авнивала,  она  вынуждала  держаться
выпрямив грудь и вскинув подбородок. И не только исправляла  интеллигентскую
сутуловатость, нечто подобное  она  производила  и  с  мироощущением.  Форма
выпрямляла его мысли, вроде бы они становились ограниченными,  но  в  то  же
время правильными, это Евлентьев заметил - жестковато он стал относиться и к
себе, и к окружающим его ребятам, и к тому,  что  помнил  из  прежней  своей
жизни. Проще стали его мысли.
   И все меньше с каждым днем оставалось причин, которые могли заставить его
задуматься,  засомневаться,  заколебаться...  Он  ясно  сознавал,  что   это
временно, что это пройдет, едва только он покинет странноватый  дом  отдыха,
но то, что он ощутил в себе, понял,  что  может  быть  и  таким...  Это  его
озадачивало.  Впрочем,  точнее  будет  сказать,  забавляло,  потому  что  не
испытывал он ни сожаления по прежнему себе, ни страха перед будущим.
   Ну, ладно, все это хорошо.
   Чем же занимались отдыхающие в оставшееся время? Они сытно  питались,  по
вечерам смотрели будоражащие кровь фильмы, отдыхали после  обеда,  совершали
пробежки перед завтраком...
   А остальное время?
   Остальное время Евлентьев и другие отдыхающие занимались  стрельбой.  Да,
стреляли из самых  различных  систем  стрелкового  оружия  -  из  пистолетов
Макарова и Стечкина, из карабинов и винтовок  с  оптическими  прицелами,  из
автоматов  Калашникова  и  "узи",  из  итальянской  "беретты"  и   немецкого
"вальтера" - из всего, что может встретиться в жизни  человеку  рисковому  и
склонному к авантюрному времяпрепровождению.
   Стреляли много, по разным целям, из разных положений, не считая  патронов
и не жалея их нисколько. Если при первых  стрельбах  Евлентьев  брал  ту  же
"беретту"  с  некоторой  опаской,  держа  ее   на   расстоянии   и   сдвигая
предохранитель с таким видом, будто из этого  тяжеловатого  пистолета  может
что-то выскочить, то на третий день он брал "беретту"  совершенно  спокойно,
не глядя передергивал затвор, уже выискивая на мишени  то  место,  куда  ему
предстояло всадить все пятнадцать пуль обоймы.
   Грохот в тире стоял такой, что, не будь наушников, все  отдыхающие  давно
бы  оглохли  от  этой   непрерывной   канонады.   Упражнения   были   самыми
разнообразными.
   Например, нужно было со всего маху  грохнуться  на  разложенные  матрацы,
перевернуться несколько раз и тут же, не поднимаясь, выпустить всю обойму  в
колышущийся, расплывающийся черный контур человека.
   В первый день Евлентьев всадил в мишень одну пулю,  на  четвертый  -  вся
обойма легла уверенно и по Центру.
   - Молодец, Анастас! - похвалил его инструктор - бледный человек с крупным
носом, тяжелыми морщинами на лбу и впалыми  щеками.  Из  него  как-то  очень
наглядно, со всеми анатомическими подробностями выпирал череп,  между  собой
все его так и называли - Череп. - Далеко пойдешь.
   - Если не сяду.
   - Да, если не сядешь, - кивнул Череп. И улыбнулся, обнажив длинные желтые
зубы.
   Где-то на пятый-шестой день Евлентьев почувствовал даже нетерпение -  еще
не встав  с  кровати,  ему  уже  хотелось  снова  оказаться  в  тире,  снова
почувствовать  в  руке  вздрагивающую  рукоять  пистолета.  Запах  дыма   от
выстрелов, кажется, запомнился ему на всю жизнь, а может, и полюбился на всю
жизнь. Были в нем и опасность, и риск, и что-то суровое, истинное.
   Как-то их повели не в тир, а в лес. Нужно было пробежать  метров  двести,
потом скатиться в глубокий скользкий овраг, не  просохший  еще  после  зимы,
выбраться из него, снова пробежать метров сто,  а  обернувшись,  рассмотреть
между  деревьями  раскачивающиеся   черные   контуры   мишеней.   Это   были
"преследователи", и всех их надо было уложить. Евлентьев уложил шестерых  из
десяти. На следующий день он  уложил  восьмерых,  и  это  считалось  хорошим
показателем.
   После обеда  их  усаживали  за  отдельные  столы  и  учили  обращаться  с
техникой.
   Они разбирали и снова собирали пистолеты, автоматы, винтовки,  потом  все
это  проделывали  с  закрытыми  глазами,  на  ощупь.  Повторяя  и   повторяя
упражнения, инструктор добивался того, что на разборку  и  сборку  пистолета
уходили считанные секунды. За минуту Евлентьев мог разобрать  до  винтика  и
снова собрать тот же "Макаров". И это тоже был  неплохой  показатель.  После
ужина опять была стрельба, где-то около часа, и только потом всех отправляли
спать. Но и в этом случае никто не мог поручиться, что их не поднимут  среди
ночи  и  с  колотящимися  сердцами  не  заставят  снова  палить  в  тире  по
ненавистным мишеням.
   Здесь Евлентьев не был первым, уж очень глубоко он проваливался в сон, но
умел, удавалось ему собраться и показать вполне приемлемые результаты  -  из
восьми пуль пять-шесть он все-таки всаживал в центр мишени.
   - Терпимо, - сипел за спиной Череп, и губы его  медленно  раздвигались  в
ухмылке, а желтые зубы тускло посверкивали в полумраке тира. - Терпимо.
   Между собой отдыхающие почти не разговаривали. Один раз  только  какой-то
слабачок, истосковавшись по живому общению, подкатился к Евлентьеву.
   - Чем занимаешься в жизни, Анастас?
   - Да так... Коммерция... - вяло ответил Евлентьев.
   - Понятно... Как и все мы. Чем торгуешь?
   - Духовная пища, - ответил Евлентьев чистую правду. - Только духовная.
   - А мой товар... Живой.
   - Красавицы?
   - Попадаются и  красавицы.  -  Слабак  почувствовал,  что  и  так  сказал
многовато, отошел в сторону и больше к Евлентьеву не подходил.
   Однажды разговорился Череп. Это  случилось  в  лесу,  после  бега,  после
стрельбы по мелькающим в кустарнике мишеням, когда все собрались на полянке,
закурили. Вот тогда Череп и произнес самую длинную за все десять дней речь.
   - Все это чепуха, ребята, - сказал он. -  Стрельба,  кучность,  точность,
скорость... Главное в другом. Спокойствие.  Только  спокойствие  всегда  вас
выручит и спасет. Никогда не ругайтесь, прошу вас, не  повышайте  голос,  не
сердитесь. Не превышайте скорость на дорогах, не стремитесь на своих поганых
джипах всех обогнать. Все равно всех не обгоните,  все  равно  кто-то  будет
ехать впереди вас.
   Ведите себя сонно, вяло, но  будьте  на  изготовку.  Затвор  должен  быть
передернут.
   И предохранитель должен быть снят. Не пейте водку, это плохо...  -  Череп
затянулся, выпустил облако  дыма,  помолчал.  -  И  никогда  не  говорите  с
женщинами о Делах... С женщинами  можно  говорить  только  о  том,  как  они
хороши, как вы хороши... И все.
   -  А  о  женских  недостатках?  Можно?  -  спросил  один  из  отдыхающих,
проникшийся, видимо, откровениями Черепа.
   - Недостатки? У женщин? - Брови инструктора полезли вверх,  лоб  покрылся
глубокими поперечными морщинами. - У женщин  нет  недостатков.  У  них  есть
только особенности. Все эти особенности  и  не  позволяют  говорить  с  ними
всерьез о чем бы то ни было. - Череп бросил недокуренную сигарету  в  мокрую
жухлую траву, растоптал ее, затер в землю, исподлобья осмотрел отдыхающих. -
Пошли, ребята.
   Нравилась Евлентъеву "беретта",  изысканными  своими  линиями  нравилась,
мощью, грохотом,  пятнадцатизарядной  обоймой,  крупной  рукоятью,  какой-то
нездешней добротностью. Но иметь  ее  он  не  хотел.  Так  бывает  иногда  -
понравится какая-нибудь красавица на экране, и всем-то она хороша, и грудь у
нее, каких не бывает в жизни, и живот трепетный,  как  лань,  и  ноги...  О,
ноги... А спросишь себя - хотел бы? И отвечаешь искренне и убежденно -  нет.
Хлопотно. Настолько хлопотно это  будет,  что  заранее  гаснет  вся  радость
обладания и обесцениваются все неописуемые наслаждения,  которые,  возможно,
таятся в ее улыбке. Все, чем ты обладаешь, женщина ли, машина, дом,  одежда,
- все должно вписываться в твою  жизнь,  в  твой  образ  жизни.  Вот  подари
соседскому сантехнику джип последней модели, и что? А ничего. Трагедия будет
человеческая и больше ничего.
   Такое отношение было у Евлентьева и к "беретте". А полюбил он  невзрачный
японский пистолетик с  очень  надежным  глушителем.  Этот  небольшой  черный
цилиндрик, который навинчивался на ствол, звук выстрела превращал в невинный
треск сломанной  веточки.  Евлентьев  ласкал  пистолетик  в  руках,  гладил,
проводил пальцами по его сгибам, заглядывал в ствол, будто  и  там  надеялся
увидеть какое-то не открытое еще им совершенство. Был пистолетик подчеркнуто
прост,  неприхотлив  в  обращении,  и  калибр  был  у  него   скромный,   не
сопоставимый с "береттой", и  во  всем  его  облике  чувствовалось  какое-то
сдержанное достоинство, будто пистолетик этот знал себе цену.
   - Что, нравится игрушка? - спросил  Череп,  заметив  вожделенные  касания
Евлентьевым пистолета.
   - Ничего. Не отказался бы.
   - Правильно, этот пистолет здесь лучший. Все эти пушки...  Хороши,  но...
Для массовых военных действий. А этот - для  тихой,  чистой,  результативной
работы.
   Если всерьез... Скажи своим спонсорам... Устрою, - Как он называется?
   - Не важно... У нас все они под номерами... У  этого  пистолета  -  номер
семнадцатый. Но, если будешь заказывать, предупреди - в полном комплекте.
   - Это что значит?
   - Глушитель, патроны, инструкция, правила пользования, гарантия, -  Череп
улыбнулся.
   - Вы что же... Последний отдадите?
   - Нет, - Череп покачал головой. - И предпоследний не отдам.  Есть  у  нас
небольшая кладовочка... Сделаем. Так что, будет заказ? Приберечь?
   - Поговорю со спонсором.
   - Поговори. - Череп отошел.
   А Евлентьев  отдался  общению  с  японским  пистолетом.  Несколько  обойм
выпустил, неплохо у него получалось, совсем неплохо.
   И Череп это заметил.
   - Я смотрю, у вас  неплохое  взаимопонимание,  -  сказал  он,  постояв  в
стороне, понаблюдав за Евлентьевым. - Вы понравились друг другу. Так бывает.
-. - Со всеми?
   - Нет. Так бывает чрезвычайно редко.
   Проснувшись на следующее утро,  Евлентьев  с  удивлением  обнаружил,  что
время пребывания его в доме отдыха закончилось.  Это  утро  было  последним.
Сегодня всем позволялось поваляться в постели подольше. И Евлентьев, закинув
руки за голову, приподняв подушку, постарался прокрутить в памяти  прошедшие
Десять дней.
   Первое, о чем он вспомнил с радостным изумлением - все это  время  он  не
пил водки. И не хотелось - вот что его обрадовало.  Ему  вовсе  не  хотелось
пить. "Это хорошо, - подумал он, - значит, еще не все потеряно".
   Конечно, в первые же дни он понял суть этого  заведения,  сообразил,  кто
здесь отдыхает. Поначалу он решил, что это курсы  по  подготовке  охранников
для всевозможных банков, концернов и прочей  шелупони.  Но  зачем  охраннику
пистолет с глушителем? Охраннику нужен пистолет вроде  "беретты",  чтобы  он
грохотал оглушающе и устрашающе, чтобы за три квартала  его  слышали.  Зачем
охраннику владение винтовкой с оптическим прицелом? А столь подробные знания
о болевых, смертельных, смертельно опасных зонах человеческого тела?  Теперь
Евлентьев совершенно точно знал, куда можно стрелять на уничтожение, а  куда
можно бабахнуть и для устрашения.
   Но обо всем этом он вспоминал с улыбкой. Эти десять дней ему понравились.
   Он не скучал, скорее забавлялся,  да,  это  будет  правильнее  всего,  он
просто забавлялся все это время.
   Где-то там, в Москве, идет следствие, ищут человека, который отправил  на
тот свет какого-то идиота, где-то  Самохин,  ему  тоже  легче,  оттого,  что
удалось запихнуть Евлентьева в лесную чащу, где  его  никакие  свидетели  не
найдут.
   За прошедшее время у Евлентьева отросла борода, светлые, мягкие усы, и он
рассматривал  себя  в  зеркало  с  явным  удовольствием.  Он  нравился  себе
оборода-тевший.
   И была еще одна причина для хорошего настроения -  его  ждала  встреча  с
Анастасией, а он все-таки вернется к ней, хотя она, похоже,  сильно  в  этом
сомневалась. Евлентьев ни разу не позвонил ей, даже  не  попытался  -  им  с
самого начала дали понять, что подобные попытки не приветствуются.
   Когда после обеда Евлентьев вышел через проходную  на  дорогу,  то  сразу
попал в объятия Самохина. Светило яркое солнце, апрель  заканчивался.  Выйдя
из затененного пространства дома отдыха на открытую площадку перед воротами,
Евлентьев был некоторое время ослеплен.
   -  Ну,  наконец-то,  старик!  -  воскликнул  Самохин,  похоже,   искренне
воскликнул.  Он  подхватил  у  Евлентьева  сумку  и  поволок  ее  к   своему
"жигуленку".
   Бросил на заднее сиденье, распахнул перед приятелем дверцу,  усадил  его,
сам с размаха бухнулся на сиденье рядом и тут же тронул машину с места.  Он,
кажется, и не выключал мотора. Евлентьев только  усмехнулся  этой  спешке  -
Самохин не хотел слишком долго стоять у этих ворот, лучше от греха подальше.
   Евлентьев молчал, с улыбкой глядя на дорогу, склоняя голову то  к  одному
плечу, то к другому. Появилась в нем этакая  молчаливая  значительность,  он
знал нечто такое, чего другие не знали, умел кое-что такое, чего  другим  не
суметь.
   Прошел через испытания, можно и так сказать. И теперь имел право смотреть
по сторонам с улыбкой понимающей и загадочной.
   - Как отдыхалось? - спросил Самохин, не выдержав молчания.
   - Ничего, нормально.
   - Ты посвежел, поправился... Румянец на щеках играет.
   - Трезвая жизнь способствует улучшению цвета лица.
   - Да, теперь и я, кажется, в это поверю. Кормили ничего?
   - Терпимо, - ответил Евлентьев, хотя мог бы выразиться более  восторженно
- никогда в жизни он так не питался, вполне возможно, что уже никогда ему  и
не придется питаться так обильно и разнообразно.
   -  Между  прочим,  -  начал  Самохин  и  замолчал,  затеяв  долгий  обгон
громыхающего  грузовика,  -  между  прочим,   ты   знаешь,   сколько   стоит
десятидневная путевка в этот дом отдыха?
   - Нет, не  знаю,  -  ответил  Евлентьев,  но  спрашивать  не  стал,  хотя
чувствовал - Самохин ждет этого вопроса.
   - Пять тысяч долларов.
   - Да, наверное, так она и должна стоить. Как у  тебя,  все  нормально?  -
спросил Евлентьев, давая понять, что  стоимость  путевки  его  нисколько  не
потрясла.
   - Более или менее, - Самохин ответил с заметной обидой.
   - Та история заглохла?
   - Она не скоро заглохнет, если вообще когда-нибудь заглохнет полностью, -
проговорил Самохин с  заметной  назидательностью.  -  Но  и  продолжения  не
получила.
   Пришлось немного поработать. Хотя труп... - Самохин помолчал, - труп  все
еще висит на тебе, - Представляю, - ответил Евлентьев, хотя понятия не имел,
на что намекает Самохин, какую такую работу ему пришлось проделать.
   - Что-то ты не очень разговорчивый, а?
   - Отвык за десять дней.
   - Что же, и поговорить было не с кем?
   - Разговоры там не поощрялись.
   - Ах да... Я и забыл.
   Машина въехала на разбитые дороги Дорохова, некоторое время  ковыляла  по
колдобинам, которые всегда появлялись после зимы. Пересекли  железнодорожный
переезд, вскоре свернули на Минское шоссе, налево, к Москве.
   - Твой банк в порядке?
   -  Да,  -  кивнул  Самохин.  -  В  порядке.   Хотя   возникли   некоторые
настораживающие моменты. Неприятности появились.
   - Преодолимые?
   - Да, преодолимые. С  твоей  помощью.  Отдохни  пока  несколько  дней,  с
девочкой своей пообщайся, к людям привыкни, к городу...  А  то,  я  вижу,  в
лесах ты маленько одичал...  А  потом  встретимся,  поговорим.  Есть  о  чем
поговорить.
   - Накопилось? - спросил Евлентьев, не отрывая взгляда от дороги.
   - Есть немного... Вы там хоть последние известия слушали?
   - Не до того было. Да и неинтересно. Главное я знаю, а  подробности  меня
угнетают.
   - Что же главное?
   - Главное - это без подготовки, навскидку попасть в голову  с  пятидесяти
метров.
   - О Боже, - простонал Самохин. - По-моему, десять дней в  лесу  для  тебя
многовато.
   - Нет, ничего... В самый раз.
   - Хочешь повторить?
   - Нет смысла. Я хорошо успевал, усвоил всю программу... Руководство  дома
отдыха было довольно моими успехами. Мне предрекли большое будущее.
   - Если не сядешь, - жестковато усмехнулся Самохин.
   - Правильно, они тоже  так  сказали...  Говорят,  далеко  пойдешь,  если,
конечно, не сядешь. Они это всем говорили. И все соглашались.  Мы  там  мало
общались, но единение было полное. И духовное, и нравственное, и социальное.
   Самохин внимательно посмотрел на Евлентьева, но ничего не  произнес.  Ему
нечего было сказать. За словами приятеля стояло  нечто  такое,  чего  он  не
знал, но чувствовал - это не блеф. Евлентьев и в самом  деле  изменился,  но
Самохин еще не мог просчитать, в какую сторону, насколько. И как вести себя,
не знал. И потому замолчал до самой Москвы, до Савеловского вокзала.
   Уже пристроившись в ряд машин на площади, Самохин попридержал Евлентьева,
собравшегося выходить.
   - Подожди, старик... Разговора у нас с тобой сегодня не получилось...
   Может, и к лучшему. Приходи в себя, выздоравливай.
   - Я выгляжу больным?
   - Нет, выглядишь ты прекрасно. Я о другом... Нам есть о чем поговорить.
   - Догадываюсь.
   - Это хорошо...  Вот  возьми.  Я  ведь  обещал  тебе  гонорар  за  лесные
испытания, - Самохин вынул из внутреннего кармана и  положил  Евлентьеву  на
колени пачку денег. - Здесь три миллиона.
   - Балуешь,  Гена,  -  усмехнулся  Евлентьев,  но  деньги  взял.  Вся  его
предыдущая жизнь, бестолковая, суетная и нищая, приучила подчиняться  старой
поговорке: дают - бери, а бьют - беги. Когда ему предлагали  деньги,  он  их
брал, стараясь не задумываться над тем, когда и чем придется расплачиваться.
- Так балуешь или приучаешь?
   - К чему? - насупился Самохин.
   - К хорошей жизни.
   - К этому никого приучать не  надо.  Все  уже  приучены.  Изначально.  До
рождения. Звонить мне не надо, сам тебя найду.
   - Недельку даешь?
   - Пусть будет неделька... После майских праздников встретимся.
   - Майские  праздники  долгие,  -  Евлентьев  вопросительно  посмотрел  на
приятеля.
   - Встретимся, старик, не переживай. Будь здоров.
   - До скорой встречи!
   Евлентьев вскинул на плечо сумку  и,  не  оглядываясь,  зашагал  прямо  к
подземному переходу, темному и захламленному, к переходу, который вывел  его
прямо к квадратной арке. Дворами, мимо  мусорных  ящиков  и  завалов  хлама,
собранного жильцами  после  растаявшего  снега,  Евлентьев  вышел  на  улицу
Правды.
   Идти ему оставалось всего несколько минут.
   Анастасия открыла дверь, некоторое время молча  смотрела  на  Евлентьева,
будто пыталась найти в нем перемены, потом пропустила  в  прихожую,  закрыла
дверь и только тогда приникла к  его  груди.  Это  было  для  нее  настолько
необычно, что Евлентьев растерялся.
   - Ну ты даешь, - бормотал он. - В целости, можно сказать, и в сохранности
вернулся...
   - Молчи, Виталик, молчи.
   - Ни вражеская пуля не настигла, ни бандитский нож...
   - Говорю же - молчи!
   - Весел, румян, влюблен...
   - Боже! - Анастасия отшатнулась и посмотрела на него почти с ужасом. - От
тебя же... Ты же весь порохом провонял!
   - Из горячей точки вернулся, - улыбнулся Евлентьев.
   - Ты был на войне?!
   - Ну... Вообще-то это был дом отдыха... Немного своеобразный, но я там  и
в самом деле отдохнул. Там, понимаешь, разные виды  спорта  выбирали...  Мне
досталась стрельба.
   - От тебя  несет  порохом,  в  глазах  смертная  тоска,  а  под  ногтями,
наверное, запекшаяся кровь невинных жертв!  -  рассмеялась  и  Анастасия.  -
Раздевайся, буду кормить.
   Когда Евлентьев, сбросив куртку, заглянул в комнату, то  увидел  накрытый
белой скатертью стол, в центре которого серебрилась бутылка шампанского,  из
узкой вазочки торчали три алые розы - наверняка тысяч по  пятьдесят  за  них
отвалила Анастасия, подумал он и только тогда вспомнил про  деньги,  которые
дал ему Самохин на вокзале. Он вернулся в прихожую, вынул из куртки  деньги,
всмотрелся в них. Тридцать стотысячных купюр были  совершенно  новыми,  они,
похоже, еще не успели побывать  в  обороте,  Евлентьев  оказался  их  первым
хозяином.
   -