новившись
рядом с двумя неподвижно лежащими телами.
   - Кореш вроде ничего, с перепугу отключился, - сказал амбал, показывая на
своего товарища. - А шеф получил сполна. Так, поднимаем шефа... Да оставь ты
свои грибы, в конце концов! - Амбал с силой поддал корзину с  евлентьевскими
грибами. - Поднимаем... Руку его себе за шею заводи, я тоже. Все,  повели  к
Минке... Может, успеем в "Скорую" доставить.
   Рука банкира, легшая на шею Евлентьеву, оказалась гораздо тяжелее, чем он
мог предположить. Амбал, конечно, большую часть тяжести взял на  себя  но  и
то, что досталось на долю Евлентьева, подгибало его. Кровь сочилась из раны,
банкир постанывал, но был без сознания.
   Так они и шли втроем по тропинке к Минскому шоссе - посередине  умирающий
банкир,  по  сторонам  охранник  и  Евлентьев.  Он   уже   задыхался,   ноги
подкашивались, но, видя решимость охранника, молчал.
   Минут через, пятнадцать они вышли к шашлычной.
   И первое, что увидел Евлентьев, - зеленый "жигуленок" на  противоположной
стороне трассы. "Вот и мне Самохин советовал на машине приехать,  -  подумал
Евлентьев. - Электричка оказалась лучше, мне пока везет".
   Охранник поступил единственно правильным способом - увидев приближающийся
"Мерседес", он вышел  на  дорогу  и  развел  руки  в  стороны.  Едва  машина
остановилась, из нее выскочили двое парней со стрижеными затылками. В руке у
одного была бутылка, у другого - гаечный ключ. Они  бросились  к  охраннику,
явно не для того, чтобы спросить, в чем дело. Но тот спокойно  вынул  из-под
мышки автомат и, не меняя улыбчивого выражения лица,  дал  очередь  в  ясное
осеннее небо.
   - Вопросы есть? - спросил он.
   - Вопросов нет, - почти одновременно ответили парни, отшатываясь.
   - Тогда заносите раненого в салон.
   - Так ведь это... Кровь? - Чья кровь? - спросил охранник, насупившись.
   - Ну, этого мужика...
   - Вы хотите, чтобы это была ваша кровь?
   - Да нет, мы так просто...
   - Я сейчас из вашей тачки сделаю решето. Верите?
   - Верим, - и парни, подхватив умирающего банкира, уложили его  на  заднее
сиденье.
   - Снимай куртку, - сказал охранник Евлентьеву. И тот, не спрашивая зачем,
не уточняя, имеет ли тот право распоряжаться, снял свою десантную  куртку  и
отдал охраннику. Тот присоединил к ней свою  куртку  и  положил  под  голову
банкиру.
   - Так, - он обернулся к Евлентьеву. - Грибы, похоже, кончились?
   - Похоже на то...
   - Ты откуда?
   - Из Москвы.
   - Могу подбросить... До первого метро. А?
   - Подбрось, - поколебавшись, ответил Евлентьев. - До  Киевского  вокзала.
Это на Кутузовском.
   - Годится. А вы добирайтесь на электричке, - сказал он парням. Они стояли
тут же и маялись от неопределенности своего положения. - Машину  оставлю  во
дворе Склифа. Ключи будут под ковриком сзади. Заметано?
   - Угу, - оба кивнули головами, не сводя глаз с черного автомата,  который
все еще был в руках у охранника.
   - Не обману, не бойтесь. Машина будет в порядке. Садись, мужик, -  сказал
он Евлентьеву, а сам сел за руль.
   Евлентьев неловко подошел к "Мерседесу" справа, открыл дверцу  и  сел  на
переднее сиденье. Машина тут же рванула  с  места.  Через  несколько  секунд
стрелка спидометра пересекла цифру "сто" и продолжала клониться вправо.
   Почти всю дорогу молчали. Иногда сзади, с сиденья, слышался не  то  стон,
не то хрип, охранник косился назад, но скорости не  снижал,  и  Евлентьев  с
ужасом  видел,  что  стрелка  на  спидометре  ни  разу   не   вернулась   со
стапятидесятикилометровой отметки.
   - Суббота... Хорошо, - обронил охранник.
   - Почему? - спросил Евлентьев.
   - Свободная дорога. И в Москве будет свободно.. За час доберемся.
   - А ваш товарищ... Может быть, и его стоило взять?
   - С ним все в порядке. Я посмотрел. В плечо его ранил  тот  подонок.  Под
мышкой пуля прошла, навылет... Болевой шок, кровь.  Юра  всегда  бледнел  от
крови.
   - Часто приходилось видеть? - спросил Евлентьев, чтобы не молчать.
   - Случалось, - коротко ответил охранник. Первый раз на красный  свет  они
прошли у Голицына, потом у Одинцова, потом когда пересекли Кольцевую  дорогу
и были уже в Москве. Суетились у них  за  спиной  гаишники,  бежали  куда-то
звонить по своим радиотелефонам, но  на  амбала  это  не  производило  ровно
никакого впечатления, он просто не видел ни светофоров, ни гаишников.
   У Киевского вокзала он притормозил возле самого светофора.
   - Будь здоров, мужик. О подробностях узнаешь из газет.
   Едва Евлентьев захлопнул дверцу, как "Мерседес" снова рванулся  вперед  и
уже через десять-двадцать  секунд  свернул  на  Садовое  кольцо.  Теперь  до
Склифо-софского ему оставалось не более пяти  минут.  А  Евлентьев  вздохнул
опустошенно и, отойдя в сторону, присел на деревянную скамью. Не было у него
сил спускаться в метро, бежать по эскалаторам, протискиваться в  вагон.  Ему
нужно было побыть одному, прийти в себя. Он вспомнил, что вместе с умирающим
банкиром уехала и его куртка. И не было ни сил, ни желания просчитывать, что
осталось в карманах, какие такие следы там  могут  обнаружиться,  смогут  ли
найти его...
   Откинувшись на спинку скамьи, он закрыл глаза и подставил солнцу лицо.  В
ушах его до сих пор слышался шелест леса, голоса  грибников,  выстрелы  -  и
тихие,  напоминающие  щелчок  дверного  замка,  и  автоматные  очереди...  В
какой-то момент брови его сошлись к переносице, и тут же улыбка чуть тронула
губы. А пуля, оказывается, навылет прошла... Это хорошо...  Значит,  никаких
следов... Значит, в деле будут пули только из моего семнадцатого изделия.  А
семнадцатое изделие осталось в руках у мертвеца, лежащего рядом с  клетчатой
кепкой.  И  грибы  мои  не  пропадут,  там  возле  трупа  столько  грибников
собралось... Все подберут.
   Чуть приоткрыв глаза, Евлентьев увидел в слепящем синем небе четкий белый
прочерк самолета. И только тогда вспомнил, что сегодня ему предстоит отлет в
Грецию. Он повернул голову к башне Киевского вокзала, украшенной  бронзовыми
орлами, и посмотрел на часы. Было  около  одиннадцати.  Значит,  он  успевал
домой, на улицу Правды к Анастасии, значит, и в Шереметьево успевал, значит,
и в Греции он будет этим вечером...
   Анастасия стояла на  пороге  заплаканная,  встревоженная,  с  трясущимися
руками. Она  пыталась  что-то  сказать,  но  слова  произносила  бессвязные,
смазанные, истеричные какие-то. Евлентьев прошел в комнату и увидел, что все
здесь перевернуто - выдвинутые ящики, разбросанная одежда, битая  посуда  на
полу...
   - Что случилось? - спросил он.
   - Они позвонили и сказали, что от тебя... Я открыла... - Анастасия  снова
затряслась в рыданиях. - И я открыла...
   - Ну? Открыла... Дальше?
   - Они вошли... В масках...
   - Сколько их было?
   - Трое... И все в масках...
   - Какие маски?
   - Вроде шапочек с прорезями для глаз.
   - Так... - Евлентьев оглянулся, поставил на место перевернутую табуретку,
закрыл дверцу кухонного шкафчика, сдвинул ногой в сторону  осколки  разбитой
тарелки. - Когда это было?
   - Часа через два после того, как ты уехал.
   - Значит, я уже был на месте... Хорошо. Чего хотели?
   - Они требовали деньги... Доллары.
   - Сумму называли?
   - Да... Пятьдесят тысяч.
   - А ты?
   - Я сказала, что они ошиблись адресом,  что  таких  денег  я  никогда  не
видела даже в чужих руках.
   - Так, - сказал Евлентьев и сел на табуретку.
   - Ты что-нибудь понимаешь? - Анастасия все еще  дрожала  от  перенесенных
волнений.
   - Да, думаю, что понимаю.
   Значит, Самохин решил в это утро перестрелять кучу зайцев Убрать банкира,
шлепнуть меня, вернуть деньги, а в понедельник легко и празднично, с улыбкой
на устах, войти в свой кабинет, сесть в кожаное кресло и двинуться по  жизни
дальше...
   Напрасно ты так,  Гена,  напрасно.  Если  выживет  банкир,  дай  Бог  ему
здоровья, если сегодня я вылечу в  солнечную  Грецию,  то  твои  планы  явно
нарушатся. А оттуда ему можно будет позвонить,  поинтересоваться...  За  ним
должок, вот о чем нужно помнить - за  ним  хороший  такой  должок.  Иначе  я
просто вынужден буду начать охоту уже за ним, за  лучшим  своим  другом,  за
кормильцем и поильцем...
   - Мы  никуда  не  поедем?  -  спросила  Анастасия,  глядя  на  Евлентьева
заплаканными глазами. Слезы были даже на стеклах  ее  очков,  и  видела  она
Евлентьева скорее всего смазанным и расплывчатым.
   - Да, мы никуда не поедем, -  твердо  сказал  Евлентьев.  -  Мы  полетим.
Рейсом Москва-Афины... Сегодня. И в  самолете  нас  угостят  чем-нибудь.  Мы
выпьем и немного расслабимся. Нам обоим не помешает немного расслабиться.  А
вино будет называться "Афродита"... Или "Венера"... Какая разница!
   - А деньги? Деньги они унесли с собой?
   - Может быть, они что-то с собой и унесли, но  не  деньги,  -  усмехнулся
Евлентьев. - Ладно... Суши глаза, собирайся, а мне нужно на минутку забежать
к художникам...
   - Ты не будешь там пить?
   - Не буду, - твердо сказал Евлентьев. - Мы же  договорились  -  выпьем  в
самолете.
   ...Самолет  греческой   авиакомпании   оторвался   от   взлетной   полосы
Шереметьевского аэропорта точно по расписанию  и  взял  курс  на  Афины.  Он
приземлился через три часа, когда в Афинах наступила ночь и город был  залит
золотистым светом фонарей. Они манили и обещали праздник.
   Когда Евлентьев и Анастасия ступили на трап, в  лицо  им  ударила  теплая
волна южного ночного воздуха. Они подхватили свои сумки и легко  сбежали  на
разогретый за день бетон аэропорта...
   Наверное, все так и было бы, все так и случилось  бы,  если  бы  не  одно
маленькое обстоятельство - если бы  Евлентьев  действительно  воспользовался
приглашением  охранника  и  добрался  до  Москвы  на  "Мерседесе".  Но   это
показалось ему рискованным, да и совесть не позволила - ехать в одной машине
с умирающим человеком, которого он же только что и расстрелял...
   Не смог Евлентьев так поступить, не смог.
   А напрасно.
   Когда они с охранником выволокли обмякшее тело банкира к Минскому  шоссе,
в глаза ему бросился сиротливо  стоящий  в  отдалении  зеленый  "жигуленок",
ключи от которого минут пятнадцать назад он вынул из кармана мертвеца, рядом
с которым валялась клетчатая кепка. И он  легковесно,  озорно  подумал,  что
неплохо бы ему вернуться в Москву, добраться хотя бы  до  первого  метро  на
этом "жигуленке". А кроме того, в  нем  могут  оказаться  забавные  находки,
подтверждающие участие Самохина во всех происшедших событиях.
   И Евлентьев, махнув рукой умчавшемуся к горизонту "Мерседесу", направился
к "жигуленку". Ключи действительно были от него. Евлентьев сел,  осмотрелся,
вставил ключ в замок зажигания, мотор тут же завелся. Машина была в  хорошем
состоянии. Но, едва он проехал сотню метров, раздался мощный  взрыв  который
просто разметал  машину  на  куски  рваного  дымящегося  металла.  Гаишники,
которые вскорости осматривали  место  происшествия,  не  смогли  даже  сразу
установить - ехал ли в машине один человек было ли их двое или несколько.
   Получилось так,  что  Евлентьев  поменялся  смертью  с  лысым  мужиком  в
клетчатой кепке - тот принял его смерть в лесу, а Евлентьеву достался взрыв,
от которого должна была погибнуть клетчатая кепка.
   Подъехавший кран стащил с проезжей части остатки "жигуленка"  с  тлеющими
еще колесами,  столкнул  на  обочину  искореженные  взрывом  куски  металла.
Собравшиеся было машины разъехались. Движение на Минском шоссе продолжалось,
и мало кто из водителей успевал обратить внимание на слабый  дымок,  который
поднимался над останками машины и таял в осеннем воздухе.
   Была суббота, и машины в основном шли из Москвы, на  природу,  к  свежему
воздуху, к  белым  грибам  которых  высыпало  в  этом  сентябре  неожиданно,
ошарашивающе много.
   А Самохин, как и предполагал Евлентьев еще пpи жизни, в понедельник утром
вошел в свой кабинет легко и свободно,  будто  сбросив  с  себя  непосильную
тяжесть.
   Его стол, диван, ковер на полу - все было  залито  сентябрьским  солнцем.
Красавица секретарша, придя на пятнадцать минут раньше,  распахнула  большое
окно, и свежий воздух наполнил просторный кабинет.  Самохин  уже  знал  суть
событий,  случившихся  в  субботу,  и,  хотя  не  все  произошло,   как   он
предполагал, основные его планы не нарушились,  все  получилось,  как  он  и
хотел, а некоторые подробности...  Так  ли  уж  они  важны,  если  сбывается
главное. День его был удачным, клиенты вели себя в высшей степени пристойно,
секретарша во второй половине дня отвезла от его банка цветы в больницу, где
раненый банкир, не приходя в сознание, продолжал  бороться  за  свою  жизнь.
Впрочем,  боролся  не  столько  он  сколько  лучшие   травматологи   Москвы.
Привлеченные чудовищным гонораром, они пытались вытащить его с  того  света,
где он уже пребывал, где уже стоял одной ногой  и,  похоже,  возвращаться  в
этот подлый и суетный мир не намеревался.
   Вечером Самохин вернулся домой, оживленный, бодрый, даже  веселый.  День,
несмотря на невероятную насыщенность,  не  утомил  его.  Охранник  распахнул
дверцу роскошной машины, проследил, чтобы никто не испортил настроение шефу,
и бесшумно выехал со двора. А Самохин поднялся на второй этаж, потом, так же
легко, на третий этаж. И в тот момент, когда он уже  шагнул  к  двери  своей
квартиры, намереваясь позвонить долгим, протяжным,  привычным  для  домашних
звонком, с площадки четвертого этажа тяжело и  бесшумно  спустился  амбал  и
сказал гудящим, будто с трудом сдерживающим непомерную силу голосом:
   - А вот и я...
   С этими словами он вынул из-под мышки короткий черный автомат  с  длинным
рожком и спокойно разрядил его весь в грудь Самохина. Пуля входила за пулей,
разрывая внутренности, кроша кости, вспарывая вены,  а  автомат,  снабженный
неимоверным количеством  патронов,  продолжал  дергаться  в  массивной  руке
амбала, пока последняя пуля не вошла куда-то в верхнюю  часть  груди,  возле
самого горла.
   И лишь тогда  автомат  замолчал  устало  и  обессиленно.  Бросив  его  на
дергающийся,  остывающий  труп  Самохина,  амбал  спустился  вниз  и  сел  в
подъехавшую машину.
   А отвратительный банкир с глазами навыкате и с вислым подбородком  выжил,
все-таки выжил, хотя и остался парализованным  -  одна  евлентьевская  пуля,
войдя в живот, раздробила позвоночник.
   Анастасия побывала на месте взрыва зеленых "Жигулей" примерно  через  две
недели. У нее нашлись деньги, чтобы поставить там на обочине памятный знак с
крестом. К кресту она прикрепила  букет  неувядающих  цветов,  астры,  между
прочим.
   Они пылали нестерпимо, фиолетовым цветом в любое время года - и в  дождь,
и ночью при свете фар, и из-под снега. Этот печальный букетик невозможно  не
заметить, и вы наверняка видели его, если вам приходилось проезжать где-то в
районе пятидесятого километра Минского шоссе.

1997 г.