Самохин? - спросила Анастасия, увидев деньги.
   - Да.
   - Тебе не страшно?
   - Немного есть.
   - А ты не хочешь вернуть ему эти деньги?
   - Нет, не хочу.
   - А я бы вернула.
   - И я бы вернул... Но что-то мешает,  -  усмехнулся  Евлентьев  и  бросил
деньги на книжную полку. - Авось обойдется, - сказал он.  -  Авось.  Знаешь,
как Ходжа Насреддин взялся за двадцать лет научить шахского осла грамоте?
   - И что же? Научил?
   - Когда в этом кто-то усомнился, Ходжа сказал, что за  эти  двадцать  лет
обязательно кто-нибудь сдохнет - шах, осел или он.
   - Знаешь, о чем я подумала... Как  бы  не  получилось,  что  сдохнут  все
трое...
   И шах, и осел, и ты... И произойти это может не  через  двадцать  лет,  а
гораздо раньше.
   - Наливай, - сказал Евлентьев, усаживаясь за стол. - Десять дней ни капли
спиртного, представляешь?
   - Какой кошмар! - рассмеялась Анастасия. - Ты  там  к  каким-то  садистам
попал! - Как обычно высказав  свои  опасения,  Анастасия  сразу  становилась
легкой и беззаботной. Она как бы выполнила свою  обязанность,  предупредила,
предостерегла, а дальше уж пускай кто как хочет. Если Евлентьев  не  пожелал
озадачиться печальными ее предположениями, значит, пусть так.
   Пробка с грохотом вырвалась из бутылки, ударилась в потолок, вернулась на
стол, подпрыгнула и с легким звоном успокоилась на пустой тарелке.
   Такой была встреча, неплохой  она  получилась,  с  шутками  и  тревожными
опасениями. И легкий хмель был, и любовь средь бела дня, и недолгий сон...
   А проснувшись, они допили шампанское и отправились на соседний  Бутырский
рынок за продуктами - с некоторых пор  у  Евлентьева  появилась  возможность
покупать мясо, овощи, рыбу прямо на рынке, а не  с  вымороченных  магазинных
прилавков.
   Тяжелая и неприбыльная торговля в электричках  казалась  дурным  сном.  И
десятидневное пребывание  в  доме  отдыха  тоже  казалось  сном,  тревожным,
предостерегающим, но все-таки сном. С каждым днем пребывание в рузских лесах
отдалялось, забывались подробности, забывались лица,  к  которым  он  привык
там, выветрился запах пороха из одежды.
   Как-то встретился Евлентьеву один из  отдыхающих,  но  ни  он  не  сделал
попытки  подойти,  ни  тот,  хотя  оба  узнали  друг  друга.  Прошли   мимо,
обменявшись лишь еле заметными кивками. Оба уже вернулись к своим именам,  а
если бы и состоялся разговор, они не знали бы даже, как кого зовут.
   Самохин позвонил, как и обещал, через неделю.
   - Привет, старик! - воскликнул радостно. - Как поживаешь?
   - Все лучше и лучше! - тоже с подъемом ответил Евлентьев.
   - Повидаться бы, а?
   - Всегда готов!
   - Ты помнишь, где мы встречались последний раз?
   - У меня об этом сохранились самые прекрасные воспоминания! -  воскликнул
Евлентьев, но, кроме деланного восторга, была, все-таки была  в  его  голосе
легкая, почти неуловимая  нервозность.  И  ладонь,  сжимающая  трубку,  чуть
увлажнилась, и Анастасия замерла в дверях с  широко  раскрытыми  глазами,  и
почувствовал Евлентьев, как сердце  его  несколько  раз  тяжело  ткнулось  в
ребра.
   - Увидимся через полчаса, - сказал Самохин и повесил трубку  автомата  на
железный раздвоенный рычаг в подземном переходе у Савеловского вокзала.
   Евлентьев положил трубку,  осторожно  вдавив  внутрь  аппарата  блестящие
кнопочки.
   Да, уже шел май.
   Деревья на  улице  Правды  покрылись  зеленью,  просохла  земля,  исчезла
слякоть.
   Руководство  банков,  озабоченное  собственным  престижем,   следило   за
порядком.
   Нанятые дворники подметали улицу, вскапывали газоны,  высаживали  деревца
взамен сломанных,  вырванных  с  корнем,  вывороченных  из  земли  во  время
постоянных разборок местного подрастающего поколения. Впрочем, с  появлением
вооруженных охранников,  броневиков  с  деньгами,  телохранителей  с  литыми
затылками  разборки  переместились  в  глубинные  дворы,  а   улица   Правды
постепенно принимала свой прежний  вид,  когда  самое  большое  издательство
страны выпускало  здесь  самые  известные  газеты  и  журналы,  определявшие
умонастроение сотен миллионов людей.
   Теперь их умонастроение определяли  банки,  которые  в  считанные  месяцы
возвели здесь свои небоскребы и запрудили проезд броневиками и охранниками.
   Мусорные ящики, мимо которых постоянно приходилось проходить  Евлентьеву,
тоже приобрели вид если и не чистоплотный, то хотя  бы  терпимый  -  вывезли
завалы  мокрой  бумаги,  подгнивших  пакетов,  тряпья,  строительный  мусор,
оставшийся после ремонта квартир.
   В общем, прибрали, чище стало.
   Однако эти счастливые перемены нисколько  не  утешали  Евлентьева,  более
того, не видел он этого  весеннего  великолепия,  а  если  и  шел  с  высоко
поднятой  головой,  сунув  руки  в  карманы,  в  легких  кожаных  мокасинах,
купленных неделю назад, то все это была видимость, только видимость.  Внутри
у него  что-то  поскуливало,  попискивало  жалобно  и  тоскливо.  Чувствовал
Евлентьев, что рано или поздно придет время  расплачиваться  за  самохинские
щедроты.
   Вот оно и пришло.
   Самохин сидел в задрипанном своем "жигуленке",  обхватив  руль  руками  и
положив на него голову. Печальная у него была поза, если не сказать убитая.
   Когда Евлентьев уже сел  на  сиденье  рядом,  когда  он,  поерзав,  нашел
удобную позу, Самохин все еще сидел с опущенной головой.
   - Что-то, я смотрю, разморило тебя весеннее тепло? -  спросил  Евлентьев,
стараясь придать голосу если не игривость, то хотя бы уверенность. - Сломило
добра молодца?
   - Сломило,  старик...  Меня  так  сломило,  что  не  знаю,  разогнусь  ли
когда-нибудь, - Самохин поднял голову,  и  Евлентьев  увидел  в  его  глазах
неподдельную загнанность, если не беспомощность.
   - Что-то случилось?
   - Да, кое-что произошло...
   - Давай не тяни, - Евлентьев еще поерзал на  сиденье,  словно  знал,  что
сейчас последует удар, от которого он может и не усидеть.
   - Хорошо, - Самохин распрямился, взглянул вперед твердо  и  жестко,  чуть
вскинув подбородок, как бы мужаясь, как  бы  набираясь  решимости  для  слов
суровых и горестных. - Положение плохое...  Мой  банк  на  грани  разорения.
Выхода не вижу.
   Есть, правда, одна возможность, но она за пределами законодательства.
   - Так, - крякнул Евлентьев. - Ты меня, конечно, Гена,  извини,  но  я  ни
фига не понял. Что случилось? Тебя ограбили?
   - Красиво ограбили,  старик!  Изящно!  Можно  сказать,  изысканно!  Взяли
кредит, пообещали вернуть с хорошим процентом и слиняли.
   - Вообще пропали?
   - Нет, все на  местах  сидят,  жизни  радуются,  о  здоровье  спрашивают,
благополучия желают. Но деньги не отдают.
   - Много взяли?
   - Больше миллиона долларов. Для моего заведения это много.
   - И что говорят?
   - Жди, говорят.
   - Что я должен делать?
   - А почему ты решил, что должен что-то делать? - растерялся  Самохин,  не
ожидавший вопроса столь прямого. Что ж, ему предстояло  привыкать  к  новому
Евлентьеву, да что там ему, похоже, и сам Евлентьев не привык еще  к  новому
самому себе. Его вопрос был неожиданным и  для  него  тоже.  Он  сам  слегка
опешил, сам слегка испугался того поворота, который предложил.
   - Ладно, Гена, - Евлентьев похлопал приятеля по колену.  -  Выкладывай...
Кто этот твой  должник?  Авторитет  воровской,  бандюга-одиночка,  банкир  с
криминальным уклоном...
   - Банкир.
   - И он ничего не боится?
   - Похоже на то, старик.
   - Но ведь нельзя ничего не бояться... Он что дурак?
   - Он крутой.
   - Крутыми бывают только яйца, - произнес Евлентьев слова, которые  слышал
в доме отдыха. Они понравились ему немногословной силой, в них чувствовалась
готовность выйти против кого угодно.
   - Ты думаешь? - Самохин тоже улыбнулся, услышав сравнение своего должника
с яйцами.
   - Я думаю о другом... Действительно ли он тебе должен? Может быть, должен
как раз ты? Так тоже бывает,  Гена,  -  Евлентьев  пристально  посмотрел  на
приятеля и понял, что его догадка весьма близка к истинному положению вещей.
- Впрочем, это не имеет большого значения. Это не имеет  никакого  значения,
если уж на то пошло... Не моего ума дело. Я правильно мыслю, Гена?
   Самохин молчал.
   Он оказался не готов  к  этому  уровню  откровенности,  он  был  настроен
говорить долго, путано, многословно, чтобы  в  конце  концов  Евлентьев  сам
догадался предложить свою помощь.
   А вот так сразу, в лоб... Самохин должен был прийти в  себя,  усвоить  ту
новую манеру общения, которую предложил Евлентьев. Он,  может  быть,  только
сейчас осознал, что из дома отдыха под Рузой вернулся совсем другой человек,
более прямой, жесткий, готовый на предельную открытость.
   Евлентьев  прекрасно  понял  состояние  Самохина  и   не   торопил   его,
наслаждаясь видом из окна машины. Ему нравилась вокзальная суета, движущиеся
в разных направлениях  люди,  машины,  автобусы,  нравились  торговые  ряды,
лотки^ киоски. На площади было полно милиционеров с дубинками и  автоматами,
с рациями и мигалками  на  крышах  спецмашин.  Казалось,  готовится  крупная
операция, казалось, вот-вот начнется кровавая  схватка,  и  неизвестно,  кто
победит... - Ты хочешь мне помочь?
   - спросил наконец Самохин.
   - Гена, -  Евлентьев  усмехнулся,  -  ты  так  ставишь  вопрос,  будто  я
навязываюсь... Я не навязываюсь. Просто пытаюсь назвать вещи своими именами.
   Иначе мы запутаемся.
   - Ты думаешь...
   - Гена... Ты ведь знал, в какой дом отдыха  запихиваешь  меня  на  десять
дней?
   Знал. Не во всех подробностях, но суть знал. Теперь и я знаю. Ты напомнил
мне, сколько тебе это обошлось. В хорошую копеечку обошлась тебе моя новая и
достаточно редкая профессия. Так  зачем  ты  изображаешь  из  себя  невинную
девочку?
   Этакого ребеночка с бантиками и в штанишках с оборками... Не надо,  Гена.
Это мы уже проехали.
   - Думаешь, проехали? - Самохин произносил какие-то незначащие,  невнятные
слова, которые можно было истолковать как угодно.
   - Гена... - Евлентьев помолчал,  наблюдая,  как  толстый  мужик  в  мятых
штанах несется к троллейбусу, убедился, что мужик успел впрыгнуть в двери до
того, как они захлопнулись за его спиной, и лишь после  этого  повернулся  к
Самохину. - Гена... Ты позаботился о том, чтобы я умел стрелять стоя,  сидя,
лежа,  в  падении,  в  приседании.  Ты  побеспокоился,  чтобы  я  мог  вести
прицельный огонь из пистолета, автомата, карабина, чтобы я не растерялся при
виде разрывных пуль, отравленных, кувыркающихся в теле,  как...  Ну,  и  так
далее. Ты все это оплатил. Вопрос - зачем?
   - Старик, ты же помнишь ту неприятность с газовым баллончиком? Тебе  надо
было на какое-то время уехать из Москвы... Я тебе это устроил.
   - Спасибо, - Евлентьев кивнул, соглашаясь с Самохиным. - Благодаря тебе я
освоил новую специальность, получил неплохое  образование,  очень  нужное  в
наше время, думаю, хорошо оплачиваемое.
   - Какую специальность ты получил? - Самохин все  еще  не  мог  произнести
слова, ради которых пригласил на встречу своего приятеля.
   - Специальность убийцы, Гена.
   - Ты сошел с ума, старик! У меня приличный банк, я на виду, у меня вполне
легальная деятельность... Нет, старик, ты меня с кем-то путаешь!
   - Ну, ладно, - Евлентьев пожал плечами. - Пусть будет так.  Приятно  было
повидать тебя. Если что понадобится, звони.
   - Уже понадобилось,  -  решился  наконец  Самохин.  -  Уже,  старик,  так
приперло, что дальше некуда.
   - Слушаю тебя внимательно. Только хочу сказать... Ты ведь меня ни к  чему
не склонял? Верно?! И я тебе ничего не обещал. В дом отдыха ты меня запихнул
без всякой задней мысли, правильно? Так уж оказалось, что довольно странными
видами спорта занимаются в том доме отдыха...  Но  это  чистая  случайность,
правильно?
   - Да примерно так.
   - И я там оказался по твоей просьбе,  верно?  Тебе  неудобно  было  перед
каким-то большим человеком, помнишь?
   - Да, было, - неохотно подтвердил Самохин.
   - И я не просил тебя платить пять тысяч долларов за мое образование?
   - Не просил.
   - Продолжай, Гена.
   - Хорошо, - Самохин смотрел прямо перед собой в лобовое  стекло,  и  лицо
его  было  осунувшимся,  будто  он  за  последние  полчаса  перенес  суровые
испытания. - Я понял тебя. Ты не просил у меня  пять  тысяч  долларов  и  не
должен их мне. Я не правильно поступил, напомнив тебе о них. Сожалею.
   - Ничего страшного, - успокоил приятеля Евлентьев. - Так что там у тебя?
   - Ты можешь мне помочь. Задание достаточно  невинное...  Надо  припугнуть
этого типа.
   - Того, у которого крутые яйца?
   - Да.
   - А убивать его не надо?
   - Нет, не пришло время.
   - Но оно придет? - уточнил Евлентьев.
   - Поживем - увидим.
   - Хороший пошел разговор, - Евлентьев весело взглянул на Самохина.
   - Его надо хорошо припугнуть. Для начала. Он должен понять, что играет  с
огнем. Что есть некая сила против которой у него нет защиты.
   - В чем будет заключаться это припугивание?
   - Ты расстреляешь окна  его  квартиры.  Несколько  выстрелов.  Но  можешь
выпустить всю обойму. Так будет даже лучше. И он поймет, что ходит по лезвию
ножа.
   - По стволу, - поправил Евлентьев.
   - Не понял?
   - Он поймет, что ходит по  стволу,  -  пояснил  Евлентьев.  -  А  как  он
догадается, что это ты его запугиваешь?
   - Об этом я сам позабочусь.
   - Когда?
   - Сегодня.
   - Нас учили, что нужна подготовка.
   - Не всегда. Ты подъедешь ночью, бабахнешь по окнам и  отправишься  домой
спать.
   - Покажешь, где эта улица, где этот дом?
   - Да, прямо сейчас.
   - Но еще светло?
   - Я покажу тебе его окна, - и Самохин тронул машину с места. - Мы к  нему
и поедем.
   - Поедем, - слово это Евлентьев произнес каким-то  равнодушным  тоном,  в
которое не было ни согласия посмотреть, ни  готовности  стрелять.  Он  всего
лишь согласился с тем, что Самохин куда-то поедет, а  он,  Евлентьев,  будет
при этом сидеть в машине.
   Ехать пришлось достаточно долго.
   Сначала машина свернула на эстакаду, по Новослободской  Самохин  добрался
до  Садового  кольца,  свернул  направо,  под  Триумфальную  площадь,  а  от
Министерства иностранных дел направился к Киевскому вокзалу.  Оказавшись  на
Дорогомиловской, он снизил скорость и метров через триста въехал во двор.
   Дом был большой, добротный, в свое время  квартиры  здесь  получали  люди
достаточно значительные или те, кто мог прикинуться значительным. С тех  пор
сменилось поколение,  а  то  и  два,  и  теперь  в  доме  жили  потомки  тех
влиятельных,  уважаемых,  заслуженных  граждан  советской  эпохи.  Эти  были
помельче,  победнее,  какого-то  сутяжного  толка.  И  "новые  русские"  без
большого труда уговаривали их расстаться со своими квартирами, тем более что
предлагали за них неплохие деньги.
   После  ремонта  квартиры  становились  совсем   хорошими   и   постепенно
наполнялись жильцами  солидными,  неторопливыми,  молчаливыми.  За  них  все
говорили машины, на которых  они  приезжали,  -  приземистые,  бесшумные,  с
затемненными стеклами, машины, которые выдавали новый стиль жизни,  закрытый
немногословный.
   - Смотри, - Самохин показал рукой на угол дома. -  Третий  этаж.  Видишь?
Три окна выходят на эту сторону, три окна за углом. Не спутай только...  Над
его окнами бетонная лестница, видишь?
   - Выйдем прогуляемся? - предложил Евлентьев.
   - Ты что?! Мне здесь показываться?! Чему тебя учили?
   - Стрелять.
   - Окна запомнил?
   - Вроде...
   - Поехали, - и Самохин, не задерживаясь  больше  ни  секунды,  выехал  со
двора и помчался в сторону  Кутузовского  проспекта.  Машина  несколько  раз
дернулась, чуть было не  заглохла,  Самохин  в  спешке  перепутал  передачи,
включил третью вместо первой, чертыхнулся, сзади раздался резкий  осуждающий
гудок, и мимо них, в десятке сантиметров промчался темно-зеленый джип.
   - Ладно-ладно, катись, - проворчал Самохин. - Ну, так что?  -  повернулся
он к Евлентьеву.
   - Скажи мне,  Гена,  вот  что...  Ты  уже  расплатился  со  мной  за  эту
стрельбу?
   Или это был аванс?
   - За эту стрельбу ты еще ничего не получил.
   - А сколько получу?
   - Тысячу долларов.
   Евлентьев ничего не ответил, не торопясь, пересчитывал доллары  в  рубли,
потом обратно.  По  его  прикидкам,  он  должен  был  получить  около  шести
миллионов рублей. Деньги  неплохие,  им  с  Анастасией  при  скромной  жизни
хватило бы на  полгода  без  беготни  по  электричкам.  Он  уже  хотел  было
согласиться, но не успел.
   - Хорошо, полторы, - сказал Самохин,  по-своему  истолковав  затянувшуюся
паузу.
   - Как скажешь, Гена... В рублях это десять миллионов, да? Но не будем  же
мы торговаться из-за таких пустяков. Только у меня одно условие... Это будет
не сегодня. Отложим на денек-второй.
   - Почему?
   - По многим причинам... Я должен привыкнуть к мысли... Смириться  с  тем,
что я выхожу на военную тропу.
   - Побить стекла - это военная тропа?
   - Не надо, Гена, пудрить мне мозги. Ты сам знаешь, что дело  не  в  битье
стекол. Дело в стрельбе боевыми патронами. Дело  в  прицельной  стрельбе.  И
еще...
   Я должен побывать в этом дворе, познакомиться с  обстановкой,  условиями,
особенностями.
   - Смотри не засветись.
   - Постараюсь, Гена.
   - У тебя есть машина?
   - Нет.
   - Как же будешь смываться?
   - Не знаю, пока не знаю.
   Самохин свернул  перед  самой  станцией  метро  "Кутузовская"  вправо  и,
проехав сотню метров по тихому, безлюдному переулку, остановился.  Некоторое
время  смотрел  в   зеркало   заднего   обзора,   убедившись,   что   ничего
подозрительного нет, снова заговорил, не глядя на Евлентьева.
   - Считай, что эта машина твоя. Я тебе  ее  оставляю,  прямо  сейчас.  Сам
доберусь на метро. В бардачке все  документы.  Они  выписаны  на  твое  имя.
Права, техпаспорт... Там только твоей подписи не хватает.
   - Когда же ты успел?!
   - Работаем, старик, работаем,  -  улыбка  чуть  тронула  тонковатые  губы
Самохина. - Там же, в бардачке, лежит "Макаров" с одной обоймой. Этого  тебе
хватит. Дело сделаешь, пистолет выброси.
   - Выброшу, - кивнул Евлентьев.
   - Постарайся хорошо выбросить. Чтобы не нашли.
   - Понял, Гена. Я все понял. Как долго я могу пользоваться этой машиной?
   - Пока мы работаем вместе, она твоя.
   - Потом отнимешь?
   - Не думай об этом, старик... Отработаешь.  Если  уж  очень  прикипишь  к
ней...
   Подарю.
   - Насовсем?! - с преувеличенным восторгом воскликнул Евлентьев, и Самохин
чутко уловил издевку в его голосе.
   - Вопросы есть? - спросил он сухо.
   - Нет, Гена, я сообразительный. Я понятливый, Гена.
   - Тогда будь здоров. - И Самохин,  выйдя  из  машины,  быстро  зашагал  к
станции метро, скрытой за  деревьями.  Пока  они  сидели  в  машине,  прошел
небольшой весенний дождь, и  свежая  листва  слегка  поблескивала  влажно  и
свежо. Самохин поднял воротник куртки, провел руками по  волосам,  перебежал
через проезжую часть и скрылся за деревьями.
   На Евлентьева он так и не оглянулся.
   - Ну что ж, Гена... Будь здоров, - вслух проговорил Евлентьев и потянулся
к бардачку проверить, все ли там в порядке, все ли на месте из того,  о  чем
только что сказал Самохин.
   Осторожным становился Евлентьев, предусмотрительным.

***

   На следующее утро Евлентьев пораньше отправился  к  банку  Самохина.  Ему
хотелось посмотреть на своего  приятеля  в  привычном  для  того  облике,  в
привычном  окружении.  Он  заранее  подъехал  на  площадку  перед  банком  и
пристроился  за  темно-зеленым  джипом.  Подходили  сотрудники,  посверкивая
начищенными  туфельками,  хромированными  уголками  чемоданчиков,  пробегали
девушки в распахнутых плащах и коротких юбчонках, но и  тех  и  других  было
немного, совсем немного.
   Черный "Мерседес" подошел, когда до девяти оставалось ровно пять минут.
   Наверняка  машина  была  вымыта  этим  же  утром,  на  стекле   и   крыше
посверкивали капли влаги, охранник в серой форме и с коротким  автоматом  на
ж