ва Евлентьев произнес вслух, как раз  когда  с  Триумфальной
площади сворачивал вправо, на Тверскую, к Кремлю.  Не  надо  было  ему  туда
ехать, не надо было, но как-то уж быстро он расслабился, а знал ведь, твердо
знал, что нельзя, что расслабиться он имеет право только  через  неделю,  не
раньше. Неделю он еще будет находиться в шоке, в том  шоке,  когда  невольно
совершаешь, сам того не замечая, поступки глупые  и  опрометчивые,  когда  в
опьянении удачей начинаешь нести чушь, заигрывать с  судьбой,  поддразнивать
ее, подшучивать над ней...
   Плохо это, очень плохо.
   Когда Евлентьев миновал Центральный телеграф, когда  он  уже,  дождавшись
зеленой стрелки, сделал разворот в обратную сторону, на  пути  его  возникла
черная  фигура  гаишника.  Он  помахал  своим  идиотским  жезлом,  приглашая
прижаться к правой стороне, к бордюру. И только тут  спохватился  Евлентьев,
ужаснулся и понял, что самое лучшее - подчиниться, покаяться, в  чем  бы  ни
заключалась его вина, откупиться, в конце концов, если представится случай.
   - Права! - Гаишник протянул руку. Взяв книжицу, он без внимания  полистал
ее, обошел вокруг машины.
   - Почему нет брызговиков? - спросил  холодно,  одним  тоном  своим  давая
понять, что никаких дружеских  бесед  с  ним  затевать  не  надо  и  никаких
объяснений ему тоже в общем-то не  требуется.  А  что  ему  нужно,  господин
водитель должен сам догадаться.
   - Каких брызговиков?'- не понял Евлентьев.
   - Не знаешь, что такое брызговики? - удивился  гаишник.  -  Значит,  надо
снова пройти материальную часть, сдать на права, повесить брызговики...
   - Куда их повесить?
   - На задницу себе повесь! - рассмеялся наконец гаишник. - Значит, так...
   Сберкассы  открываются  в  десять  утра,  заплатишь  штраф,   придешь   в
управление за правами. Вопросы есть?
   - Может, это... Того... Сами  все  и  решим?  А?  Давай,  старик,  сейчас
рассчитаемся, а? - Евлентьев сознательно  ввернул  словечко,  которым  часто
пользовался Самохин. Он уже по себе знал, что обращение  "старик"  вносит  в
разговор нотку доброжелательства, если не сообщничества.
   - Не понял? - нахмурился гаишник, но  все-таки  уловил  Евлентьев  в  его
голосе готовность все решить полюбовно.
   - Затерялась тут у меня одна бумажка на черный день,  отдам  ее  тебе,  и
расстанемся друзьями, - Евлентьев вынул из кармана сложенную  купюру  в  сто
тысяч рублей и протянул гаишнику.
   - Сам печатаешь? - спросил тот, возвращая права.
   - Когда время есть.
   - Ну тогда дуй... Если остановят у Белорусского, скажи, что уже поговорил
со мной.
   - Счастливо, - и Евлентьев  деревянной  походкой  подошел  к  машине,  не
торопясь сел, опустил ручной тормоз,  медленно  сдвинулся  с  места.  Только
сейчас дошло до него, какой опасности он избежал. Завтра  утром  все  права,
изъятые по Москве в эту ночь, оказались бы на столе у  следователя,  который
будет заниматься стрельбой в районе Дорогомиловской. А так права в  кармане,
номер его гаишник вряд ли запомнит, а деньги заставят его молчать.
   У Белорусского вокзала никто его не остановил, и,  проскочив  квартал  по
боковой дороге, он свернул на улицу Правды. Слепяще пылали огни  казино,  из
переулка  полыхнуло  зарево  еще  одного  казино,  здание  банка  было  ярко
освещено, и охранники с  короткими  автоматами  лениво  прохаживались  между
броневиками, которым завтра предстояло развозить по Москве тонны денег.
   И здесь никто не остановил Евлентьева. Бросив взгляд на верхние этажи, он
убедился, что его окно светится, Анастасия не спит. Она наверняка видела  из
окна подъезжающую машину и уже стоит у двери - ждет, когда громыхающий  лифт
остановится на этаже.
   "Сегодня она меня заждалась, - подумал Евлентьев,  запирая  машину.  -  А
там... Там будет видно. Авось".
   Следующим вечером, сидя в мастерской, в компании Зои, Варламова, его сына
Миши и какого-то заблудшего и пьяного художника из Калуги, Евлентьев смотрел
по телевизору московскую уголовную хронику.
   Что-то рассказывала про инопланетные контакты Зоя, взбрыкивал от восторга
молодой Варламов, сам Юрий Иванович носился по  мастерской,  заваривая  чай,
расставляя чашки, нарезая  хлеб,  потом  метнулся  в  соседнюю  булочную  за
пряниками.
   Шла обычная вечерняя жизнь, и бутылка, которую принес Евлентьев, опустела
быстро и незаметно.  Увидев  это,  Варламов  достал  заветную  бутылочку,  и
беседа, вольная и беззаботная, продолжалась.
   А Евлентьев,  что-то  говоря,  что-то  отвечая  и  поддакивая,  неотрывно
смотрел на экран телевизора - показывали уже знакомый ему двор,  щель  между
гаражами, рассыпанные там гильзы. Какой-то полный милицейский работник хмуро
рассказывал, что  все  гильзы  найдены,  что  по  окнам  известного  банкира
выпущена полная обойма из пистолета Макарова. Сам пистолет не обнаружен,  но
можно не сомневаться в том, что стрелявший наверняка уже от него  избавился.
Далее человек на экране высказал твердую уверенность, что покушение совершил
профессионал, человек опытный и поднаторевший в делах подобного рода.
   Евлентьев снова и снова всматривался в ту щель между гаражами, в  которой
он сидел вчера, остро ощущая устоявшийся запах мочи. И еще подумал он тогда,
что, наверное, всегда  или  почти  всегда  преступление  пахнет  или,  лучше
сказать,  воняет  мочой.  Течет  ли  она  из  трупа,  или  же   преступления
совершаются там, где стоит вонь человеческих отходов.
   Следующие кадры о покушении на банкира заставили  Евлентьева  побледнеть.
На  экране  возникла  больничная  палата.  Журналист,  азартно   поблескивая
глазами, с каким-то охотничьим жаром рассказывал, что находится в  Институте
Склифосовского, что жизнь банкира вне опасности, что врачи всю ночь боролись
за его спасение и вроде бы того,  что  победили,  к  утру  стало  ясно,  что
больной выживет.
   После этого на  экране  возникло  упитанное,  мясистое  лицо  человека  с
перебинтованной головой. Слабым, хриплым голосом он  сказал,  что  не  имеет
версии происшедшего, что ночная  стрельба  полная  для  него  неожиданность,
поскольку его банк - заведение серьезное  и  никаких  рискованных  шуток  со
своими клиентами не допускает. Пострадавший заверил, что врагов у него нет и
никогда не было. И, остро  взглянув  в  объектив,  добавил,  как  показалось
Евлентьеву, глядя именно ему в глаза, что нет ничего тайного, что  не  стало
бы явным, и он приложит все свои оставшиеся силы и всю финансовую,  охранную
мощь банка, чтобы это тайное стало явным как можно скорее.
   Это была открытая угроза, и Евлентьев все прекрасно понял.
   А потом на экране телевизора пошли кадры, от которых у него  остановилось
дыхание. Оказывается, был свидетель, был человек, который в момент выстрелов
находился во дворе и видел, собственными глазами видел, как наемный убийца в
темной куртке и вязаной шапочке сразу после покушения вынырнул из гаражей  и
бросился в  арку.  Через  несколько  секунд  взвыл  мотор  машины,  и  когда
свидетель, какой-то полоумный старикашка, выглянул из арки, то  увидел  лишь
красные огни удаляющейся машины.
   Дальнейшие слова передачи успокоили Евлентьева, и он  облегченно  перевел
дух. Старикашка, не показанный, правда,  на  экране  в  целях  безопасности,
настаивал, что это была какая-то иномарка темного цвета,  Wo  в  ней  сидели
двое.
   Один, видимо, стрелял, второй поджидал сообщника в  машине  с  заведенным
мотором.
   По рассказам старикашки составили подробный словесный портрет, и тут  же,
в передаче, итог  усилий  милицейских  художников  был  показан  на  экране.
Ев-лентьев увидел громилу с тяжелым взглядом,  короткой  черной  бородой,  с
массивным подбородком и выступающими скулами. Получился явно кавказский  тип
человека, а авторы передачи не только  не  скрывали  этого,  но  и  открытым
текстом заявили, что следствие  отрабатывает  кавказский,  другими  словами,
чеченский след,  поскольку  последнее  время  именно  чеченцы  выступают  на
бескрайних российских просторах криминальными возмутителями спокойствия.
   - Пока  нет  оснований  впрямую  обвинять  чеченцев  в  совершении  этого
кровавого преступления, - заявил ведущий передачи, - однако,  насколько  нам
известно,  следствие  активно  изучает  документы  пострадавшего  в  поисках
финансовых связей с Чечней.
   Евлентьев досмотрел до конца, осторожно, будто за  ним  уже  наблюдали  с
подозрением и пристальностью, перевел дух и только тогда  обратил  внимание,
что младший Варламов опять допрашивает Зою о ее потусторонних  приятелях,  а
та, порозовевшая и признательная за внимание к ее  персоне,  снова  и  снова
рассказывала, как однажды ночью колыхнулась занавеска на  ее  окне  и  вошло
существо с туманными  неясными  очертаниями,  бесшумно  приблизилось  к  ней
сгустком темноты, и  она  почувствовала  прикосновение  мягкое,  холодное  и
безжалостное.
   Замерев от ужаса и не в силах произнести ни звука, Зоя ждала,  что  будет
дальше, а  дальше  началось  такое,  от  чего  она  вот  уже  несколько  лет
прислушивается к себе - не  завелось  ли  в  ней  какое-нибудь  инопланетной
существо.
   - Вы сколько выпили в тот вечер? - хохотал  Миша,  встряхивая  кудрями  и
призывая всех присоединиться к его веселью.
   - За свои пили, - потупилась Зоя.
   - А пастух?
   - Что пастух?
   - Он признался в прелюбодеянии?
   - Признается, как же, - вздохнула Зоя.
   - А это туманное существо  из  межзвездного  пространства?  Напоминает  о
себе?
   - Голоса его я не слышала, но во мне как бы прозвучали слова, внятно так,
явственно... Но такая в них сила, такая мощь...
   - Представляю, - обронил Варламов.
   - Не представляешь, - Зоя печально покачала головой. -  И  говорит  он...
Мы, говорит, еще встретимся, и даже дату назвал, год... И место определил.
   - И когда же все это произойдет? - Миша даже грудью к столу припал.
   - Не скажу, - тихо ответила Зоя. - И не выпытывай. Как раз этого я никому
не скажу.
   Евлентьев молча взял бутылку с остатками водки и разлил по  стаканам.  Не
веселили его сегодня межпланетные похождения Зои, внутри все было сжато, как
в судороге. Слова в него проникали с трудом, и все, что видел  он,  казалось
неживым, ненастоящим.
   Снова и снова Евлентьев протискивался между гаражами, скользил по залитой
мочой земле,  снова  вздрагивал  и  дергался  в  его  руке  короткоствольный
"Макаров" и сыпались на землю со слабым, приглушенным звоном стекла из  окон
мордатого банкира. И опять мелькала перед глазами ночная дорога,  поворот  у
Триумфальной арки, гаишник на Тверской и Анастасия в прихожей,  дрожащая  от
внутреннего озноба.
   Ничего не спросила она у него в ту ночь, ничего  не  сказала,  разве  что
самые простые, будничные слова, которые  могла  произнести  в  любой  другой
вечер.
   - В ванную пойдешь?
   - Да, надо бы...
   - Есть будешь?
   - Выпил бы чего-нибудь.
   - Водка?
   - Немного.
   - Самохин звонил.
   - И что?
   - Сказал,  что  еще  позвонит.  Каким-то  он  нервным  показался,  не  то
перепуганный, не то рассерженный.
   - Перебьется.
   - Оставь туфли, я помою.
   - Я сам.
   - Оставь, сказала! Ты же не знаешь, где щетка! Наутро Евлентьев обнаружил
свои туфли  не  просто  вымытыми,  а  чуть  ли  не  протравленными  каким-то
стиральным порошком. Такие туфли уже сами по себе могли  вызвать  подозрение
чистотой при их поношенности. И он надел их тут же, пошел в магазин,  забрел
к художникам, пошатался по улице. Теперь на них и в самом деле не было  мочи
из гаражных щелей.
   - Какой-то ты не такой, Виталик! - сказал Варламов.
   - Маленько есть.
   - Перебрал, наверно, вчера? - предположила Зоя.
   - Маленько было, - не стал отрицать такой версии Евлентьев.
   - Смотри, - сказала Зоя. - А то могу сходить...
   - Сходи, - вяло  кивнул  Евлентьев  и,  порывшись  в  карманах,  дал  Зое
пятьдесят тысяч.
   - Ого! - воскликнул Миша восторженно. - Хорошо идет торговля?
   - Идет.
   - Богатеем не по дням, а по часам?
   - Вроде того, - Евлентьев отвечал однообразно и  как-то  обессиленно.  Не
хотелось ему вступать в словесный перебрех, и он произносил  слова,  которые
сами подворачивались, не задумываясь даже, насколько они неуместны.
   - Ты чайку махани, - посоветовал Варламов. -  Махани  чайку-то...  Оно  и
отпустит, оно и полегчает. А то, я смотрю, у тебя и в самом  деле  перебиты,
поломаны крылья, а?
   - И нет в моторах былого огня, - улыбнулся Евлентьев.
   - Будет, - твердо заверил Варламов. - Так всегда бывает и со всеми...  То
нет огня, то он есть, то нет, то опять гудит  из  сопла  так,  что  смотреть
страшно.
   Знаешь, что я  тебе  скажу...  Всегда  есть  опасный  соблазн  настроение
сегодняшнего утра, или вчерашнее состояние твоего кошелька, или ночные слова
женщины продлить в будущее, дескать,  наверное,  так  будет  всегда,  всегда
будет пустота в душе, будет пуст твой кошелек и отношения с  женщиной  будут
пусты и беспросветны.
   - Если она останется.
   - Значит, всегда будет пустота после ее ухода! -  подхватил  Варламов.  -
Чушь, Виталик. Так не бывает.
   - А как бывает?
   - Иначе. Жизнь течет, и все меняется. Сегодня я пью водку, а завтра  буду
писать Николая Чудотворца. Это грех, конечно, но что  делать...  Я  покаюсь,
помолюсь, и, возможно, Бог меня простит. Как ему не  простить,  кто-то  ведь
должен писать иконы,  кто-то  молиться,  кому-то  приходится  пить  водку...
Некоторым удается поспеть и там, и там... У тебя что-то с Анастасией?
   - Да нет, - Евлентьев передернул плечами. - С ней вроде порядок.
   - Тогда считай, что у тебя везде порядок.
   - Ты думаешь? - с надеждой спросил Евлентьев.
   - Нет, Виталик, я давно уже не думаю, потому что давно уже все знаю.  Мне
нет надобности думать. И тебе не советую. Когда человек думает, он вроде сам
ищет решение, находит его, отвечает за него... А когда он не думает, решения
к нему приходят свыше. Значит, и отвечать тоже тем,  наверху...  -  Варламов
показал  рукой  вверх,  на  небеса,  которые  едва   просвечивались   сквозь
полуподвальное окно.
   - Мысль, конечно, интересная, -  протянул  Евлентьев,  но  продолжить  не
успел - пришла Зоя. Молча, деловито, озабоченно поставила бутылку  на  стол,
тут же кучкой сложила всю сдачу до последнего рубля,  даже  несколько  монет
положила сверху. Евлентьев, не пересчитывая, сгреб все в ладонь  и  сунул  в
карман. За бутылку платил он, ему предстояло и  разливать.  И  он  разлил  -
сразу всю на четверых поровну. - За творческие успехи! - сказал он,  чокаясь
с Варламовыми и Зоей.
   - За удачу!
   - Будем! - воскликнул Миша. - Да здравствует высший разум! .
   - Да ладно тебе, - Зоя чутко уловила, что последние слова касаются только
ее.
   Закусывать было нечем, но Варламов, порывшись в шкафчике у двери,  достал
всем по прянику. Поскольку разгрызть их было невозможно, он налил  в  каждый
стакан еще и чаю. Теперь все стало на свои места.  Глаза  Евлентьева  ожили,
страшные картины, которые он только что видел на  сером  экране  телевизора,
отдалились и обесценились, как видения прошедшей ночи.
   Самохин не объявлялся несколько дней.
   Не звонил, не назначал встречи. Да и деньги! Ведь он должен  был  кое-что
заплатить Евлентьеву за выполненную работу. Видимо, решил залечь  на  дно  и
отлежаться, пока не спадет волна общественного  гнева  или,  лучше  сказать,
волна общественного любопытства к покушению на одного из известных  банкиров
Страны.
   Как-то, не выдержав, Евлентьев позвонил ему с уличного автомата.
   Секретарша, ничего не спрашивая и не уточняя, сразу сказала, что Геннадий
Владимирович в отъезде и она не знает, когда он появится.
   Повесив трубку, Евлентьев отошел в сторону и  сел  на  первую  попавшуюся
скамью. За его спиной сверкал солнечными  бликами  ЦУМ,  рядом  поблескивали
стеклянные витрины киосков с зарубежным тряпьем, а перед  лицом  проносились
машины. Большинство составляли "Мерседесы", "Вольво", джипы.  Да,  в  Москве
появилось неимоверное количество джипов. Ни в  какой  стране  мира  не  было
столько этих мощных машин, способных вместить дюжину  вооруженных  боевиков,
способных оттеснить  на  дороге  любую  другую  легковую  машину,  обогнать,
прижать к обочине, столкнуть с моста. Очень удобной машиной оказался джип  в
московских условиях конца двадцатого века.
   - Так, - сказал Евлентьев почти вслух. - Это что же получается... Самохин
слинял. Как поступить мне? Я тоже ложусь на дно и молчу, как  рыба  об  лед.
Молчу несмотря ни на что и вопреки всему. Клиент  жив,  это  главное.  Пусть
разбираются.
   Пусть ищут громилу с черной бородой на иномарке... Авось найдут.
   Посидев еще некоторое время, Евлентьев взял в киоске пива, выпил его  под
полотняным навесом, продолжая бездумно следить за  движением  по  Кузнецкому
Мосту.
   Потом поднялся и отправился бродить  по  улицам.  Это  было  его  любимое
занятие, и с некоторых пор он получил возможность заниматься этим вволю.
   А вечером позвонил Самохин.
   - Привет, старик! - радостно произнес он. - Как поживаешь?
   - Все лучше и лучше, - сдержанно ответил Евлентьев и кивнул  Анастасии  -
да, дескать, это он, Самохин, собственной персоной.
   - Повидаться бы?
   - Можно.
   - Подъезжай к тому же месту... За полчаса  доберешься?  Я  и  подсяду.  И
положил трубку. Евлентьеву ничего не оставалось, как подчиниться.
   - Повидаться хочет, - пояснил он Анастасии.
   - Что-нибудь новенькое?
   - Вряд ли... Мы еще старенькое не подчистили.
   - Машину, наверное, хочет взять обратно?
   - Вряд ли... Я с машиной полезнее.
   Через  двадцать  пять  минут  Евлентьев  медленно   въехал   на   площадь
Савеловского вокзала, высмотрел на стоянке свободное  место  и,  втиснувшись
между машинами, выключил мотор. Площадь, как всегда, была многолюдна, залита
солнцем, и так уж получилось, что опять что-то чреватое происходило в  жизни
Евлентьева именно здесь, на этой площади.
   Самохин подошел  ровно  через  полчаса  после  своего  звонка  -  видимо,
пережидал где-то  рядом,  высматривал  машину  из-за  киосков.  Бухнулся  на
сиденье, захлопнул дверь, поднял стекло, отгородившись от уличного шума.
   - Привет, старик, - повторил он. - Жив?
   - Местами.
   - С перевыполнением тебя! - Он весело глянул на Евлентьева. - Что  значит
школа, да?
   - Ты о чем?
   - Твой клиент еле выкарабкался с того света. Хотя уговор у нас был только
о стеклах. Увлекся?
   - В любом деле бывают накладки.
   - Не переживай... Все  получилось  отлично.  Честно  говоря,  я  даже  не
ожидал.
   - Он расплатился с тобой?
   - В тот же день пришли его люди и положили на стол все, что  требовалось.
Я подозреваю, что он не только со  мной  расплатился,  у  него  были  долги,
были... Но знаешь, на каком-то этапе человек вдруг  уверовал  в  собственное
могущество,  в  неприкасаемость,  в  неуязвимость...  Ты  лишил  его   такой
уверенности. Он понял, что уязвим точно так же, как и последний бомж на этом
вот. Савеловском, вокзале. Ему многое придется пересмотреть в своей жизни, и
времени для этого достаточно. А ты, я смотрю, в порядке?  -  Самохин  окинул
взглядом Евлентьева, нервно усмехнулся, будто заставлял смотреть  на  друга,
разговаривать с ним, неспокойные мысли  его  в  это  время  были  далеко,  о
другом.
   -  Маленько  отошел,  -  признался  Евлентьев.  -  Как  быть  с  машиной?
Забираешь?
   - Катайся пока... Там видно будет.
   - Тебе она не нужна?
   - Я пользуюсь другими.
   - Пусть так, - сказал Евлентьев - других слов у него не нашлось.  Самохин
явно не желал обсуждать происшедшее, похоже, он знал  обо  всем  случившемся
гораздо больше Евлентьева.
   - Да, - он будто вспомнил о важном. - С меня причитается, - он  вынул  из
кармана приготовленные уже доллары и положил Евлентьеву на колени.  -  Здесь
полторы тысячи.
   - Не много?
   - Много. Работа, которую ты выполнил, стоит одну тысячу долларов.
   - Зачем же платить лишнее?
   - Ты перевыполнил задание.  Это  во-первых.  Кроме