того,  новичков  надо
поощрять. Заинтересовывать их надо, увлекать. Улавливаешь намеки?
   - У тебя еще должники остались?
   - Правильно мыслишь, Виталик,  очень  правильно.  Но  преждевременно.  Не
торопись.
   - Да я вроде того, что и не очень...
   - И опять правильно!
   Не все, видимо, шло в жизни Самохина гладко, что-то его тревожило. Сидя в
машине, он оглядывался по сторонам, но  не  потому,  что  ждал  кого-то  или
опасался, скорее всего это стало привычкой, оглядываться,  опасаться,  ждать
подвоха, удара из-за угла. Где-то в его кругах шла невидимая война, и не  он
ли, не Евлентьев ли начал ее, сделав первые выстрелы в этой войне? Не зря же
пригрозил тот мордатый перебинтованный  банкир  о  тайном,  что  обязательно
станет явным...
   - Тебя достают, Гена? - спросил Евлентьев.
   - С чего ты взял? - дернулся Самохин.
   - Да так... Подумалось.
   - Достают, старик, -  каким-то  обмякшим  голосом  признался  Самохин.  -
Чреватые идут события.  Ладно,  будем  прощаться.  Отдыхай,  зализывай  раны
душевные... Съезди к морю, на Кипр съезди с девочкой. Я дал  тебе  небольшие
деньги, но даже  их  хватит  на  то,  чтобы  слетать  и  вернуться  обратно.
Возвращайся, ладно? Побывать там можно, но жить на эти деньги нельзя нигде.
   - Неплохая идея, -  сказал  Евлентьев.  Научился  он  в  последнее  время
произносить слова, которые его ни к чему  не  обязывали.  И  не  отмолчался,
беседу поддержал и ничего определенного не сказал. Такие разговоры ему  даже
нравились.
   - Ты звонил мне, - укоризненно сказал Самохин. - Не надо мне звонить,  мы
же договорились. Я не пропаду, о тебе не забуду. И не продам тебя. Заметано?
   - Пусть так.
   Самохин потрепал Евлентьева за плечо и, выйдя из машины, быстро зашагал к
метро. Легкая плащевая куртка, затертые синие джинсы,  непокрытая  голова  с
заметными  уже  залысинами.  Одежда,  которую   точнее   было   бы   назвать
маскировочной.
   Узнать человека по этой одежде в Москве было совершенно  невозможно.  Так
одевались профессора, наемные  убийцы,  народные  артисты,  банкиры,  модные
писатели, уличные жулики, сексуальные маньяки, сводники и студенты.
   И мужчины, и женщины.
   И пошло, понеслось лето.
   Москва сделалась пыльной и душной, люди носились по  улицам  озабоченные,
потные и неприглядные. Мужчины более всего предпочитали выпить  в  уединении
пивка или водочки, а женщины после весенней взволнованности и шальных надежд
поняли, что все это напрасно, что ничто  в  мире  не  меняется,  и  отложили
глупые свои мечтания до следующей весны.
   Молодежи в Москве осталось мало, разъехалась молодежь кто куда смог, лишь
бы из города, лишь бы подальше. Морей стало в России  меньше,  меньше  стало
гор, лесов, полей и рек, мест, куда можно было рвануть, ни о чем  не  думая,
имея в кармане сотню рублей. А у кого в кармане оказывалось две  сотни,  тот
вообще чувствовал, что  мир  распростерт  у  самых  его  ног,  бескрайний  и
зовущий.
   Все изменилось, все испортилось  и  отшатнулось.  Теперь,  чтобы  слетать
куда-нибудь и вернуться, нужны миллионы и миллионы...
   К лету поутихла в Москве и стрельба на улицах, в банках, в подворотнях, в
парках. Боевики уехали отдыхать, отложив свои дела до осени, их жертвы  тоже
слиняли на острова далекие, скучные,  но  зато  безопасные.  Будущие  жертвы
кровавых разборок отдыхали от дел тяжких, от жен и детей, отдыхали  даже  от
любовниц, твердо зная, что не прозвучит выстрел из-за деревьев, не подсыплет
официант какой-нибудь гадости в стакан с вином, не утащит в  морскую  пучину
натасканный на подобные дела аквалангист.
   Все это будет потом, чуть попозже, чуть попозже...
   Уехал из Москвы и  Евлентьев,  воспользовавшись  советом  старого  своего
друга и  надежного  товарища  Самохина,  задерганного,  загнанного  банкира,
который еще не сдался, пребывая еще в глупой и наивной  надежде,  что  может
выжить, если будет вести себя по правилам. Не знал еще Самохин,  что  нет  в
наступившей жизни никаких правил и, чтобы выжить, мало  лечь  на  дно,  мало
лечь на самое дно, нужно всегда на этом дне оставаться.
   Это к нему еще придет, если, конечно, он к  тому  времени  выживет,  если
сохранится в нем желание  выжить.  Дело  в  том,  что  многих  людей,  более
могущественных, это желание покинуло.  Они  легли  на  дно  и  лишь  изредка
пошевеливают  плавниками,  не  желают  подниматься  к  поверхности  голубой,
солнечной, радостной и так легко простреливаемой во всех направлениях.
   Уехал Евлентьев вместе с любимой женщиной Анастасией в Крым, на самый юг,
в маленький поселок Коктебель, где счастливо плескался лет пятнадцать  назад
и с тех пор все эти годы неустанно мечтал побывать там еще хотя бы разок.
   И вот улыбнулась ему судьба, и сказала судьба - хочешь? Езжай! Деньги?  -
удивилась судьба. Вот они. Любимая женщина?  Бери  ее  с  собой.  Украинские
таможенники? Ну, не все ведь они отберут у тебя, оставят на  жизнь.  А  если
сумеешь спрятать подальше, поглубже свои деньги, то на шашлык  останется,  и
на вино, и на сувениры для Анастасии, на прекрасные сувениры из  драгоценных
крымских камней.
   Евлентьев не стал противиться судьбе и, взяв два билета в купейный вагон,
отправился в Феодосию. Поезд приходил ранним утром, и он вместе с Анастасией
вышел, не доезжая до конечной станции, в Айвазовском. Едва он сошел, его тут
же окружили  люди,  стали  предлагать  и  комнату,  и  квартиру,  и  машину.
Евлентьев остановился на последнем - частник на  желтых  "Жигулях"  первого,
двадцатилетнего выпуска, радостно  возбужденный  собственной  удачей,  повез
молодую пару к морю, в Коктебель.
   Когда-то сюда стремились люди романтически настроенные, мечтавшие о море,
о солнце, о дикой природе, они жили в палатках на берегу, в  горах,  снимали
квартиры, ломились в пансионаты, пели  у  костров  под  разболтанные  гитары
забытые ныне песни...
   -  Прекрасна  крымская  земля  вокруг  залива  Коктебель,  -   вполголоса
проговаривал Евлентьев, улыбаясь беспричинно и глядя в  ветровое  стекло  на
выжженное пространство степного  Крыма.  -  Колхозы,  брат,  совхозы,  брат,
природа!
   Но портят эту красоту сюда наехавшие  ту...  неядцы,  брат,  -  моральные
уроды...
   - Никто уже эту природу  не  портит,  -  усмехнулся  водитель.  -  Некому
портить.
   Опустела крымская земля... Из Москвы почти не едут,  а  хохлы...  Ну  что
хохлы, что с них взять...
   - И взять нечего? - спросил Евлентьев.
   - Нечего! Да и не в этом дело...  Сидят  в  огородах,  кормят  свиней;  к
Рождеству режут... И вся тебе жизнь.
   Остановились в каком-то голубом пансионате, море плескалось в  пятидесяти
метрах, на набережной, вдоль берега  продавали  шашлыки,  вино,  поделки  из
агатов, сердоликов, из яшмы и кварцитов. К вечеру  на  площади  перед  Домом
писателей собирался целый базар - торговали картинками,  керамикой,  местные
художники, как могли, изображали отдыхающих карандашами, красками, продавали
ракушки и засохшие цветы, подсвечники и бусы. Гремела  музыка,  пахло  дымом
шашлычных, над самым берегом  в  розовых  лучах  скрывшегося  за  Кара-Дагом
солнца с ревом проносились разноцветные дельтапланы, и каждый  желающий  мог
оказаться там, в небе, в розовых лучах.
   Дельтапланы  были  одноместные,  поэтому  Евлентьев  и  Анастасия  летали
порознь.
   Вернулись притихшие и с легкой одурью. Тут же зашли в пустой  ресторанчик
на самом берегу, взяли бутылку "Черного доктора" и по шашлыку  из  осетрины.
Через полчаса все это повторили, а потом еще часа  два  шатались  по  ночной
набережной.
   А потом пошли спать.
   И так прошли все три недели.
   Многое изменилось в Коктебеле, почти все изменилось, кроме моря и гор.  В
бухты, куда мечтал попасть Евлентьев, доступ был закрыт,  якобы  там  теперь
заповедник. В Доме писателей было пусто, а писателей  не  было  вовсе,  лишь
несколько  номеров  занимали  родственники  обслуги,  банкиры  из  Киева   и
Харькова.
   Сухого вина, которое когда-то продавали прямо на берегу, не было, и бочек
тоже не было. Как-то собрались, съездили на катере в Феодосию,  поскучали  у
картин  Айвазовского,  вернулись  и  снова  направились  к  ресторанчику,  к
осетрине и "Черному доктору".
   Евлентьев тратил деньги легко и бездумно, будто задача у него такая  была
- потратить как можно больше. Анастасия внимательно поглядывала на него,  но
не вмешивалась. Несколько  раз  ходили  на  местный  базарчик,  возвращались
нагруженные овощами и фруктами.
   Каждый день до обеда плескались в море,  и  Анастасия  к  исходу  третьей
недели загорела, посвежела и даже  поправилась.  Евлентьев  смотрел  на  нее
влюбленно и озадаченно, будто она на его глазах превращалась  из  лягушки  в
царевну.
   - Ну, ты даешь, - бормотал он время от времени, глядя, как она выходит из
воды.
   - А что? - спрашивала Анастасия, на ходу отжимая мокрые волосы.
   - Негуманно ведешь себя... Безжалостно.  Нельзя  хорошеть  так  быстро  и
так...
   И так круто, - модное словечко всегда оказывалось самым уместным, сильным
и емким.
   - На себя лучше посмотри! - смеялась Анастасия.
   - А что? Тоже хорошею?
   - Ты был бледным, хилым и замученным... А теперь... теперь...
   - Ну? Ну?!
   - Ты уже не столь бледен, менее хил,  и  замученности  в  тебе  несколько
поубавилось, - смеялась Анастасия.
   Смеялся и Евлентьев.
   Оба они смеялись часто и по самым пустяковым поводам.
   По  берегу  бродили  бабки,  продавали  пахлаву  и  какие-то  причудливые
пирожки, предлагали воду, вино, пиво, мороженое. Евлентьев и  Анастасия  все
это покупали, съедали, выпивали, снова купались,  пока  к  полудню  зной  не
становился совершенно невыносимым, и они отправлялись в  свой  пансионат,  в
прохладу номера, где валялись голые  и  счастливые  на  широкой  жестковатой
кровати.
   Вечером на ужин в пансионат не ходили, шли к столику прямо на  набережной
и за бутылкой вина встречали восход луны. Она появлялась всегда неожиданно и
сразу высоко в небе.  Чуть  слышно  шелестели  волны,  набегая  на  горячую,
разогретую  за  день  гальку,  грохотала  музыка,  молодые  полуголые  хохлы
предлагали менять любую валюту на любую, но особенно охотно сбывали свою же,
родную,  торопясь  избавиться  от  нее,  будто  ждали  событий  тревожных  и
сокрушительных.
   Наступала ночь, людей становилось все меньше, звезды наливались  какой-то
нестерпимой силой, музыка звучала глуше и  реже,  летучий  базар  постепенно
исчезал, и  на  площадь  выносили  столики  из  соседнего  ресторана.  Тогда
Евлентьев заказывал по второму шашлыку, по второй бутылке "Черного доктора",
и они сидели молча с рассеянными полуулыбками, наблюдая протекающую мимо них
жизнь - легкую, временную, исчезающую...
   - Ты сказал Самохину куда едешь? - спросила как-то  Анастасия,  вертя  на
пальце только что купленное кольцо с голубоватым агатом, играя  сережками  с
такими же большими, тонкими пластинками агата.
   - Нет, - подняв голову, Евлентьев смотрел на луну. Там,  высоко  в  небе,
она была освещена невидимым уже солнцем, которое в это время полыхало где-то
над Испанией.
   - Значит, он не знает, что мы здесь?
   - Никто этого не знает.
   - Скоро домой...
   - Не хочется? - Евлентьев  оторвался  наконец  от  луны  и  посмотрел  на
Анастасию.
   - Не то чтобы не хочется... Страшновато.
   - Почему?
   - Не знаю, - Анастасия  передернула  загорелыми,  бронзовыми  плечами.  -
Почему-то.
   - Ерунда. Пройдет. Ты, наверное, съела что-то нехорошее, а?  -  улыбнулся
Евлентьев. Бородка у него отросла, усы тоже налились силой  и  полнотой,  но
выгорели, совсем обесцветились и на загорелом лице казались еще светлее.
   - Вы договаривались встретиться после отпуска?
   - Нет. Он сам меня найдет. Когда найдет.
   - Значит, ты вроде того, что... На длинном поводке?
   - Тебе никогда не хотелось  пробежаться  по  лунной  дорожке?  -  спросил
Евлентьев, разливая в стаканы остатки "Черного доктора".
   - Знаешь, есть такой прием... Вдоль дома протягивают толстую проволоку, а
на нее цепляют кольцо с цепью... Второй конец цепи, естественно,  пристегнут
к собачьему ошейнику. И вот собака вроде и на цепи,  но  бегает...  Вроде  и
бегает вдоль дома, но на цепи... Хорошая придумка,  правда?  -  Анастасия  в
упор посмотрела на Евлентьева. - Мы еще возьмем вина?
   - Конечно. И по шашлыку. Если ты не возражаешь.
   - Настаиваю! - весело закончила Анастасия. Он  перешел  через  дорогу,  и
шашлычник, уже знавший его, тут же вручил два шампура с осетровыми кусками.
   Анастасия за это время, не выходя из-за столика,  взяла  бутылку  вина  -
киоск находился на расстоянии вытянутой руки.
   Когда они выпили по стакану вина и съели  по  куску  осетрины,  Евлентьев
положил ладонь на прохладное плечо Анастасии.
   - Значит, так... Самохин не знает, что мы здесь. Я не знаю, где Самохин.
   Думаю, что в Москве его нет.
   - Лег на дно? - спросила Анастасия.
   - Возможно. Мне неинтересно, чем он руководствуется, когда едет в  Патайю
или в Майами. Это его дело. Я, например, приехал в Коктебель и не  жалею  об
этом.
   Я снова приеду, если смогу.
   - Со мной?
   - С тобой, если ты не возражаешь.
   - Не возражаю, - быстро ответила Анастасия. - Даже настаиваю.
   - Самохин запретил мне звонить ему. И я не хочу этот запрет нарушать.  Он
сам позвонит, когда сочтет нужным. -Евлентьев сознательно говорил  казенными
фразами, как бы уже этим отстраняясь от Самохина, их отношений и всего,  что
с ними связано. - Я не хочу постоянно помнить о нем, думать о нем...
   - Потому что ты и так  постоянно  помнишь  о  нем  и  думаешь  о  нем,  -
улыбнулась Анастасия.
   - Возможно... Но я не хочу при этом еще и говорить о нем.
   - Да, я виновата... Мне не надо было затевать этот разговор. Прости.
   - Думаю, он не позвонит в ближайшие месяц или два...
   - А нам хватит денег на эти месяц или два?
   - Хватит. Если мы сможем обойтись без осетрины и "Черного доктора".
   - Обойдемся, Виталик. Я уже насытилась и тем и другим.
   - Но этот шашлык ты доешь?
   - И твой тоже! - рассмеялась Анастасия громче и охотнее, чем ей хотелось.
' Это был единственный разговор о том, что ожидало их в Москве.
   Через два дня они сели в поезд и сутки провели в душном, грязном купе.
   Прихваченный в дорогу "Черный доктор" закончился к вечеру первого же дня,
но ни Евлентьев, ни Анастасия об этом не жалели.  Впереди  их  ждали  другая
жизнь и другие напитки. В купе они ехали вдвоем - с наступлением  счастливых
времен  поезда  ходили  полупустые  даже  в  самый  разгар  летнего  сезона.
Отшатнулись моря от людей, ушли куда-то за горизонт, в другие страны.
   На Курский вокзал поезд прибыл к вечеру, на закате.
   На последние прихваченные с собой деньги Евлентьев взял такси, и за сотню
тысяч рублей они добрались до улицы Правды. Москва показалась  им  такой  же
пыльной и изможденной от жары, какой они оставили ее почти месяц  назад.  На
Садовом кольце были пробки, на Тверской пробки, и  только  их  улица  Правды
выглядела свободнее и даже вроде прохладнее. Лишь возле их дома было обычное
столпотворение - к вечеру у банка собирались желтые броневики для  перевозки
денег и расхаживали потные охранники в  серых  одеждах  и  с  автоматами  на
животах.
   - Приехали, - сказал водитель, останавливая машину.
   - Похоже на то, - отозвался Евлентьев. Сам не зная почему, он не  решился
сказать водителю, в каком доме они живут, к  какому  подъезду  подъехать,  в
какую арку въезжать.
   Таиться стал Евлентьев. Сам того не  замечая,  он  постоянно  вносил  еле
заметные поправки в свои слова, поступки, словно пытался этим замести следы.
   Расплатившись, он постоял, ожидая, когда таксист отъедет  и  скроется  за
поворотом на Тверской, и лишь после этого повернулся к  Анастасии.  Она  все
видела, все замечала.
   - Уехал, - сказала она.
   Почти сто метров не доехал таксист до их дома, и эти сто метров Евлентьев
тащил на себе два чемодана,  достаточно  тяжелых.  Проходя  мимо  мастерской
Варламова, Евлентьев заметил,  что  окно  светится,  рамы  чуть  приоткрыты,
изнутри  слышался   приглушенный   хохот.   Похоже,   Зою   снова   посетили
представители высшего разума, и она бесхитростно делилась впечатлениями.
   - Зайдешь? - спросила Анастасия.
   - Позже.
   - Опоздаешь на самое интересное.
   - Они для меня все снова повторят, - усмехнулся Евлентьев. - Подробностей
будет еще больше.
   Самохин позвонил в сентябре, в самом  начале  месяца.  Уже  чувствовалось
приближение осени, но погода стояла теплая, жаркая, хотя  утренняя  прохлада
время от времени напоминала, что лето позади. Н тротуарах шелестели  опавшие
листья, отменяли летние электрички, в них уже не было надобности.
   Звонок Самохина и встревожил Евлентьева, и обрадовал  его.,  -  кончились
деньги. Он и сам не m( этого не заметить в себе - обрадовался.  Несильно,  н
явно, но промелькнуло что-то в душе не то светлое, не то теплое.
   - Наконец-то, - сказала Анастасия.
   Для нее это было избавлением от  ежедневного  ожидания.  Если  она  и  не
обрадовалась звонку, то ощутила хотя бы облегчение. Если объявился  Самохин,
значит, кончилась эта томительная, тягостная неизвестность.
   - Ты будешь вести себя грамотно? - спросила Анастасия. - Мудро?
   - Знаешь, чем отличается умный человек от мудрого?  Умный  человек  может
выкрутиться из любых трудностей, в которые только его угораздит попасть.
   - А мудрый?
   - Мудрый в них не попадает. Поэтому вести себя мудро уже не смогу, я  уже
попал в некоторое деликатное положение.
   - Тогда выкручивайся. - Анастасия сидела по своему обыкновению в  кресле,
забравшись в него с ногами, в отведенной  в  сторону  руке  Держала  длинную
сигарету, с кончика которой поднималась тонкая струйка  дыма.  С  экрана  ей
опять предлагали что-то есть, что-то пить,  чем-то  мазаться,  запихивать  в
себя какие-то  тампоны  и  приобщаться  таким  образом  к  жизни  высокой  и
достойной, к жизни, которой наслаждается весь демократический мир.  Но  звук
был выключен, и надсадных голосов зазывал она не слышала.
   - Скорее всего мне придется просто подтвердить факт своего существования,
не больше.
   - Возможно... Московская криминальная  жизнь  к  осени  становится  более
насыщенной, интересной, богатой событиями яркими  и  неожиданными.  Тебе  не
кажется?
   - Прекрасная погода, не правда ли?  -  улыбнулся  Евлентьев  и,  наклонив
голову Анастасии, поцеловал ее в ямку у затылка. Коктебельский загар все еще
держался, и Евлентьев вдруг неожиданно остро этому обрадовался. И тому,  что
загар держался, и тому, что он увидел это.
   - Если разбогатеешь, загляни в гастроном, ладно? - Анастасия  внимательно
смотрела на жующую морду, снятую на фоне громадного плаката.  -  "Почувствуй
вкус Америки".
   - Загляну, - и Евлентьев вышел.
   Машина стояла во дворе на обычном месте. За лето она пропылилась, к крыше
прилипли желтые листья кленов, но колеса были в порядке, их не пришлось даже
подкачивать. Через пять минут он был на Савеловском вокзале, в длинном  ряду
машин. Летние ромашки и гладиолусы у торговок сменились осенними астрами, и,
освещенные прямым солнцем,  они  полыхали  фиолетово-розовым  светом.  Астры
стояли громадными букетами в ведрах с водой, и Евлентьев поймал себя на том,
что ему нестерпимо хочется купить целое такое  вот  ведро  и  поставить  его
посредине  стола  или  на   подоконнике.   От   цветов   исходила   какая-то
встревоженность.
   - Привет, старик! - сказал Самохин, падая на переднее сиденье. - Рад тебя
видеть в добром  здравии,  молодым,  загорелым,  красивым.  Тебя,  наверное,
женщины любят?
   - В меру, - ответил Евлентьев, пожимая руку приятеля. - Но постоянно.
   - О, меня любят иначе... Чрезвычайно редко, но с какой-то  осатанелостью,
представляешь?
   - Представить могу... Но не более того.
   - Получается, что мы с тобой на эти  дела  тратим  одинаковое  количество
энергии.
   - Я не трачу, я потребляю, - поправил