тизной - желтизной одуванчика, столь смехотворно, столь
оскорбительно  густой  и  глубокой,  что  в  сравнении  с  ними   и   луна
представлялась сделанной из белесого маргарина - при том, что гладкая кожа
его отливала болезненной оливковой зеленью. С головы до ног в зеленом - от
драгоценной накидки до чулок - широкий зеленый пояс,  зеленые  туфли  -  и
Фаррелл подумал ни к селу  ни  к  городу:  {Конечно,  раз  она  ухитрилась
вызвать его оттуда, где он пребывал, так уж приодеть его ей  и  вовсе  раз
плюнуть.} Эйффи улыбалась, обеими  руками  крепко  держась  за  предплечье
юноши.
     Леди Хризеида негромко сказала:
     - Он не из наших, я этого мальчика никогда здесь не видела.
     Желтоволосый юноша шептал  Эйффи  что-то,  от  чего  она  прыскала  и
терлась своим плечом о его. Чем-то они странно походили на брата с сестрой
- они вполне могли сговариваться  о  том,  как  сыграть  некую  шутку  над
толпившимися в  гостиной  пузатыми  дядьями  и  тетками.  Эйффи  никак  не
удавалось стереть улыбку с лица.
     - Королевство Под Горой, - высказала предположение Джулия. - Они  тут
все время вертятся.
     Музыканты заиграли  "Павану  для  Госпожи  Ноуллз"  Каттинга,  Никлас
Боннер склонился перед Эйффи движением, напомнившим Фарреллу упругий изгиб
язычка пламени. Эйффи снова прыснула и присела в реверансе,  сразу  обретя
сходство с аистом, опускающимся на печную трубу.
     Леди Хризеида скользнула  прочь,  чтобы  прихватить  свой  барабан  и
присоединиться к  музыкантам;  Джулия,  придвинувшись  ближе  к  Фарреллу,
стиснула его руку. Никлас Боннер танцевал  с  Эйффи,  как  танцует  пламя,
становящееся и гуще, и ярче, по мере того, как оно проникает в  полено.  И
при всей серьезности и чинности  его  танца,  Фаррелл  чувствовал,  как  в
каждом его движении пощелкивает  едва  сдерживаемый  чарующий,  обжигающий
смех, как он упоенно играет под торжественным облаченьем паваны. И еще  он
слышал безумную благодарность и хрипловатый голос, который произносил  под
деревьями приветствие, обращенное к себе самому:  {"Руки,  ноги,  чувства,
фантазии, страхи ..."}
     - Он не из Калифорнии, - сказал Фаррелл. - Можешь мне поверить.
     Повернувшись к Джулии, он увидел, что лицо ее приобрело оттенок льда,
намерзшего на городской асфальт.  Фаррелл,  подняв  руку,  в  которую  она
вцепилась, коснулся ее щеки  и  почувствовал,  что  она  сжимает  челюсти,
тщетно пытаясь не позволить зубам колотиться друг о друга.
     - Джевел, - сказал Фаррелл, но она не ответила.
     Павана окончилась, Никлас  Боннер,  в  подражание  прочим  танцующим,
присел перед музыкантами в глубоком  поклоне,  но  Эйффи,  как  и  прежде,
сохранила надменность осанки и даже  потянула  Никласа  Боннера  за  руку,
заставляя его распрямиться. Потом она вдруг отпустила  его  и  направилась
прямиком к помосту, у которого стояли  Фаррелл  и  Джулия.  Никлас  Боннер
последовал за ней поступью, в которой продолжала переливаться павана -  он
все еще  безмятежно  танцевал  сам  с  собой.  Дойдя  до  Фаррелла,  Эйффи
остановилась и улыбнулась ему, откинув волосы с блестящего лба.
     - Знаете, то, что вы делаете, это просто фантастика, - сказала она, -
мне  до  сих  пор  не  представилось  случая  сказать  вам  об  этом.   Вы
фантастический музыкант.
     Ничего не ответив, Фаррелл поклонился. Нос у нее  был  костистый,  он
мог принадлежать женщине, куда более старой; рот - плоский и  мускулистый;
подбородок резкостью очертаний смахивал на выставленный вперед локоть;  на
загорелой коже виднелись дырочки  и  уплотнения,  оставленные  угрями.  Но
глаза были зелеными, голубыми и  серыми  сразу,  зрачки  почти  неприметно
переходили в райки, так что заглянувшего в них Фаррелла охватило  чувство,
какое испытываешь, когда под вечер лежишь на спине и следишь за  плывущими
по небу облаками. Полные посередке веки изгибались, резко сужаясь к  краям
и придавая глазам форму наконечников копий или украшающих гобелены ромбов.
     - Как вас зовут? - спросила она. - Вы профессионал? Я  хочу  сказать,
вы играете где-нибудь? Да, а вот это мой друг, Ник Боннер.
     Джулию она словно бы не замечала.
     Никого, столь же прекрасного, как Никлас Боннер, Фарреллу до сей поры
видеть не приходилось. Пожалуй, ближайшим из известных ему  подобий  такой
красоты обладала хранящаяся в Нью-Йоркской художественной галерее  побитая
каменная голова, скульптурный фрагмент величиною в кулак, предположительно
представляющий  собой  изваянный  на  севере  Индии   портрет   Александра
Великого; улыбка его когда-то  проникла  прямиком  Фарреллу  в  мозг,  как
проникала сейчас  улыбка  Никласа  Боннера.  И  хотя  лицо  изваяния  было
ободрано и покрыто  пятнами,  тогда  как  кожа  Никласа  Боннера  обладала
совершенством, присущим воде; хотя ком плотных серых  завитков  на  голове
изваяния выглядел бы рядом  с  абсурдно  пышной  золотистой  гривой  юноши
окаменевшим колтуном; - изваяние все же могло бы  послужить  образцом  при
сотворении этих высоких и полных ланит, дремотного рта с намеком на легкий
подъем одного его уголка  и  общего  выражения  спокойного  знания,  столь
чувственного, что словно бы уже почти и бесполого. Только  каменные  глаза
казались более человеческими. На  лице  Никласа  Боннера  светились  глаза
цвета шампанского, цвета молнии и встретиться  с  ним  взглядом  было  все
равно, что увидеть сквозь открытое в  лето  окно  древнюю  пустоту  черной
дыры. С неожиданным и нелепым сочувствием Фаррелл подумал:  {Вероятно,  он
просто ничего не может сделать со своими глазами.}  Беспечным,  счастливым
голосом воспитанного юноши Никлас Боннер сказал:
     - Великая радость для меня - встретиться с вами, мой лорд.
     {Знает  ли  он,  что  я  его  видел?}  Сердце   Фаррелла   болезненно
запиналось, он не мог заставить себя заглянуть в эти глаза еще раз.
     - Я бедный скитающийся музыкант,  не  более,  -  обращаясь  к  Эйффи,
сказал он, - играющий ночами то там, то тут, но нигде по две ночи кряду.
     Никлас Боннер улыбнулся луне, все еще продолжая переступать с ноги на
ногу, ибо он так и не расстался с паваной. {Что же, если б я  не  танцевал
так долго, как, сколько я понимаю, не танцевал он...} Фаррелл ласково сжал
ладонь Джулии и подмигнул ей.
     Зубы у Эйффи оказались мелкие и острые -  рыбьи  зубы.  Изобразив  на
лице чопорность, она опустила глаза и на языке Лиги сказала,  уставясь  на
их соединенные ладони:
     - Сэр трубадур, я прозываюсь Эйффи Шотландская, или  инако  Эйффи  из
Северных Стран, и сей ночью душа моя всецело отдана  танцам.  Откройте  же
мне, не таясь, ваше имя и звание, кое вы носите в вашей  стране,  а  после
того явите мне доброту и потанцуйте со мной немного. Я - Эйффи.
     - Госпожа моя, существует некий завет, - начал объяснять Фаррелл,  но
она сразу же перебила его:
     - О нет, что для Эйффи сии незначащие запреты? Поверьте,  открыв  мне
свое имя, вы не навлечете на себя никоей  беды,  но  одно  только  великое
благо,  -  и  она  медленно  провела  кончиком  бледного  языка  по   чуть
потрескавшимся губам.
     Ладонь Джулии сжала Фарреллову и он вспомнил не  только  ее  яростное
предупреждение: "Имена здесь кое-что значат", но и слова Сарацина  Хамида:
"Вы даже  богам  не  позволите  вызнать  ваше  настоящее  имя".  Повинуясь
странному и не очень внятному побуждению, он осторожно сказал:
     - Увы, завет сей  наложен  всесильным  императором-магом  Пресвитером
Иоанном и кто решится отринуть подобное табу? И потому молю вас, более  не
просите меня, ибо я могу поддаться обаянию вашей красы и навлечь  на  себя
злую судьбу, - в детстве, играя в  футбол  в  переулках  и  на  спортивных
площадках, Фаррелл славился умением на бегу обводить защитников.
     Если имя Пресвитера Иоанна и вызвало какую-либо реакцию,  Фаррелл  не
смог ее распознать. Никлас Боннер, не скрываясь,  расхохотался  -  {слушай
этот  смех  достаточно  часто,  и  какая-нибудь  чертова  штука   в   тебе
разобьется, может быть, и не сердце, но что-то сломается обязательно} -  а
Эйффи пошла пятнами, наподобие листьев сумаха. Тем временем леди  Хризеида
уже начала легко постукивать  по  барабану,  и  Эйффи  взяла  Фаррелла  за
свободную руку.
     - Ну что ж, потанцевать мы во всяком случае  можем,  -  сказала  она.
Маленькая ее ладонь оказалась  горячей,  жесткой  и  липковатой,  с  тесно
сидящими длинными пальцами.
     Она продолжала:
     - Сейчас заиграют "Гальярду Маркграфа". Вам известны ее фигуры?
     - Полагаю, да, - ответил Фаррелл.
     Пообок Никлас Боннер склонился перед Джулией, предлагая ей руку.  Она
приняла приглашение спокойно,  не  выказав  страха  и  не  оглянувшись  на
Фаррелла, ушедшего следом за Эйффи. Никлас Боннер, впрочем,  оглянулся,  и
ангельский рот его дернулся, будто хвост охотящейся кошки.
     Танец с Эйффи не представлял  собой  переживания  ни  сколько  нибудь
пугающего, ни особо  волнующего.  Танцевала  она  старательно  и  искусно,
исполняя ruades и порхающие переходы и высоко взлетая в greves без запинок
и вариаций, легко  приноравливая  свои  шаги  к  гораздо  менее  уверенной
поступи Фаррелла. Но ее  недолговечный  интерес  к  нему,  казалось,  угас
полностью: она не заговаривала с ним, не улыбалась, а если  и  производила
еще какие-либо фокусы со своим  языком,  то,  надо  полагать,  лишь  когда
Фаррелл старался высмотреть Никласа Боннера с Джулией, завидуя,  даже  при
том  ужасе,  который  внушал  ему   юноша,   окружавшей   того   атмосфере
всепоглощающего счастья. Улучив минуту, Фаррелл сказал Эйффи:
     - Кстати о Пресвитере Иоанне. Он просил передать вам привет.
     Эйффи сморгнула, неуверенно глядя на него, - отроковица с выступающим
вперед подбородком, почти трогательная полным отсутствием в ней  угрозы  и
тайны, ради которых она готова была поставить на дыбы преисподнюю. И  лишь
при последних звуках гальярды она вдруг буйно взвихрилась, отлетая от него
неровными неистовыми шажками, унесшими ее  до  самого  помоста  -  Фаррелл
отстал на три споткающихся шага - и  затем,  кружась,  вернулась  к  нему,
закончив  движение  высоким  подскоком  похожим  на  яростный   вскрик   и
реверансом, полным столь  ослепительного  презрения,  что  Фаррелл  замер,
чувствуя себя так, словно в изгибе ее руки таилась насмешка над  ним  всех
женщин, каких он когда-либо знал, начиная с его матери.
     Музыка смолкла, но никто не склонился перед музыкантами, благодаря за
сыгранную ими "Гальярду Маркграфа", ибо Эйффи, встряхнув иссера-каштановой
гривой, вскричала:
     - Условия заклятия выполнены, теперь вы вольны назвать мне ваше  имя.
Ибо знайте, что я - дочь короля и девственница, и  мы  станцевали  с  вами
гальярду.
     Зрачки  ее  стали  овальными  и   каждый   обзавелся   еле   приметно
пульсирующей желтовато-зеленой короной.
     Ропот чистых голосов, заговоривших по два и по  три  сразу,  поднялся
над лужайкой. Танцоры глядели на них, бормоча, придвигаясь поближе друг  к
дружке - с усилием, коего требовали пропитанные  потом  туники  и  мантии,
ставшие слишком влажными, чтобы шуршать. Фаррелл поискал  глазами  Джулию,
но ее заслонял Никлас Боннер. Эйффи широко повела рукою в сторону, и рядом
с нею возник Гарт де Монфокон -  левая  ладонь  на  рукояти  меча,  правая
теребит поникший кончик пенснеобразных усов. Фаррелл выдавил:
     - Иисус сладчайший! Так он ваш отец?
     - О да, - отчетливо промолвила Эйффи. - Король Гарт,  который  был  и
будет первейшим среди властителей  Ги  Бразиля,  чье  правление  и  поныне
остается самым долгим из всех.
     Гордость, прозвучавшая в ее голосе, заставила  Фаррелла  залюбоваться
девушкой. Он окинул взглядом танцоров, оцепенело  гадая,  кто  же  в  этой
толпе приходится ей матерью. {Может, она эльфийский подменыш? А  может,  и
он. Почему Джулия не предупредила меня?}
     - Дочь моя - принцесса множества царств, - негромко  сказал  Гарт  де
Монфокон, - независимо от того, король я или не король.
     Эйффи взяла его под руку, они стояли  пред  Фарреллом  с  одинаковыми
широкими, хитрыми улыбками, и  в  памяти  его  всплыло  вдруг  обыкновение
Брисеиды прижимать голову к щеке Зии так, чтобы обе могли смотреть на  все
одними глазами.
     - Итак, назовите нам  ваше  имя,  -  Эйффи  произнесла  эти  слова  с
бесцветным оживлением женщины, встречающей в клубе гостей, чтоб  закрепить
на их лацканах бирки с именами. Фаррелл сознавал, что с  формальной  точки
зрения он мог бы кое-что оспорить - {внуки Гарта будут творить  чудеса  по
части животных и поисков рудных залежей} - прекрасно понимая, однако,  что
ему не хватит на это ни отваги, ни подлости. Оглянувшись, он  увидел,  что
Никлас Боннер, позлащенное диво, пристально  смотрит  на  него,  и  ощутил
вдруг головокружительное, дразнящее желание открыть  свое  подлинное  имя,
гордо и громко выпалив: "Я Джозеф Малахия Лопе де Вега  Фаррелл,  Розанна,
ну, и что вам за прок от этого?" {Господи-Боже, имен же никто  не  крадет,
крадут кредитные карточки. Почему я обязан играть по их правилам?}
     Но из-за спины Никласа Боннера проталкивалась между танцорами Джулия,
с такой силой качая головой, словно соблазн, охвативший Фаррелла,  воссиял
над  ним  в  виде  шарика,  каким  изображаются  в  комиксах  мысли.  Близ
ошеломленного Короля Богемонда  покачивался  изумленно  таращившийся  Кроф
Грант, напевая себе под нос: "Ужель  тебе  возврата  нет?".  Струйка  пота
скользнула по ребрам Фаррелла, и графиня Елизавета  Баторий  едва  заметно
наклонилась вперед.
     - Ну что же вы, честный рыцарь? - сказала Эйффи, - Ваше имя.
     Она  прижала  к  себе  отцовскую  руку,   трепеща   от   наслаждения,
наделившего ее сходством со щенком, что, радостно ухмыляясь, скачет вокруг
палки, которую он и не думает тащить обратно к хозяину. Свободную руку она
ладонью вверх протянула к Фарреллу, скрючив длинные, с обкусанными ногтями
пальцы.
     Ни единого имени в  голове  у  него  не  осталось.  Впоследствии  это
тревожило его не меньше всего остального: как случилось, что он,  человек,
собирающий  хлам,  оставляемый  прошлым,  хранитель  всего   по-настоящему
бесполезного, проникновенный ценитель бессвязного, плакальщик и попечитель
- как это он оказался загнанным в угол, и  ни  единый  из  третьеразрядных
рыцарей, восседавших некогда за Круглым Столом, ни единый из странствующих
сверхчеловеков итальянских романов не откликнулся  на  его  зов.  Странные
глаза Эйффи расширились в потугах на обольстительность или в  издевке  над
нею, и Фаррелл обнаружил, что не способен отвести от нее взгляда.  Он  все
же  попробовал,  но  от  сделанного  усилия  у  него  закружилась  голова,
перехватило дыхание и тошнота подступила к горлу. Он  ощутил,  как  улыбка
Никласа Боннера скользит по его спине, обжигая  ее  там,  где  улыбка  эта
ненадолго задерживалась. Эйффи  произнесла  три  коротких  слова,  никогда
прежде не слыханных Фарреллом. Тошнота поплыла, густо  растекаясь  внутри,
словно нечистая умудренность, которой ему, он сознавал  это,  не  вынести.
Она опять повторила те же слова, и опять, и Фаррелл, желая лишь  одного  -
чтобы она замолчала - начал произносить свое имя.
     Где-то поблизости пел или скорее декламировал нечто мужской  голос  -
то было ритмическое гудение, звук  которого  походил  на  рокот  камней  и
ракушек, сползающих с пляжа вослед уходящей  волне.  Фаррелл  не  имел  ни
малейшего представления, как давно звучит этот голос.

                {С гневным воинством фантазий,
                Коему лишь я владыка,
                С копьем в огне, на воздушном коне
                В глуши я скитаюсь дикой...}

     Эиффи отвела взгляд и  Фаррелл,  освобожденный,  качнулся  вперед  на
один-единственный шаг, повернул голову и увидел Хамида ибн Шанфара.  Голос
Сарацина еще раз сыграл с расстоянием шутку -  Сарацин  одиноко  стоял  на
голой кочке рядом с шатром, отведя назад плечи и  засунув  руки  за  кушак
своего белого облачения. Он неприметно кивнул Фарреллу  и  легко  коснулся
указательным пальцем вновь развязавшегося индигового тюрбана.
     Фаррелл, которому казалось,  что  горло  его  забито  сухой  соломой,
рассмеялся, и  следующие  строки  песни  тоскующего,  нежного,  одержимого
безумца смешались с его смехом. Повернувшись к Эйффи, он сказал:
     - Завет все так же тяготеет надо мной. Я могу назвать  свое  имя,  но
только вам, так чтобы никто иной не услышал.
     Эйффи вновь впилась в него глазами, но на этот раз никакая  сила  его
не сковала, и он видел, что Эйффи знает об этом. Она не шелохнулась,  пока
Фаррелл не прошептал с насмешкой:
     - Иди же сюда, Розанна - играть, так по-честному.
     Только тогда она шагнула к нему, и Фаррелл почти ожидал увидеть,  как
земля маленькими пузырьками вздымается под ее стопами, подобно поверхности
горного озера, по которому проходит гроза.
     Она подошла вплотную, и Фаррелл назвал ей имя,  удерживая  его  между
девушкой и собой, словно чашу причастия или кухонную табуретку.
     - Я - рыцарь Призраков и Теней.
     На висках Эйффи вздулись мышцы, как будто  она  старалась  прижать  к
голове уши; губы ее стали почти невидны. Фаррелл отвесил ей поклон.
     Никлас Боннер в восторге обхватил себя руками за  плечи,  подскакивая
на цыпочках, широко открывая рот, в котором за крепкими  голубовато-белыми
зубами порхал и приплясывал  язык.  Опустив  глаза,  Фаррелл  увидел,  что
клеверный браслетик у него на запястье - забытый дар Джулии  -  побурел  и
того и гляди рассыпется  в  мелкие  крошки.  Фаррелл  поднял  руку,  чтобы
вглядеться в него, и браслетик царапнул кожу. Судя по  виду,  его  слишком
долго держали вблизи огня.





                                    X


     Ни в тот вечер, ни на следующие день и ночь Бен  домой  не  вернулся.
Зия дала  его  отсутствию  три  никак  не  связанных  объяснения.  Вечером
третьего дня Фаррелл приготовил обед, и  они  поели  в  натянутом,  словно
тугая проволока, молчании, в котором мысли  Фаррелла  звенели,  лязгали  и
скрежетали так же громко, как грозно  гудевший  на  бесчисленных  семейных
сборищах пищеварительный тракт его тети Долорес. Никому не  дозволялось  и
неприметнейшим знаком показать, что  он  слышит  нечто,  даже  когда  дело
доходило до залпов над солдатской могилой или большого ночного  первенства
в кегельбане - в итоге все кончалось тем,  что  разговор  замирал  еще  до
десерта, смешливых малышек-кузин шиканьем изгоняли  из  столовой,  а  мать
Фаррелла   пересказывала   рецепты,   составляя   горестный    контрапункт
устроенному тетей Долорес салюту в честь прибывших с  визитом  королевских
особ. Теперь  вот  пришла  его  очередь  слушать,  как  сам  он  бессвязно
тарахтит, перескакивая с чесночного супа на работу в зоопарке,  в  надежде
заглушить кегельбанный грохот своих  мыслей,  а  Зия  смотрит  на  него  с
другого конца стола, невозмутимая, как тротуар.  Она  съедала  и  выпивала
все, что он перед ней ставил, так, словно в этом состояла ее работа.
     После обеда она разожгла в камине огонь - присела, не  отрывая  пяток
от  пола,  на  корточки,  шустро,  как   карточный   шулер,   перетасовала
предназначенную для растопки щепу, со  вкусом  приладила  один  к  другому
расколотые надвое кругляки земляничного дерева, поворачивая их  туда-сюда,
пока они не притерлись, только что не потрескивая,  в  совершенную,  будто
сугроб, поленицу, чиркнула единственной спичкой, подожгла  ее  и  с  тихим
ворчанием распрямилась, едва пламя, словно артериальное давление, скакнуло
вверх. Так и не повернувшись к Фарреллу, она сказала:
     - Незаданные вопросы могут и убить человека.  Почему  ты  никогда  не
спрашиваешь меня о том, что тебе хочется знать?
     Захваченный  врасплох  -  они  только  что  вяло  обсуждали  недавнее
предложение Муниципального совета  Авиценны  наложить  местный  запрет  на
торговлю  напоминающими  о  войне  игрушками,   а   также   мясом   скота,
вскормленного  на  пшени