нце концов
замер, сверзив одно колесо в канаву, и сразу стали слышны  гудки  большого
числа совершенно посторонних машин, явно жаждущих крови Мадам Шуман-Хейнк.
Именно в это мгновение ударил град.
     Джулия, мокрая до  нитки,  оглушенная,  разъяренная,  но  невредимая,
ругалась по-японски так, как Фаррелл еще не слыхивал, пока он и Бен тащили
ее к автобусу и потом вытирались застрявшими в нем простынями  Фаррелла  и
замасленной ветошью.
     - Наледь, мать твою, - рычала она, - наледь  в  заерзанном  сентябре,
обе вилки прогнулись к чертовой матери! Ну ладно,  сука,  теперь  тебе  не
жить!
     О спасении мотоцикла не могло быть и речи,  они  бросили  его  белеть
костьми посреди пустыни  и  устремились  вперед,  между  тем  как  градины
размером с большие пузыри жевательной резинки  продолжали  лущить  краску,
еще уцелевшую на  Мадам  Шуман-Хейнк.  Два  боковых  стекла  вылетели,  но
ветровое держалось, впрочем,  Фаррелла  больше  тревожили  отдававшиеся  в
корпусе вибрации двигателя.  Он  уже  слишком  долго  водил  этот  дряхлый
фольксваген, ориентируясь в основном на ощущения в  собственном  седалище,
чтобы не почувствовать, что с последним что-то не так.
     Боковая дорога миновала  восточную  окраину  университета,  мимолетно
пофлиртовала  со  скоростным  шоссе,  задумалась   о   серьезной   карьере
связующего звена между Авиценной и торговым центром за холмами,  но  затем
пожала плечами и запетляла, спускаясь  к  сонной  и  цветущей  Шотландской
улице. Град поослаб, однако ветер еще раздирал когтями небо цвета мокроты.
Бен тяжело произнес:
     - Я надеялся, что она не  станет  следить  за  этой  дорогой,  и  нам
удастся проскочить. Я еще не видел, чтобы она что-то делала с погодой, вот
и не подумал об этом.
     Последние слова почти потонули в безнадежной усталости. Джулия  сжала
ладони Бена в своих.
     За спинами их раздался взрыв, потом второй. Фаррелл сказал:
     - В двигателях она тоже разбирается. У нас сию  минуту  полетели  два
клапана.
     Он заглушил мотор,  вздохнул,  как  мог  глубоко,  и  позволив  Мадам
Шуман-Хейнк накатом проехать последние  три  квартала,  отделявшие  их  от
Зииного  дома,  затормозил  у  неровной  розмариновой  изгороди  и  спилов
мамонтова дерева, ведших, словно следы инвалида, прямо к тому  месту,  где
раньше была входная дверь. Фигурка, которую Зия  вырезала  этим  утром  из
дерева, стояла прислоненной к спинке дивана  в  гостиной.  Фаррелл  сидел,
притулившись к обочине, и смотрел на нее сквозь зиявшую в доме дыру.





                                   XIX


     Фаррелл так потом и не смог понять, зачем он потащил с  собой  лютню;
да пока все трое карабкались по лестнице, он и не сознавал, что она с ним.
Если не считать двери, все остальное никуда  не  делось  и  сохранилось  в
целости, но каждая из комнат  будто  съежилась,  слабо  попахивая  влажной
пылью, как пахнет  в  доме,  многие  годы  простоявшем  закрытым.  Никаких
звуков, кроме шарканья трех пар подошв и  глухого  тумканья  лютни  о  его
плечо, Фаррелл не слышал, да и те казались странно придушенными, как  если
бы в доме не осталось воздуха, способного их переносить. {Все теперь  там,
в ее комнате, все - не только ее сын со своей ведьмой, но  и  свет,  душа,
энергия, когда-либо бывшие в доме. Того, что  уцелело,  мы  в  сущности  и
видеть не можем, поскольку его без внимания Зии не существует. А  внимание
ее сосредоточено на том, что сейчас далеко  отсюда,  в  дешевой  комнатке,
которой я, скорее всего, уже не сумею найти. К востоку от солнца, к западу
от луны с незанесенным в справочники телефоном.}
     Он надеялся, что Брисеида отведет  их  к  Зие,  как  она  уже  делала
прежде, но собака  исчезла,  как  исчезла  входная  дверь.  Та  же  участь
постигла и шкаф с постельным бельем, не осталось даже намека на то, что он
когда-то существовал. Теперь пришла очередь Фаррелла терзаться  бессильным
гневом, однако Бен, сказав: "Туда ведет много путей", - повел их  вниз  по
лестнице, провел вокруг дома и оттуда, вернувшись в дом через одно  из  не
поддающихся  сочтению  окон,  они  снова  полезли  вверх   по   уклончивой
лестничке, терявшейся в смутной неразберихе проходов,  которые  ускользали
от них по всем направлениям. Фаррелл с Джулией хвостом  вились  следом  за
Беном по коридорам, которых не могли разглядеть, огибали  углы,  повернуть
за которые можно было, лишь поймав их глазами и затем ни в коем случае  не
выпуская, проходили сквозь высокие, прозрачные контуры, цвета брошенной ее
обитателем паутины, настолько  холодные,  что  кровь  начинала  болезненно
стыть в жилах. {Я знаю, что это - призраки комнат, о которых  она  забыла,
сгинувших, когда она перестала их воображать.} В этих почти-стенах чувство
равновесия полностью покидало Фаррелла, оставляя  ему  тошноту  и  боль  в
сердце и заставляя его хвататься за Джулию. {Как страшно оказаться забытым
богом, который тебя сотворил, даже если ты  комната.  И  можно  ли  любить
кого-то, способного забыть тебя в любую минуту?}
     Позже Фарреллу не раз приходило в голову, что в  конечном  итоге  они
так и не нашли той, последней комнаты на вершине дома. Это она  их  нашла.
Открытый дверной проем, казалось, с ревом накатил на них, зримо затормозив
и замерев там, где они стояли. За  проемом  их  ожидала  не  общая  зальца
деревенской гостиницы, но толстые, одеревеневшие плети  виноградной  лозы,
густо увившие дверной косяк, с одинаковой зеленой  алчбой  манившие  их  к
себе и остерегавшие. Пришлось наклониться и  вслепую  продираться  вперед,
разводя зеленые плети и  топча  ногами  цветы,  схожие  с  отвратительными
людскими лицами; так они выбрались на поляну, где не было  ничего  -  лишь
песчаная почва да камни, да Эйффи, танцующая посредине. Другого слова  для
того, чем она занималась, Фаррелл найти не смог,  хотя  навсегда  сохранил
уверенность, что оно существует.
     В движениях Эйффи ничего не осталось ни от ее давнего танца с ним, ни
от какой-либо из гальярд  или  аллеманд,  в  которых  он  наблюдал  ее  на
сборищах Лиги. Здесь, на этой земле она выглядела свивающимся  филигранным
оскорблением, представляясь  в  своем  одиночном  танце  почти  двумерной,
твердой  и  тонкой,  как  лезвие  бритвы.  Она  наступала  и  отступала  в
стесненных, узких пределах, перемещаясь всегда по прямой и совершая  любой
бритвенно-острый поворот и любое  скольжение,  лишь  под  прямым  углом  к
предыдущему, словно под ней был темно мерцающий пол,  выложенный  колючими
звездами и пентаграммами. Если она и  ощутила  присутствие  зрителей  -  а
Фаррелл решил, что ощутила - она не уделила им даже  крохи  внимания,  она
танцевала.
     Никто, включая и Эйффи, не заметил появления  Зии.  Оказалось  вдруг,
что не было ни мгновения, в которое она не присутствовала здесь,  вечно  и
тяжко влачащаяся через поляну  по  направлению  к  девушке,  вызвавшей  ее
оттуда, где  она  пряталась.  На  Зие  было  памятное  Фарреллу  неустанно
струящееся платье, но ныне  оно  с  приглушенным  ропотом  облекало  тело,
которого он не знал, тело, ставшее с нынешнего утра невероятно сгорбленным
и одряхлевшим. Плечи Зии искривились, почти  сомкнувшись  поверх  иссохшей
груди. Скрытые платьем живот и бедра, казалось, оплывали, подобно свечному
воску, жалкими, мелкими складками кожи. Серые глаза на  сморщившемся  лице
приобрели  цвет  старого  жира,  и   когда   она,   споткнувшись,   что-то
забормотала, Фаррелл заметил зубы, похожие на гниющий сыр. Обернувшись, он
увидел, что по лицу Джулии беззвучно стекают  слезы,  и  понял,  что  тоже
плачет.
     Танец Эйффи продолжался без единой запинки, она ни слова  не  сказала
застывшей перед нею несчастной старухе. Зато ее приласкал ангельский  смех
Никласа Боннера, неспешным шагом вышедшего из влажного, словно в джунглях,
воздуха. {Где мы теперь? В каком призрачном саду ее снов?}
     - Да неужели, ты наконец попалась,  великая  матерь?  Как,  вся  твоя
царственность  ссыпалась  с  лестницы,  все  громы  и   молнии   умалились
настолько, что ты и чихнуть-то громко уже не способна? Предвидела ль ты  в
своей величавой мудрости, что дело может зайти так далеко?
     Он остановился близ  Эйффи,  упершись  ладонями  в  бедра  -  дитя  в
рейтузиках  и  с  праздничным  личиком,  только  с  голоса  его  напускная
человечность слетала, как слетает сор листьев и веток, с выпрыгивающего из
укрытия тигра. Даже речь Никласа Боннера расплывалась в  нечленораздельное
урчание тигриного упоения.
     - Как прекрасна, как прекрасна ты ныне, какая услада  для  глаз.  Мое
сокровище, моя награда, сердце мое, моя матушка, до чего ты прекрасна.
     Он протянул руку, чтобы развернуть к себе  обратившееся  в  развалины
лицо матери, но, передумав в последний миг, отдернул.
     Эйффи начала медленно двигаться вокруг Зии, заключая ее не в круг, но
в шестиугольники, в восьмиугольники в додекаэдры, заплетая узоры из прямых
линий, от которых воздух тускнел, и Зия на глазах уменьшалась в  размерах.
А Никлас Боннер все пел:
     - Вот теперь ты пойдешь туда, куда  я  уже  никогда  не  вернусь,  ты
будешь, подвывая, лежать в месте, которое сама сотворила, в которое раз за
разом отсылала меня, лежать, дожидаясь, покуда кто-то вызовет тебя  назад,
к свету, теплу и жалости, но только никто тебя не позовет, кого угодно, но
не тебя, никогда. И это будет не что иное, как минимальная  справедливость
богов, о чем тебе ведомо лучше, чем кому бы  то  ни  было,  исключая  лишь
твоего сына.
     Старуха переминалась с ноги на ногу, не поднимая на сына глаз.
     - Прощай же, матушка, - сказал Никлас Боннер.
     Эйффи дотанцевала последнюю цепенящую фигуру и воздела  руки  жестом,
которого Фаррелл у нее никогда прежде не видел. Пообок от  него  с  воплем
рванулся к Никласу Бен. Лоза захлестнула его голени, и Бен лицом  врезался
в землю. Никлас Боннер повернулся на шум со смехом, взмывающим  тем  выше,
чем ниже падали руки Эйффи.
     Но с дальнего края поляны в два гигантских скачка взметнулась  воющая
Брисеида,  напоминая  в  скользящем  полете  воздушный  змей,  захваченный
нисходящим потоком. Растопырив лапы, она со всего маху влепилась в Никласа
Боннера, и тот грохнулся оземь с большей силой, чем Бен, и остался лежать.
Еще секунду назад камень, о который грянула  его  голова,  на  этом  месте
отсутствовал.  Брисеида,  и  сама  полуоглушенная,  заковыляла  к  кустам,
шатаясь, приволакивая лапы и издавая  малопристойные  звуки.  Руки  Эйффи,
совершавшие последний, изгоняющий жест,  лишь  на  мгновенье  застыли,  но
Фаррелл не видел этого, потому что прижался лицом к  мокрой  щеке  Джулии.
Так он и стоял, покуда Зия не рассмеялась.
     Фаррелл узнал бы этот звук где угодно,  из  какого  бы  горла  он  ни
исходил. Юный и грубый и  настолько  же  земной,  насколько  смех  Никласа
Боннера принадлежал той части вселенной, где кончаются  звезды,  смех  ее,
словно буйный ветер, встряхнул зеленые плети и поднял птиц,  разразившихся
криком по всей поляне, на которой до этой  минуты  и  намека  не  было  на
какую-то живность.
     - Справедливость богов, - сказала Зия. - И в его-то возрасте все  еще
верить в нее.
     Фарреллу показалось, будто он слышит, как  скулит  Брисеида,  но  это
скулила Эйффи.
     Он открыл глаза и, повернувшись, увидел, что Эйффи и Зия стоят, почти
касаясь друг дружки, и что воздух вкруг них вновь прояснился.  Эйффи  явно
пыталась отстраниться и столь же явно не могла этого сделать, ибо  старуха
мягко посмеивалась:
     - Нет, дитя, нет, это твое волшебство привязало меня  к  тебе.  Очень
милое заклинание, прекрасное даже, но ты совершила ошибку,  позволив  себе
отвлечься. Волшебные силы обидчивы.
     И на глазах у Фаррелла, Джулии и утирающего разбитый  нос  Бена  тело
Зии начало  округляться,  вновь  наливаясь  силой,  взгляд  -  приобретать
привычную остроту, а кожа - упругость. Сама же Зия  продолжала  безмятежно
растолковывать Эйффи:
     - Видишь ли, тебе не стоило подпускать меня так  близко,  ни  в  коем
случае, особенно, если я хоть на йоту выглядела опасной. Тем более, что  я
теперь по-настоящему хороша лишь в ближнем бою. Пожалуй, пора обзаводиться
контактными линзами.
     Фаррелл,  наконец,  осознал,  что  и  Зия  тоже  танцует,  что  в  ее
по-видимости бесцельном шарканье таится коварство, неприметно обводящее ее
по  маленькому  кругу,  в  центре  которого  находится  Эйффи.  Последняя,
стряхнув обморочное оцепенение, бросила быстрый взгляд на Никласа Боннера,
но тот лишь слабо пошевелился. Тогда она произнесла два слова на  каком-то
удивительно благозвучном языке, свив  вместе  три  пальца,  произвела  ими
уродливый жест и, легко отшагнув от Зии, глумливо ткнула в нее перстом.
     - Трогательно, - сказала она. - Ты,  похоже,  считаешь  себя  невесть
какой важной персоной, а на деле ты просто трогательное  ничтожество.  Мне
не нужна ничья помощь, чтобы справиться с тобой.
     Несколько  мгновений  они   кружили   одна   вокруг   другой,   Эйффи
перемещалась стремительными,  издевательскими  бросками,  а  движения  Зии
отличались плавной скупостью, она скорее взывала к противнице, чем бросала
ей вызов. Эйффи к тому же неумолчно тараторила, осыпая Зию насмешками:
     - Старуха, старуха, старуха.  Ты  не  бессмертна,  ты  просто  стара,
старее некуда, а это большая разница.
     Зия посмеивалась, понятливо кивала и не отвечала ни словом.
     Джулия прошептала:
     - Но она же стоит на месте. Она совершенно не движется.
     Фаррелл  заморгал,  совсем  уж  по-глупому  вытянул  шею  и  вдруг  -
одновременно с Эйффи - понял, что в Зие не танцует  ничто:  кроме  глаз  и
одной ступни. Глаза направляли Эйффи, заставляя ее двигаться, вынуждая  ее
шагать туда, куда ей шагать не следовало. {Как она это делает? Что  здесь,
к дьяволу, происходит?} Эйффи слабо трясла головой,  понимая,  что  с  ней
творится, и стараясь высвободиться. Зия запела.
     В песне ее не было слов, губы  Зии  остались  сомкнутыми,  и  все  же
Фаррелл понял, что подпевает, хоть песни этой он никогда не слышал.  Песня
была не из тех, что Зия певала Бену, но  такие  же,  как  в  тех,  детские
упования, сами по себе бессловесные, переполняли  ее.  Обутая  в  сандалию
правая ступня Зии привольно покачивалась взад-вперед -  сама  поза  Зии  и
волосы, заплетенные в толстую косу, придавали  ей  сходство  со  скучающей
школьницей.  Эйффи  застыла,  не  двигаясь.  Только  голова  у  нее   чуть
подергивалась в такт маятниковым взмахам Зииной ступни - как впрочем и у в
той же мере  загипнотизированных  Фаррелла,  Джулии  и  Бена.  Ободранный,
покрытый камушками клочок земли, по  которому  раз  за  разом  проезжалась
сандалия, все более оголялся, расплываясь в грязь,  в  дымящуюся  грязь  и
следом - в золотисто-белое безумие лавы, видеть которую было так же  дико,
как разглядывать собственные освежеванные ребра  или  пузырящиеся  легкие.
Зия продолжала негромко петь. Рваная, взбаламученная рана под ее скребущей
ступней становилась все шире, с нарастающей  скоростью  раскрываясь  между
Зией и Эйффи. Теперь Фаррелл ощущал и запах -  запах  небывало  перегретых
тормозов.
     Оскалив зубы, так что наружу вылезли десны,  Эйффи  медленно,  словно
лунатик, все выше и выше поднимала руку,  пока  та  не  начала  наливаться
синим огнем. Затем она вскрикнула скорбно и резко, и это  было  последнее,
что ясно расслышал Фаррелл, ибо синее пламя, грянув с ее руки, взорвалось,
окрасив в цвета лавы весь окружающий мир. Зрение возвратилось  к  Фарреллу
раньше, чем слух, и он увидел распростертых на земле Бена и Джулию.  Да  и
Эйффи, припав на одно колено, терла глаза.
     Зия стояла над Эйффи, предлагая ей руку и говоря (в  голове  Фаррелла
вновь стали стекаться друг к другу разбросанные взрывом слова):
     - А вот это как раз оружие дальнего боя, да еще и самое  древнее.  Не
мой ли сын научил тебя использовать молнию на  таком  расстоянии?  Дорогая
моя, тебе не следует слишком серьезно относиться к тому, что он говорит, в
его образовании  немало  пробелов,  -  и  отвернувшись,  она  задумчиво  и
скрупулезно осмотрела то место, где молния снесла с поверхности земли  все
чужеродное, так что от травы и следа не осталось. - Впрочем, у тебя хорошо
получилось. Стыдиться нечего.
     Она все поворачивалась и поворачивалась, оставаясь на  месте,  танцуя
сама с собой, и уже потянулась к косе, собираясь ее распусить,  как  в  ту
ночь, когда  пыталась  помочь  Мике  Виллоузу.  Но  в  этот  раз  жесткие,
седоватые волосы  пали  ей  на  плеча  по-иному  -  бесконечно  удлиняясь,
окутывая  ее  тело  искристым  туманом,  в  котором  она   кружилась   уже
безостановочно, свиваясь  в  светящийся  кокон.  Плотное  тело,  казалось,
вытягивалось вместе с волосами, томно покачивались бедра, толстые  обрубки
ног на глазах становились все более стройными и грациозными.
     Танцевала и Эйффи - зигзагами, стрелами, узорами  разбитого  зеркала.
Ее прямые линии норовили  пробиться  сквозь  мерцающую  спираль,  творимую
Зией, которая стала теперь медленно смещаться к  краю  поляны,  туда,  где
почти неприметно поднималась земля. Песчаная почва, вихрясь, текла  у  них
под ногами, беззвучно валились деревья,  подъем  обернулся  холмом,  и  на
вершине его, снявшись с прежнего места, аккуратно встало одно  из  упавших
дерев. {Интересно, зачем она превратила его из  палисандра  в  иву?  Может
быть, таковы ее представления о правилах пересадки растений?}
     - Сука, подлая, уродливая, старая сука, - выдавила Эйффи и метнула  в
Зию нечто, также принятое Фарреллом за  молнию.  Но  эта  пригоршня  ярких
огней прямо в воздухе вскипела, уплотнилась и слиплась  в  полосатую  змею
длиною в бильярдный кий, череп ее почти вылезал из кожи,  до  того  ей  не
терпелось ударить. Она нырнула в волосы Зии и сгинула.
     Зия продолжала скользить и вращаться, все еще претерпевая  изменения,
а Эйффи меж тем, танцуя, обогнула ее и вызывающе  прислонилась  к  ивовому
стволу, сложив на груди руки.
     - Чтобы ты не  тратила  времени  зря  -  то,  что  я  умею  делать  с
деревьями, это просто фантастика. Я тебя честно предупреждаю.
     Зия, словно солнечный луч, скользнула мимо нее прямиком в иву.  Эйффи
глуповато  вцепилась  в  нее,  попыталась  вытянуть  наружу   и   негромко
вскрикнула от боли, когда засветилась и затрепетала грубая кора.  Даже  на
расстоянии Фаррелл видел, как Зия перемещается в иве,  видел,  как  дерево
жадно впивает ее, как она продвигается от корней  к  кроне,  вдоль  каждой
пробуждающейся ветки, к кончику  каждого  удлиненного,  свисающего  листа.
{Чертово дерево даже выглядит теперь, как она. Да это она и есть.}
     - Я тебя предупреждала, - громко сказала Эйффи, но  Фаррелл  заметил,
как она украдкой бросила еще  один  быстрый  взгляд  на  Никласа  Боннера,
который теперь ворочался, пытаясь сесть.
     - Ну, считай, что мне тебя на блюдечке поднесли, - промолвила Эйффи и
сквозь разрез в бархатном подоле своего  платья,  проворно  сунула  ладонь
себе между ног.  Затем,  произнеся  несколько  слов,  которых  Фаррелл  не
расслышал, она потерла ладони одну  о  другую,  с  двух  сторон  обхватила
ивовый ствол и разодрала его надвое. Ствол стонал, скрипуче позвизгивал и,
бессмысленно размахивая ветвями, щепой рассыпался в ее  руках.  Эйффи  же,
расколов его, как мозговую кость, запустила  вовнутрь  длинные,  костлявые
пальцы и принялась рыться в дереве, будто медведь в мусорном баке.
     Фаррелл придержал Бена, сказав:
     - Подожди. Ни тебя, ни меня даже нет здесь. Подожди, Бен.
     Через несколько минут - {а существуют ли они еще,  минуты?}  -  склон
холма выглядел, как пляж в начале прилива, его усыпали взмахренные обломки
ветвей, кора, отодранная влажными полосами с торчащей в стороны  щепой,  и
бесформенные комки древесины размером с каминные поленья. Сила, обретенная
Эйффи с помощью заклинания, явственно сходила на нет. В намокшем  от  пота
бархатн