твенное  движение,  взял
рубаху за воротник, вынес из спальни и сунул в первый подвернувшийся под
руку пакет, затолкал изо всех сил. Потом швырнул пакет в мусорное ведро,
сел и быстро закурил.
   Руки у него совсем не дрожали.
   Ночью ему было так плохо, что несколько раз он  подходил  к  зеркалу,
проверяя, не сошел ли с ума. Неизвестно почему, но он был  уверен,  что,
если сойдет с ума, зеркало непременно покажет это, он увидит  и  поймет.
Однако зеркало отражало его в  черном  свитере  с  задранными  рукавами,
привычном и обыкновенном, как зубная щетка. Он смотрел на  свитер,  и  в
голове легчало, как  будто  свитер  был  свидетельством  того,  что  все
нормально, все обойдется.
   Один раз он полез в пакет, сунутый в  мусорное  ведро.  Белая  ткань,
огромный ком, лежала там, внутри. Напрасно он думал, что ему показалось.
   Наверное, если б показалось, было бы еще хуже - хотя  куда  уж  хуже!
Если б ее там не было, он уверился бы в том, . что сходит с ума.
   Он не может позволить себе сойти с ума.  Слишком  много  радости  это
доставит родителям и разным "друзьям детства".
   Он представил, как они судачат. Он сошел с ума.  Этим  все  и  должно
было кончиться. Эта дикая жизнь, без семьи, без  друзей,  без  прошлого!
Наверное, это началось уже давно. Наверное, когда  он  перестал  играть.
Что вы говорите,  а  с  виду  такой  приличный  молодой  человек,  такой
спокойный и выдержанный!.. Бедная мать, только этого ей не хватало!..
   Он не сойдет с ума.
   Он не может оставить  Марту  с  ее  ребенком.  На  Петрысика  никакой
надежды нет, это уж точно.
   Он курил, и пепельница была полна, а  он  не  мог  выбросить  окурки,
потому что в мусорном ведре лежал пакет, а в нем огромный  белый  ком  с
неровными пятнами крови.
   Кончились сигареты, и он не сразу вспомнил, где лежит запасной  блок,
а вспомнив, полез на полку и вывалил на пол все ее содержимое.  Сигареты
упали сверху, Данилов посмотрел на них с отвращением.
   На полке лежали  какие-то  хозяйственные  бумаги  -  счета  за  свет,
телефон и квартиру, -  и  еще  фотографии,  целый  пакет.  Падая,  пакет
раскрылся, фотографии разлетелись по полу, раскрасив в не  правдоподобно
яркие цвета светлый чистый паркет.
   Данилов сел на пол и стал собирать фотографии. Марта должна  была  их
забрать и забыла. Он не любил фотографий, особенно своих.
   Марта обожала снимать его, и он злился, хотя не подавал виду. Вот  он
садится в машину. Лето, жара, солнце в глаза, соседнего  дома  почти  не
видно.
   Вот Марта с палкой шашлыка в зубах, как людоедка на острове. Вот  они
оба - этакая романтическая парочка в темных очках и шортах - у памятника
тысячелетию России в Новгороде.  Туда-то  они  как  попали?!  Он  совсем
забыл. Какой-то пляж, подмосковный, бедный, замусоренный - а это где? Он
не знал. Вот это понятно, это Кратово, осень, Надежда Степановна в шали,
Марта в черном свитере и тяжелых ботинках. Вот опять он, вид  надутый  и
важный, какое-то официальное мероприятие, на которое он зачем-то  таскал
Марту. Это Ярославль - высокий берег, бархатный газон, Волга "без  конца
и без краю". У Марты напряженное, очень бледное лицо, почти незнакомое.
   Ярославль он помнил очень хорошо.
   Ползая на коленях, он собрал фотографии, сел  прямо  на  пол  и  стал
смотреть еще раз,  тасуя,  как  колоду  карт.  Сочные  цвета  приторного
обманщика "Кодака" как будто разгоняли мрак в голове.
   Ну и пусть таких красок никогда не бывает на самом деле, зато на  них
весело и легко смотреть.
   "Кодак" помог. Внезапно Данилов  стал  соображать  и  удивился  даже,
почему не соображал так долго.
   Окровавленная рубаха на его постели не могла появиться сама по  себе.
И материализоваться из прошлого тоже не могла, хотя на  это  было  очень
похоже. Ее кто-то принес и положил, зная, что Данилов найдет  ее  и  ему
станет плохо. Так плохо, как  пять  лет  назад,  когда  он  рассматривал
хищные тропические цветы на очень белой, не правдоподобно белой блузке.
   Кто мог ее принести?
   Наступая на пухлые книжки счетов и держа фотографии в  руке,  Данилов
подошел к холодильнику и достал из  морозилки  ледяную  и  тяжелую,  как
граната, бутылку водки.  Замороженная,  она  не  лилась,  а  тянулась  в
стакан, сгустившаяся и голубая от холода.  Когда  стакан  наполнился  до
половины, Данилов аккуратно поставил бутылку и влил водку в себя.
   Горло оцепенело. Внутренности оцепенели.
   Сегодня вечером у него были - по порядку - Грозовский, Лида, Тарасов,
Веник.
   Грозовскому  он  отдал  компьютер.  С  Лидой  занимался  любовью.   С
Тарасовым поругался. С Веником провел остаток вечера.
   Кто из них?
   Любой. Любой, черт побери все на свете.
   Стоп. Утром он посылал за договорами Корчагина и  еще  руководил  его
действиями по телефону, потому что бестолковый  Корчагин  никак  не  мог
найти папку с договорами.
   Он вернулся  домой  с  Грозовским  и  в  спальню  не  заходил.  Когда
Грозовский ушел, он переоделся в спальне, но свет не зажигал. На постели
могло лежать все, что угодно, даже труп - он ничего не заметил бы. Он  с
детства плохо видел в сумерках, как крот.
   Или крот хорошо видит в сумерках? Или это сова видит хорошо?
   Значит, еще Корчагин.
   Корчагин, Грозовский, Лида,  Тарасов  и  Веник,  предназначивший  для
ванной голубую краску.
   Хорошо хоть академик  Знаменская  сегодня  не  заглянула  на  огонек.
Повезло ему.
   Корчагин был в его квартире один и мог делать в ней все, что угодно.
   Марк тоже был один - пока Данилов искал ему компьютер. И Тарасов  был
один.
   И Веник.
   Ему даже в голову не приходило, что за ними нужно следить.  Что  один
из них пришел специально  затем,  чтобы  залить  кровью  его  концертную
рубаху.
   Что это за кровь? Чья?
   Почему-то Данилов был совершенно уверен, что это именно кровь,  а  не
красная краска, например.
   Лида?
   Они лежали на диване в его кабинете, до спальни было слишком  далеко,
а он спешил. Он понятия не имел,  что  она  делала,  когда  он  курил  в
гостиной, такой счастливо-расслабленный.  Бегала  в  спальню,  торопливо
создавала декорацию? Через пять минут после того, как  они  в  последний
раз поцеловались в завершение изумительного, почти идеального  -  как  в
кино! - секса?.!
   И самое главное - зачем?! Зачем?!
   Ледяная пирамидка водки, опрокинутая в желудок, стала медленно таять,
и там, где она таяла, становилось тепло и приятно. Почему-то на этот раз
водка проясняла, а не туманила голову.
   Кто-то из них знал, что  окровавленная  рубаха  подействует  на  него
именно таким образом. Кто-то из них знал про ту окровавленную блузку.
   Никто не мог про нее знать.
   Данилов был совсем один в комнате, где лежала его жена. Он был совсем
один, когда пытался ее оживить и совал к сизым губам стакан с водой.  Он
был совсем один, когда набирал всесильные телефонные номера  -  01,  02,
03, - а трубка липла к его ладони, и он все никак не мог понять, что она
липнет потому, что на ней высыхает кровь.
   Данилов был совсем один, когда приехали люди из милиции и "Скорой"  и
положили его жену на носилки.
   Никто не мог ничего знать про белую блузку. Про нее  знал  только  он
один - и никому никогда не говорил, даже Марте.
   Нет, не один. Про эту блузку знал еще тот человек, который  застрелил
Нонну.
   Данилову стало холодно, и ручейки перестали  течь  с  ледяной  глыбы,
лежавшей в желудке, и она опять окаменела.
   Да, конечно. Убийца его жены.
   Во всем виноват он сам, подумалось по многолетней привычке. На  курок
нажал не он - только и всего. Но подумаешь - курок! Курок  завершил  то,
что начал Данилов.
   "Ты, ты во всем виноват, убийца, иуда!"
   Конечно, он. Кто же еще?
   Впервые за почти пять лет, прошедшие с  момента  убийства,  он  вдруг
подумал, что убийца его жены - человек. Тот самый, что  подложил  ему  в
спальню окровавленную рубаху. Он знает его, он разговаривал с ним, сидел
за столом, может, компьютер или деньги одалживал.
   Убийца его жены так же материален, как  снег  за  окнами  или  пустая
кофейная чашка на столе, и он решил теперь доконать Данилова.
   Как все просто. Не правдоподобно, убийственно просто.
   Данилов посмотрел на часы - половина пятого. Минул  пресловутый  "час
быка", время самоубийств и смертоносных решений. На этот раз - мимо.  На
этот раз пронесло.
   Ему нужно в ванну, и воду погорячее. Ему нужно еще несколько сигарет,
кофе с сахаром и лимоном и поговорить с Мартой. Тогда он сможет думать.
   Очень хорошо.
   Он собрал с пола  оставшиеся  бумаги  и  сунул  в  пакет  фотографии.
Подумал и вытащил одну, ту самую, где она на участке в Кратове, в черном
свитере и тяжелых ботинках, и прислонил к серебряной солонке.
   Пусть пока побудет здесь.
   Марта рассматривала себя в зеркало и  вздыхала.  Физиономия  бледная,
отечная, местами с зеленью. Губы обметало на ветру, несколько  дней  она
прилежно мазала их кремом - "альфа-флавон  с  липо-сомами,  естественная
молодость вашей кожи".
   "Естественная молодость" стоила в аптеке семьсот пятьдесят рублей,  и
Марта ликовала, когда удавалось купить за  семьсот  тридцать.  Экономия,
таким образом, была налицо, и Марта чувствовала себя умницей, бережливой
хозяйкой и главой  семьи.  "Естественная  молодость"  волшебным  образом
вылечила губы от красноты  и  раздражения,  зато  кожа  теперь  облезала
клочьями, как у прокаженного.
   - Мам, я никуда не еду! - закричала Марта и  в  приступе  раздражения
топнула ногой. Куда ехать в таком виде! - Слышишь, мам?!
   - Конечно, слышу, - отозвалась Надежда Степановна, - я  считаю,  что,
наоборот, нужно съездить.
   - Да, конечно!  У  меня  с  лица  вся  кожа  слезла,  а  я  поеду  на
великосветский прием! Меня даже не приглашали!
   - Зато меня пригласили, - возразила мать уверенно, - а это одно и  то
же.
   - Нет, не одно!
   Схватив крем, она стала ожесточенно втирать его в кожу, от души желая
утопить изящную баночку в унитазе.
   "Естественная   молодость"   -   чушь   какая!   А   старость    что,
противоестественна?
   - Все равно я не поеду, - заявила Марта своему  отражению,  -  ни  за
что!
   Ей требовалось, чтобы мать ее убеждала и чтобы  обязательно  в  конце
концов убедила. В глубине души она знала, что поедет, и  презирала  себя
за это.
   - Что ты наденешь? - спросила Надежда Степановна. - Давай я  поглажу,
пока ты собираешься.
   - Ничего. Голая пойду.
   - Чай поставить? Выпьешь?
   Данилов не звонил два дня.
   Он не звонил, и все тут.
   Во вторник Марта целый день выдерживала характер, и ей это удалось. В
среду, приехав на работу, она первым делом набрала номер его  конторы  и
положила трубку, услышав жеманное "ал-ло" секретарши.
   "Не стану ему звонить, - решила она, глядя на телефон и мечтая только
об одном - чтобы он сейчас же, сию же минуту позвонил. - Ни  за  что  не
стану ему звонить. Что это такое на самом  деле?!  Мне  не  восемнадцать
лет, и я не институтка. Я взрослая беременная женщина... с прошлым".
   Из  всего  "прошлого"  стоило  помнить  одного  Данилова.  Из   всего
"прошлого" один Данилов и остался.
   Даже  мобильный  молчал.  Только  раз  кто-то  позвонил  и  корректно
извинился - ошибся номером.
   Марта сидела за компьютером,  разговаривала  с  сотрудниками,  писала
отчет и  чувствовала  себя  ужасно.  Шеф  смотрел  как-то  косо,  может,
догадался, что она беременна, уйдет  в  отпуск  и  придется  платить  ей
декретные деньги? Пояс брюк непривычно давил на живот,  и  ей  казалось,
что живот у нее вырос необыкновенно, хотя он не мог  вырасти  так  рано.
Она знала, что ничего он не вырос, но все равно ощущала себя слонихой.
   На обед она съела один салат, решив, что скоро вообще не влезет ни  в
какую одежду, загрустила, разозлилась еще больше и часа в четыре  уехала
домой.
   Данилов так и не позвонил.
   Если бы он позвонил и рассказал ей, как у него дела, что происходит с
его расследованием и куда он уже продвинулся, вполне возможно,  что  она
никуда бы и не поехала. Зачем? Только  смущать  его  и  себя  ставить  в
неловкое положение.
   Но он не звонил, она решила ехать и теперь ныла и  сердилась,  потому
что ехать было страшно.
   Приглашение получила Надежда  Степановна  -  твердый  узкий  конверт,
доставленный курьером. В  получении  конверта  следовало  расписаться  в
гроссбухе.
   Приглашение на прием в честь Михаила Петровича Данилова. Дата. Адрес.
   Форма одежды - вечерняя. Просьба заранее сообщить номера машин.
   - Как это они про меня вспомнили, -  удивлялась  Надежда  Степановна,
рассматривая конверт, - даже удивительно.
   Лет  тридцать  назад  мать  работала  переводчицей   в   Литературном
институте.
   Михаил Данилов  и  тогда  был  известен  -  не  знаменит,  но  вполне
узнаваем, - и к нему приезжали иностранные писатели, потолковать о "мире
без насилия", об "остановке гонки вооружений", о "потерянном поколении",
"крахе буржуазной морали", о "роли писателя в  современном  мире".  Темы
очень  милые,  бессмысленные,   душевные   и   добавляющие   любому   ИЗ
собеседников чувства собственной значимости.
   Собственно, потому и толковали, а вовсе не от того,  что  кого-то  из
них всерьез интересовала  "роль  писателя".  Они  толковали,  а  Надежда
Степановна переводила.
   Свою первую книгу, вышедшую  на  английском  языке,  Михаил  Петрович
преподнес матери  и  даже  дарственную  надпись  сделал.  С  этой  книги
началась его мировая  слава,  и  мать  очень  гордилась  и  надписью,  и
знакомством.
   Когда в жизни Марты появился Данилов и выяснилось, что он - сын,  все
некоторое время удивлялись поворотам судьбы и тому, что мир -  тесен,  а
поудивлявшись, забыли. Марта,  знакомясь  с  его  родителями,  о  давних
связях не упоминала.
   Очевидно, на подобные судьбоносные  приемы  принято  было  приглашать
кого-нибудь из прошлого, одного или  двух  приятных  и  милых  людей,  с
которыми мэтр "начинал". Дошла очередь и до Надежды Степановны,  которая
сразу же сказала, что не поедет, и велела ехать Марте.
   - И Андрей будет рад, - сказала она  весело  от  того,  что  все  так
хорошо придумала.
   Марта очень сомневалась, что "Андрей  будет  рад",  но,  едва  только
взглянув на конверт, на твердый, шероховатый, упоительно  великосветский
кусочек картона с приглашением, уже знала, что поедет.
   - Я  поставила  у  двери  валенки,  -  объявила  Надежда  Степановна,
появляясь на пороге ванной, где страдала  ее  дочь,  -  наденешь,  когда
пойдешь в машину. Все дорожки замело.
   - Валенки-то зачем?!
   - Ни в чем другом ты не пройдешь. Валенки -  то,  что  нужно.  Черный
костюм на стуле - ты его наденешь?
   - Мама, это платье, а не костюм!
   - Погладить?
   - Да, да!
   - Марта, если будешь стоять голая, простынешь.
   - Не простыну.
   - И  тебе  давно  пора  уезжать.  Будешь  торопиться,  а  на  дорогах
скользко.
   - На такие мероприятия принято опаздывать. И вообще я еще не  решила,
поеду или нет.
   - У соседей  собака  покусала  почтальона.  Непонятно,  зачем  он  на
участок зашел. Всегда оставлял газеты в ящике, а тут  вдруг  пошел!  Вот
она его и покусала.
   - Кто вообще придумал этот прием среди недели! Хоть бы в пятницу, что
ли! Или считается, что на работу никто не ходит?!
   - Валенки поставишь у гаража под крышей. Я пойду вечером и заберу.
   - Мам, не нужны мне эти чертовы валенки!
   - А складки? Заглаживать?
   - Ма-а-ма! Ты что?! На такой ткани никакие складки не заглаживают!
   - Марта, выключи чайник.
   - Он сейчас сам выключится. Он автоматический.
   - Пока он будет кипеть, весь пар осядет на стенах.
   - Не осядет.
   - Марта!
   - Хорошо, хорошо, уже выключаю.
   Чтоб он провалился, этот Данилов, из-за которого она затеяла все  эту
чертовщину! Если бы он позвонил ей вчера или хотя  бы  сегодня,  конечно
же, она никуда не поехала бы! Зачем? Что она станет делать среди богатых
и знаменитых?
   Да  и  красавица  Лида  наверняка   там   -   идеальная   избранница,
обаятельная, сдержанная, умеющая себя вести. Небось у нее никогда нос не
бывает похож на небольшую грушу, с подбородка не слезает кожа,  а  брюки
не стоят на животе колом, если в конце концов их удается застегнуть.
   Пришла  Надежда  Степановна,  принесла  на  вытянутых  руках  платье,
пахнущее утюгом и духами, и объявила:
   - Звонил Петр. Просил повлиять на тебя.
   - А ты?
   - Я сказала, что не имею на тебя никакого влияния. Что ты отбилась от
рук в восьмом классе и с тех пор пошла по опасной дорожке.
   - А он?
   - Он сказал, что ты разбила  его  сердце  или  что-то  в  этом  роде.
Валенки все-таки надень. Пойду налью тебе чаю. Или ты уже выпила?
   - Нет.
   Марта накрасила один глаз и посмотрела на себя в зеркало.
   - Мам, - крикнула она, - мама!
   - Что такое?
   - Мам, мы справимся? - Она помолчала, ожидая ответа. - Я имею в  виду
- с ребенком? Справимся?
   - Конечно, - уверенно сказала Надежда Степановна, и у  Марты  отлегло
от сердца, - это не просто, но мы справимся.
   Чай она допивала, стоя в прихожей, и валенки пришлось надеть,  потому
что мать специально караулила и подсовывала  ей  их.  Было  полседьмого,
когда Марта выехала с участка, а приглашение было на восемь.
   "Ну и черт с ним, - подумала  Марта  неизвестно  про  кого.  -  Когда
приеду, тогда приеду".
   Конечно, она опоздала, но совсем не так катастрофически, как могло бы
быть.
   Старый особняк, переделанный в новый,  сиял  всем  своим  начищенным,
улучшенным, отреставрированным фасадом, и машин было море, и двое юношей
в формах пытались как-то упорядочить автомобильную реку, разделить ее на
два ручейка, пустить в нужное русло.
   Марта сидела в машине, ползущей  следом  за  "Мерседесом",  думала  о
Данилове, его родителях и валенках, которые она в пылу отъезда  позабыла
оставить у гаража. Теперь проклятые валенки черной горой лежали на  полу
и ужасно нервировали Марту.
   Может, прикрыть чем? Газеткой? Или пакетиком каким?
   Молодой человек в форме отправил "Мерседес" направо, а Марте  показал
налево. Очевидно, ее машина не вызвала у него никакого доверия.
   Ну и ладно. Подумаешь! У кого "Мерседес", а у  кого  "Нива".  Каждому
свое. Интересно, приехал Данилов или нет?
   Тут ей неожиданно пришло в голову, что он может совсем не  появиться,
и настроение испортилось окончательно.
   С чего она  взяла,  что  он  приедет?  У  него  странные,  запутанные
отношения с родителями. Каждый раз после разговора с матерью он  садится
курить и пить кофе, а если дело совсем плохо, звонит ей.
   - Приглашение, пожалуйста, - негромко сказал, интимно наклонившись  к
ней, высоченный охранник. Только что он гостеприимно распахнул перед ней
дверь и тут же спросил приглашение. Оно было приготовлено заранее, чтобы
не рыться в сумочке, не пугаться, что забыла, не  задерживать  движение,
не смотреть умоляюще.
   Он мельком глянул на  приглашение  и  так  же  интимно  сообщил,  что
"гардероб направо".
   Внутри царило душистое сухое тепло, лампы светили неутомительно -  не
слишком ярко и не слишком тускло, слышалась музыка, тоже очень  приятная
- не слишком тихая, но и  не  слишком  громкая.  Ковры  заглушали  шаги,
картины украшали стены, но не лезли в глаза, людей было  мало,  телефоны
не заходились поминутно оголтелым звоном - все говорило о том, что прием
обещает быть не просто тусовкой с  неизменными  тарталетками  с  красной
икрой  и  декоративным  ананасом  на  подносе,  а  маленьким   событием,
радостным и запоминающимся.
   В гардеробе щебетали какие-то  барышни,  очевидно,  все  между  собой
знакомые. Гладкие прически, длинные платья, всполохи бриллиантов, сияние
открытых плеч и ухоженных идеальных зубов.
   - ...а я  сказала  Олежке,  что  просидеть  ноябрь  в  Москве  -  это
самоубийство...
   - ...только вчера и всего  на  два  дня.  Потом  заедем  в  Лондон  и
вернемся в Нью-Йорк.
   - ...выгнала. Кать, но у  нее  французский  язык  -  просто  ужас,  я
послушала и чуть в обморо