен отсутствовал, заседая на ученом совете.  Зия
сидела в кресле, расстелив на коленях старую газету, и вырезала из  бруска
какого-то темного дерева женскую фигуру.
     - Да, я о нем слышала, - сказала она. - Судя по рассказам,  он  похож
на половину моих клиентов - они точно  знают,  что  жили  бы  счастливо  в
каком-то другом времени и в другой цивилизации, а потому без конца возятся
со звездами, картами Таро, спиритическими  планшетками,  пытаясь  отыскать
свой подлинный дом. Сыграй-ка еще раз ту, что мне нравится.
     Фаррелл перестроил лютню и начал гальярду  Леруа,  нынешнюю  любимицу
Зии. Он испытывал удовольствие, упражняясь в гостиной, -  высокий  потолок
не размывал звука, и ноты летели острые и легкие, как  наконечники  стрел.
Зия сказала:
     - Чаще всего у меня  появляются  люди,  которым  пришлось  сняться  с
привычного  места.  Ты  тоже,  знаешь  ли,  мог  бы  оказаться  человеком,
вырванным и выброшенным из каких-то воображаемых мест.
     Слишком скоро исполняемая гальярда утратила центр тяжести  и,  словно
сбегающий по склону  ребенок,  покачнулась,  пытаясь  обрести  равновесие.
Фаррелл прервался и заиграл сначала. Зия не поднимала глаз от  работы,  но
Фаррелл начинал уже верить, что  органы  чувств  у  нее  не  столь  строго
специализированы, как у других людей.  Живые  волосы  Зии  наблюдали,  как
движутся по лютне его руки, хотя лицо ее было  отвернуто,  да  и  смуглое,
редкостного изящества запястье, так проводившее ножом по дереву, будто оно
ласкало ребенка, попутно занималось, как подозревал Фаррелл, тем же самым.
Задумавшись об этом, он упустил Леруа, и когда  тот  вновь  развалился  на
части, Фаррелл сердитым шлепком заставил лютню умолкнуть.
     Зия подняла голову. Фаррелл думал услышать вопрос,  не  отвлекает  ли
она его, но Зия сказала только:
     - Что-то с твоей музыкой не так.
     - Не упражнялся  вчера  вечером.  С  такой  музыкой  достаточно  день
профилонить, и это уже сказывается.
     Зия покачала головой.
     - Я не о том. Музыка твоя превосходна, но у нее нет своего места, она
ни к чему не привязана.
     Фаррелл почувствовал, что лицо его застывает и краснеет еще до  того,
как Зия сказала:
     - Твоя музыка похожа на тебя, Джо.
     Он решил обратить все в шутку и ответил:
     - Вообще-то место  лютневой  музыки  там,  где  хороша  акустика.  Я,
переезжая, всегда держу это в голове
     Зия опять склонилась над резьбой, но она улыбалась, обнажая в  улыбке
мелкие, тесно сидящие белые зубы.
     - Да, - сказала она, - жить в домах чужих людей ты мастер.
     Фаррелл, пытавшийся снять гальярду с мели, на которой она застревала,
теперь бросил играть в третий раз.
     - Это вовсе не плохо, - продолжала Зия, - на самом деле, наблюдать за
тобой и приятно, и  увлекательно,  как  за  раком-отшельником,  обживающим
раковину. Ты умеешь приноравливаться к любому окружению.
     - Тогда уж не рак, а хамелеон, - сказал Фаррелл. Он принялся возиться
с лютней, протаскивая тряпочку под струнами, чтобы смести  с  грифа  пыль,
щурясь, разглядывал навязные ладки.
     Зия рассмеялась:
     - Ты так замечательно это делаешь.
     Нож, не замедляясь, продолжал мягко поглаживать дерево.
     - Эта музыка по вечерам, ночь за ночью, после того,  как  ты  помоешь
посуду. Нам пришлось бы сломать тебе обе  руки,  чтобы  ты  перестал  мыть
тарелки. И то, как ты всегда  приносишь  что-нибудь  вкусное  к  обеду  по
четвергам или пятницам - вино, мороженое, сыр, паштет. И никогда  вишни  -
после того единственного раза, когда я сказала, что у меня от  них  щиплет
во рту. Такие вещи ты помнишь.
     Он встал, но Зия кивком головы усадила его и продолжила:
     - Ах, Джо, я вовсе не хотела тебя сконфузить. Ты ни в чем не  ошибся,
тебя по-прежнему рады видеть здесь так долго, как ты пожелаешь.
     Она уже не смеялась, но усмешка продолжала  светиться  в  ее  голосе,
заставляя произносимые ею слова перемигиваться.
     - Бену ты только на пользу и мне ты нравишься, за эти  три  недели  я
уже привыкла к твоим подношениям и к музыке по вечерам. Еще неделя,  и  мы
вообще не сможем без тебя обходиться.
     - К середине месяца, - сказал Фаррелл, - я найду себе жилье. Тут есть
один человек, он как раз завтра собирался позвонить мне на работу.
     Послышался стук, тяжелый и медленный, в  нем  была  унылая  мощь,  от
которой болезненно содрогнулся весь дом. Зия пошла открывать.
     Она вырезала женщину,  выраставшую  прямо  из  дерева,  словно  некий
прекрасный чернильный орешек. Женщина высвободилась из ствола лишь от плеч
и до бедер, одно колено ее было согнуто,  так  что  ствола  касались  лишь
пальцы ступни, но волосы только еще начали возникать, а  ладони  тонули  в
дереве по запястья. Фарреллу  почудилось,  что  он  смог  бы  увидеть  их,
отклонясь, как если б они просвечивали сквозь  воду.  Глаз  у  женщины  не
было.
     Фаррелл положил статуэтку, поскольку  Зия  вернулась,  сопровождаемая
низкорослым мужчиной в грязном пальто. Она быстро  прошла  сквозь  дверной
проем, задержавшись только затем, чтобы сказать:
     - Передай Бену, что у меня клиент.
     Лицо  ее,  раскрасневшееся  от  гнева,  стало  моложе.  Мужчина  лишь
заглянул в гостиную и отшатнулся, прячась от обращенного на  него  взгляда
Фаррелла, от взгляда чего бы то ни было:  подобным  же  образом  отпрянула
однажды от  Фаррелла  женщина  в  больнице,  так  сильно  обожженная,  что
малейшее колыхание воздуха представлялось ей огненной бурей.  Мужчина  был
не выше Зии, но с почти абсурдно широкими  и  плотными  плечьми  и  ступал
неловко, плоско перенося ступни -  так  ходит  по  земле  ястреб.  Фаррелл
мельком увидел пальто,  опущенные  уголки  рта  под  желтой  щеткой  усов,
бледную красноватую кожу и бессмысленные от ужаса желтые маленькие глаза.
     К этому времени Леруа уже лежал в руинах, да  и  фантазия  Робинсона,
которую Фаррелл попытался сыграть, вышла не менее муторной. Он решил,  что
хватит на сегодня пьес, и перешел на  шестнадцатого  века  упражнения  для
пальцев. При всей их утешительной беглости, они оставляли ему свободу  для
размышлений о низкорослом мужчине и о иных перепуганных людях,  навещавших
Зию.
     Она говорила о них не иначе, как о своих клиентах, и  не  было  более
верного способа ее  разозлить,  чем  назвать  их  "пациентами".  Вообще-то
Фаррелл ожидал увидеть по  преимуществу  разобиженных  первокурсников,  но
обнаружил, что спектр  "клиентов"  колеблется  от  адвокатов  до  сторожей
автостоянок и от учителя  танцев  до  отставного  полицейского.  Несколько
человек казались столь же ушедшими  в  себя,  как  Сюзи  Мак-Манус,  но  в
большинстве эти люди проходили мимо Фаррелла и  поднимались  по  лестнице,
сохраняя улыбку самоконтроля, граничащего с безумием. Сам по  себе  ночной
визит  ничего  удивительного  не  представлял:  Зия  выдерживала  какое-то
подобие приемных часов, но Фаррелл быстро свыкся  с  голосами  в  соседней
комнате, они проникали в его сон отовсюду, схлестываясь один с другим -  и
голос Зии всегда навевал ему сны об океане, о страданиях унесенного далеко
от родных берегов клерка из бюро путешествий и о хриплых жалобах  судового
метрдотеля. Фаррелл научился различать голоса во сне - по  звучанию,  если
не по скорбям.
     Теперь, перебирая средним пальцем и мизинцем струны, и вслушиваясь  в
звучание голоса желтоглазого мужчины, он осознал, что ни разу еще  его  не
слышал. Голос был глубокий, медленный, почти тягучий, и  английские  фразы
он произносил в  дерганом,  замирающем  ритме  с  балетными  пробежками  в
середине немногих опознаваемых слов и запинками на ослабленных  гласных  в
их окончаниях. И голос Зии, отвечавшей ему, наполняла та же хромая музыка,
но  настолько  же  полная  могучего   покоя,   насколько   голос   мужчины
переполнялся изодранным в клочья страхом, впрочем, от этого  речи  Зии  не
становились для Фаррелла ни более внятными, ни менее тревожащими.  Он  все
же передумал насчет пьес и заиграл - легко, как только  мог  -  "Mounsiers
Almaine", но и голос приникшей к его лону лютни ныне казался  ему  голосом
третьего незнакомца, поющего этажом выше.

     После этого вечера Фаррелл прекратил активные поиски жилья. Он  начал
платить за еду, каждую неделю  изобретая  для  этой  платы  новое  смешное
название и новый смешной повод, и мало-помалу присвоил себе такие домашние
обязанности,  как  вечерние  прогулки  с  Брисеидой.  Овчарка   беззаветно
влюбилась в него и не желала теперь спать нигде, кроме как у него в ногах.
Под конец недели он по-прежнему приносил домой завозные деликатесы,  время
от времени сам готовил обед, плавал с Беном в бассейне и старался поменьше
путаться у хозяев дома под ногами, прибегая для этого к  ухищрениям  столь
грациозным, что они вызывали у Зии улыбку.  По  вечерам  он  помогал  Бену
истреблять в саду слизней и улиток, убежденный, что окна дома  подмигивают
и хихикают у него за спиной. Сам дом все сильнее притягивал и  пугал  его:
кое-какие комнаты наверху, похоже, появлялись и исчезали,  подобно  окнам,
по собственному усмотрению, а шкафы, в которые он вешал одежду и укладывал
чистые простыни, всякий раз оказывались иного размера.  Он  твердил  себе,
что у него разгулялось воображение и что не грех бы обзавестись очками - и
то, и другое было вполне справедливо. Желтоглазого он больше  ни  разу  не
видел.
     Время от времени он все же звонил куда-нибудь  по  поводу  жилья  или
тратил  несколько  воскресных  часов,  выезжая  на  Мадам  Шуман-Хейнк  по
объявлению, представлявшемуся ему достаточно безнадежным. Но он больше  не
посвящал свободных часов изучению досок объявлений в торговых центрах  или
кофейнях, а как правило, незаметно для себя оказывался вблизи кампуса,  на
Парнелл-стрит, тротуары которой только что не  смыкались  один  с  другим,
оплывая,  будто  прибрежный  лед,   дабы   защитить   хрупкой   наружности
широколиственные  деревья  (в  Авиценне  преимущественным  правом  проезда
обладали они), и оставляя автомобилям одну-единственную неистовую  полосу.
Здесь он посиживал снаружи пещерообразной  кофейни  под  названием  "Южная
Сороковая", поглощая чашку за  чашкой  кофе  с  молоком  и  поглядывая  по
сторонам - не возвращается ли эпоха костюмированных персонажей.
     Последний  период  жизни  Фаррелла  в  Авиценне  пришелся  на   время
полоумных  причудников:  то  была  недолгая  пора,  когда  любые   капризы
воображения немедля выплескивались на  улицу  и  с  оглушительным  гомоном
катили по ней, кружась подобно созвездиям. Деревенские простушки и  горцы,
Чака и  Мурьеты,  бесчисленные  изможденные  Иисусы,  Кэгни  в  двубортных
костюмах и Маккуины в сапогах, зомби и Распутины, пираты, ламы, команчи  -
все они большей частью  куда-то  сгинули,  оставив  взамен,  насколько  он
видел, лишь множество одетых в небрежном стиле бизнесменов, кучу  детей  с
именами наподобие Космос и Солнцестранник  да  пригоршню  лысых,  бледных,
прыщеватых истовых ревнителей в  одеждах  цвета  консервированного  тунца.
Фаррелл скучал по костюмам. Ему нравилось играть для них, что бы  они  под
собой ни скрывали.
     {Самое странное, что они вечно носились по улицам, в крик  требуя  от
людей, чтобы те обнажились, сорвали маски и позволили солнцу играть на  их
сокровенных лицах, озарять их подлинные, смертельно опасные  и  пре