настоятелю  не
мог, не хотел того огорчать.
   Зоя ходила  притихшая,  постилась  вынужденно,  денег  не  было.  Поэтому
греховное чревоугодие, которое допускал Варламов, ее только радовало.
   Инопланетные похождения Зои прекратились, видимо, еще не наступил  сезон.
Похоже, высший разум решил пока о себе не напоминать неразумным  и  хмельным
землянам.
   Евлентьев заглядывал с неизменной бутылкой,  водку  он  с  некоторых  пор
покупал хорошую, "кристалловскую". От нее меньше болела голова и не  дрожали
по утрам руки.
   - О! Какие люди! -  заорал  Варламов,  увидев  Евлентьева  на  пороге.  -
Сколько лет, сколько зим!
   - Тут собиралася компания блатная, - пропел Евлентьев,  чувствуя,  как  в
душе спадает напряжение, становится легче и беззаботнее.
   Зоя оживилась, показала Мише язык, пересела  с  замусоленного  дивана  на
табуретку, поближе к столу. Евлентьев вынул из пакета бутылку "Привета", уже
нарезанную в магазине ветчину, длинный узкий батон белого хлеба.
   - Я пришел к тебе с приветом! - воскликнул Миша.
   - А крылья? - спросил Варламов. - Как крылья-то? Все  еще  перебиты,  все
еще поломаны?
   - Отрастают крылья, - улыбнулся Евлентьев и разлил  всю  водку  в  четыре
стакана, которые появились на столе как бы сами по себе, будто спустились из
воздуха. - Уже перышки появились.
   - Многовато наливаешь! - сказал Миша. - Ну, да ладно, да стерпим!
   Евлентьев и сам заметил за собой нечто новое - пристрастился он к большим
дозам. Если раньше мог спокойно весь вечер пригубливать по  глотку  и  этого
ему было вполне достаточно, то теперь уже не первый раз ловил себя  на  том,
что наливает больше половины стакана и сразу, легко и свободно, выпивает эту
чудовищную дозу, не стремясь даже запить, заесть, закусить.
   - Не надо бы, - сказал Варламов. - Скоро батюшка придет... Неловко будет.
   - Потому и разлил всю, - подхватил Евлентьев. - Ахнем и по, кустам. Он  и
не догадается, и в гнев праведный не впадет.
   - Ох, грехи наши тяжкие, - вздохнул Варламов и, взяв свой стакан, как  бы
благословил всех.
   Едва  успели  убрать  остатки  пиршества,   раздался   осторожный   стук.
Обернувшись  к  раскрытому  окну,  Евлентьев  увидел  промелькнувшую  темную
фигуру. Батюшка оказался на удивление рослым, молодым  и  мордатым.  На  нем
была кожаная куртка с "молниями", джинсы, из которых выпирали мощные  ляжки,
но самое удивительное  для  Евлентьева  было  другое  -  с  ним  пришли  две
красавицы, длинноногие, в высоких сапогах, коротких  юбках,  с  распущенными
волосами,) с сумками на длинных ремнях.
   Едва  войдя  в  мастерскую,  они  принялись  тут  же   горячо   обсуждать
варламовскую икону примерно два метра на полтора.
   - Кто это? - шепотом спросил Евлентьев. |  -  Прихожанки,  -  почтительно
произнес Варламов. - Очень ревностные.
   - У вас хорошее лицо - сказал отец Марк, присмотревшись к Евлентьеву. - И
правильно сделали, что бородку отпустили, вам идет.
   - У Юрия Ивановича плохие люди не задерживаются, - отозвался Евлентьев.
   - Это я заметил, - кивнул отец Марк, поворачиваясь к иконе.

***

   Воспользовавшись общей заминкой, Евлентьев выскользнул  из  мастерской  и
размеренно зашагал  к  Савеловскому  вокзалу.  Он  не  думал  о  предстоящем
разговоре с Самохиным, о диковатом предложении, и деньги, из-за  которых  он
так цепко торговался, тоже не вспоминались. Его охватило ощущение,  будто  в
нем идет неустанная работа, причем совершенно без его участия. А ему, ему  и
не надо вмешиваться в эту работу, там все высчитают  и  подобьют  итоги  без
него. Со своими опасениями, колебаниями, робкими прикидками он будет  только
под ногами путаться.
   Стоило  ему  лишь  вспомнить  о  предстоящей  встрече  с   Самохиным,   о
необходимости что-то ответить, как внимание его в  ту  же  секунду  уходило,
ускользало в сторону и  он  думал  о  том,  что  купить  Анастасии,  куда  в
следующий раз поехать с ней, думал о мастерской, о том, какие гости бывали у
Варламова, какие тосты поднимали...
   Высшие  силы  словно  уберегали  его  от  слишком  уж  тяжелых  раздумий,
опасаясь, что слабая евлентьевская  психика  не  выдержит  этих  непосильных
испытаний.
   Площадь  Савеловского  вокзала  была  залита  солнцем,  фиолетовые  астры
полыхали и притягивали взгляд,  издательский  корпус  в  небе  висел  черным
квадратом, трехэтажная бетонная развязка была забита  машинами,  и  все  они
неслись куда-то, покрикивая друг на дружку, обгоняя, перемещаясь из  ряда  в
ряд, словно опаздывали к  какому-то  событию,  которое  должно  случиться  с
минуты на минуту и изменить жизнь на планете.
   Евлентьев выбрал  самые  фиолетовые,  самые  махровые  астры  с  сильными
стеблями. Он выбирал цветок за цветком, и бабка, решившая  вначале,  что  он
возьмет всего несколько  штук,  замерла  благоговейно  и  даже  не  решалась
посоветовать ту или другую астру. Когда Евлентьев наконец насытился и решил,
что  цветов  достаточно,  она  быстро  пересчитала   их,   ловко   перебирая
заскорузлыми растрескавшимися пальцами.
   - Вы что, на кладбище собрались, молодой человек? - весело спросила она.
   - Да нет, - опешил Евлентьев. - С чего вы решили?
   - Четное число... Восемнадцать астр.
   - Ну и что? - Евлентьев никак не мог сообразить, что хотела  сказать  ему
бабка.
   - С четным числом только на кладбище ходят... Придется вам взять еще  три
цветочка, а? Будет двадцать один. Хорошее число, счастливое.
   - Точно счастливое? - серьезно спросил Евлентьев.
   - Точней не бывает, - и бабка, осмелев, выбрала еще три  цветка,  хорошие
выбрала, не стала жлобиться.
   Уже отойдя с букетом, перейдя площадь и вынырнув из  подземного  перехода
по ту сторону Нижней Масловки, Евлентьев вдруг услышал слова, которые сам же
и повторял всю дорогу:
   - Дурная примета... Нехорошо это...
   И уже внятно, осознанно подумал о том, что  выбранные  восемнадцать  астр
действительно предрекали  неудачу,  да  что  там  неудачу,  провал,  смерть,
катастрофу. Неудача - это не для него, у него не может быть неудачи, у  него
может быть только смерть. Но бабка, бабка-то  остановила  его,  пересчитала,
проверила и всунула ему еще три астры.
   Что из этого следует, как это можно понять?
   А понять это можно однозначно - женщина вмешается, все исправит, спасет и
наставит на путь истинный.
   Анастасия?
   Может быть, Анастасия.
   Нет у него другой женщины, нет женщины, которая могла бы вмешаться в  его
жизнь и что-то в ней изменить.
   Кроме Анастасии.
   - Боже! - воскликнула Анастасия, увидев Евлентьева с цветами.  -  Никогда
не видела столько астр вместе!
   - Здорово, да? - разулыбался Евлентьев.
   - Оно-то, конечно... Да только не к добру это... Чует мое  сердце,  не  к
добру.
   - Это почему же?
   - Знаешь, где бывает много цветов?
   - На кладбище? - спросил Евлентьев мертвым голосом.
   - Да ну тебя! - отмахнулась  Анастасия  со  смехом  и  убежала  на  кухню
подбирать достойный кувшин  для  этой  фиолетовой  охапки.  -  На  вокзалах,
дурень! На вокзалах!
   - И что из этого?
   - К разлуке, Виталик, к разлуке... Примета такая. Ты считал  их?  Сколько
штук купил?
   - Сначала восемнадцать, но потом три добавил.
   - Сам добавил или кто посоветовал?
   - А это имеет значение?
   - Имеет.
   - Бабка подсказала... Которая цветами торгует.
   - Это хорошо, - сказала Анастасия, устанавливая кувшин посредине стола.
   - Это хорошо? - уже раздражаясь, спросил Евлентьев.
   - Да ладно тебе! - Она чутко уловила его настроение. -  Все  хорошо,  все
прекрасно. Что там у Варламова?
   - Батюшка с двумя красотками.
   - Что за красотки?
   - Прихожанки-активистки.
   - А так бывает?
   - Пойди посмотри, они, наверное, еще в мастерской.
   - А Самохин? -  Анастасия  задала  вопрос,  словно  подкравшись,  погасив
сначала  евлентьевскую  настороженность,   готовность   ответить   легко   и
беззаботно.
   - А что Самохин? - в свою очередь, спросил Евлентьев.
   - Не звонил?
   - Позвонит.
   - Когда?
   - Может быть, сегодня. Скорее всего сегодня.
   - Что-то затевается? - невинно спросила Анастасия и переставила кувшин  с
астрами на подоконник.
   Освещенные солнцем, они вспыхнули розово-фиолетовым  пламенем,  заиграли,
заискрились. - Здесь лучше, да? - спросила Анастасия, прерывая  затянувшееся
молчание Евлентьева.
   - Затевается.
   - Если он позвонит... Ты дома?
   - Да.
   - Значит, ты ему дал свое "добро"?
   - Нет.
   - Послал его подальше?
   - Нет.
   - Трепыхаешься на ветру, как... как...
   - Как старые кальсоны, - закончил Евлентьев  словами,  которые  никак  не
решалась произнести Анастасия.
   - А не исчезнуть ли тебе на месяц-второй? У меня на Украине есть берлога.
   Неплохая берлога. На берегу Днепра. В городе  Днепропетровске.  В  бывшем
рыбацком поселке Мандрыковка... Раньше там жили рыбаки, а теперь браконьеры.
Запрещено  им  ловить   рыбу.   Вредно   это   для   экологии   независимого
государства...
   В этот момент раздался звонок. Оба замерли, посмотрели друг на друга,  но
не пошевелились. Звонок прозвенел раз, второй, третий... И замолк.
   - Это он, - сказал Евлентьев.
   - Думаешь, отвалился?
   - Сейчас перезвонит.
   - Может быть, я возьму трубку? Скажу, что тебя нет, а?
   Евлентьев молча покачал головой и подошел к телефону. И тут же  прозвенел
звонок.
   - Привет, старик! - сказал Самохин. - Что нового в жизни?
   - Ельцин и Мосхадов обменялись горячими, любвеобильными поцелуями.
   Телевизионные обозреватели заверили меня, что окончилась четырехсотлетняя
вражда между двумя великими народами - чеченским и русским...
   - Это прекрасно!
   - Скажи мне, Гена... Вот ты вращаешься  в  крутых  банковских  кругах,  а
сейчас все решения принимаются в банках, а не в Кремле... Как могла уйти  из
Чечни наша армия, оставив в  рабстве,  в  чеченских  подвалах  тысячи  своих
выкраденных солдат?
   Ведь могли твердо сказать - уйдем, когда выпустите из подвалов всех наших
солдат! Могли?
   - Видишь ли, старик, подобные решения принимаются в других банках. В моем
банке  принимаются  другие  решения,  как  ты  того  и  желаешь,  твердые  и
решительные.
   Я готов тебе об этом доложить. А ты? Готов?
   - Да,  -  сказал  Евлентьев  и  понял,  что  это  прозвучало  куда  более
многозначно, нежели могло показаться  случайному  человеку,  услышавшему  их
разговор.
   - Это прекрасно! - повторил Самохин. - Повидаться бы, а?
   - Буду через пятнадцать минут.
   - Это прекрасно! - в третий раз воскликнул Самохин, но большой радости  в
его голосе не было. Колотит мужика, понял  Евлентьев.  Не  один  он  скулит,
скулят и те банкиры, которые готовы заплатить ему  неплохие  деньги  за  то,
чтобы он убрал с дороги их бывшего сотоварища и собутыльника.
   На экране телевизора бесновалась молодая американка,  заклеив  себе  одно
очень  важное  место  каким-то  потрясающим  пластырем  с  крылышками,   она
уговаривала всех последовать ее примеру и заклеивать себе  это  самое  место
только пластырями  с  крылышками.  Звук  Анастасия  убрала,  поэтому  девица
вынуждена была усиленной жестикуляцией и срамными телодвижениями убеждать  в
преимуществах замечательного  пластыря.  Потом  появилась  толстая  баба,  у
которой, как выяснилось, хронический запор, потом мужик  с  перхотью,  потом
девица  с  прыщами,  жиреющая  красотка,  а  под  занавес,  когда  все   они
благополучно  избавились  от  своих  недомоганий,  опять  прозвучал   призыв
почувствовать вкус Америки, вкус устойчивый и чрезвычайно привлекательный.
   Я пошел, -  сказал  Евлентьев,  убедившись,  что  выжили,  обрели  личное
счастье - баба с запором повисла на мужике с перхотью, а прыщавую  повел  на
дискотеку какой-то тип, с детства страдающий кариесом.  Одна  только  жирная
баба продолжала в одиночестве трястись  и  вибрировать,  опутанная  ремнями,
присоединенными  к  мощному  мотору,  который  и  содрогал  ее  до   полного
сексуального изнеможения. - Ты уже почувствовала вкус Америки?
   - Да, - кивнула Анастасия. - Я очень  явственно  его  ощутила,  когда  ты
разговаривал с Самохиным.
   - Тебе что-нибудь ответить? - спросил Евлентьев, задержавшись в дверях.
   - Не надо, Виталик. Береги силы. У меня такое чувство, что  совсем  скоро
тебе понадобится много сил.
   - Видишь ли, - Евлентьев снова прикрыл  дверь.  -  Видишь  ли."  Кажется,
прошли времена, когда я мог поступить и так и этак. Хочу не  хочу,  нравится
не нравится...
   - Я все понимаю, Виталик, - Анастасия спрыгнула с кресла, босиком  прошла
в прихожую и, встав на цыпочки, дотянулась до щеки высоковатого  Евлентьева.
Она понимала, что это не тот случай, когда можно поцеловать  в  губы.  -  Ни
пуха! Я буду ждать тебя. Не задерживайся.
   - Через час вернусь.
   Выйдя на площадку, Евлентьев прижал спиной дверь, чтобы щелкнул замок,  и
только после этого медленно сошел по ступенькам. Машина стояла  тут  же,  во
дворе, запыленная  и  немытая.  Это  обстоятельство  надежнее  всех  запоров
охраняло ее от угона, вряд ли кто  станет  рисковать  из-за  такой  рухляди.
Самохин оказался прав, он знал, какая машина нужна Евлентьеву. Но мотор  был
отличный, ходовая часть в порядке, в ней все было в порядке. И добраться  на
этой машине до Савеловского вокзала можно было за пять минут, а то и за три.
   - Привет, старик, - сказал Самохин, осторожно опускаясь  на  сиденье.  От
той бесшабашной удали, с которой он просто падал на сиденье в начале  весны,
хлопал Евлентьева по коленке, весело смеялся, от всего этого не  осталось  и
следа.
   Теперь он вел себя осторожно и  опасливо.  Дверцу  закрыл  за  собой  без
сильного хлопка, словно боялся  кого-то  разбудить.  -  Ты  как?  Ничего?  В
порядке?
   - Перебиты, поломаны крылья, нет в  моторах  былого  огня,  -  с  улыбкой
ответил Евлентьев словами, которые частенько звучали в мастерской Варламова.
   - Надо же, как красиво и емко ты стал выражаться,  -  проговорил  Самохин
серьезно. - Это уж точно... Нет  в  моторах  былого  огня...  Ладно,  я  тут
кое-что принес для тебя, - Самохин со скрежетом раскрыл "молнию" на сумке  и
вынул черный пакет, в каких обычно бывает фотобумага.  На  этот  раз  в  нем
оказались снимки. - Знакомься... Это твой клиент, - и Самохин положил  пакет
на руль.
   Евлентьев взял его не сразу, понимая, что даже такое  невинное  движение,
как взять конверт, вынуть из него снимки,  всмотреться  в  лицо  незнакомого
человека - все это приближает его к тому моменту, когда  придется,  все-таки
придется передернуть затвор и поймать на  прицельной  планке  темный  контур
жертвы.
   Поколебавшись, он положил руку на конверт.
   - Смотри, смотри, - вымученно усмехнулся Самохин. -  Чтоб  не  спутать  в
критический момент с человеком хорошим, добропорядочным, чадолюбивым...
   Евлентьев вынул все  фотографии  сразу  и  начал  медленно  тасовать  эту
странную  колоду.  На  некоторых  отвратительный  тип,  которого  предстояло
застре-. лить, был изображен крупно, портретно, были и групповые снимки,  на
которых все тот же тип  был  обведен  красным  фломастером.  Заинтересовался
Евлентьев кадрами, на которых, как  можно  было  догадаться,  шло  заседание
правления банка. А вот отвратительный тип  идет  по  улице,  уверенно  идет,
широким шагом,  посылая  рукой  мимолетное  приветствие  фотографу.  Вот  он
подписывает бумаги, вот он с женщиной, но обстановка  служебная,  конторская
какая-то, женщина скорее всего сотрудница, но миловидная. Она  бы  наверняка
выглядела красавицей, сними ее другой фотограф. Это  Евлентьев  уже  знал  -
если на снимке красотка, то в этом половина заслуг фотографа.
   - Сколько ему лет?
   - Сорок девять.
   - Выглядит моложе.
   - В жизни он еще моложе. Я тебе сейчас о нем расскажу...
   - Не надо! - поспешно сказал Евлентьев. - Ни слова. Я не хочу даже знать,
как его зовут. Снимки ты оставляешь мне?
   - Нет. Не могу. Окажись они в руках следствия, по ним  можно  догадаться,
откуда ноги растут.
   - Тоже верно, - согласился Евлентьев. -  Они  могут  оказаться  только  у
своего человека, у соратника, сотрудника, собутыльника. Пил с ним?
   - Пил. И немало. Старик, все твои условия  приняты.  И  по  сумме,  и  по
времени выплаты. Я готов тебе их вручить прямо сейчас, - Самохин сунул  руку
в ту же сумку и вынул небольшой пакетик в газетной обертке.
   - Не надо, - остановил его  Евлентьев.  -  Чуть  попозже,  чуть  попозже.
Скажи, Гена... Как ты себе это все представляешь?
   - Самый главный вопрос... Значит, так... Через несколько дней он  едет  в
отпуск, здесь же, в Подмосковье.  По  твоей  любимой  белорусской  ветке.  Я
назову тебе деревню, дом, все назову. Он заядлый грибник, едет  за  грибами.
Пошла последняя волна  белых,  идут  чернушки,  валуи  -  лучшие  грибы  для
засолки...
   Упустить этого он не может.
   - Раньше и ты собирал с ним грибы?
   - Да.
   - И остальные трое?
   - Да.
   - А сейчас он вас достал?
   - Он нас просто приговорил.
   - Так... Едет за грибами... И что?
   - Вы случайно встречаетесь в лесу.  У  тебя  пистолет  с  глушителем.  Ты
делаешь свое дело и идешь лесной дорогой на  электричку.  Платформа  в  трех
километрах.
   Вечером я тебе звоню. Если все удачно, ты говоришь мне про  белые  грибы,
если все плохо, говоришь про чернушки. Вот и все.
   - Этот тип, говоришь, последняя сволочь?
   - Подонок, каких свет не видел! - убежденно произнес Самохин. - Это такая
тварь, такая гнида... Ты же его видел, глаза навыкате, под подбородком  куча
розового мяса висит, как побреется - вся морда в кровищи,  какое-то  у  него
раздражение, кровь какая-то  у  него  поганая,  плохо  сворачивается.  Водки
нажрется - блюет, всю ночь блюет, до самого утра...  Потом  майкой,  трусами
пол затирает, а блевотина скользит, она ведь жирная...
   - Какой кошмар, - содрогнулся Евлентьев. - Если уж он так некрасиво водку
пьет... Жить ему противопоказано?
   - Воздух отравляет! - заорал Самохин. - Я шкурой чую, когда он в  Москве,
а когда его нет.
   - При нем будут охранники? - негромко спросил Евлентьев.
   - Знаешь, старик, не исключено.  Но  это  лес,  охранники  тоже  будут  с
лукошками, живые ведь люди, наверняка разбредутся по полянкам, по опушкам, -
в голосе Самохина уверенности явно поубавилось.
   - Так...
   - Но в городе все будет гораздо сложнее, рискованнее. Два амбала от  него
не отходят ни на шаг.
   - Значит, и там они будут рядом?
   - В лесу это невозможно. Выстрелы-то бесшумные... Ну треснула веточка, ну
кто-то наступил на сучок, ну грибник от восторга пукнул... Вот и все звуки.
   - А заорет он благим матом? - усмехнулся Евлентьев.
   - Это уже твои проблемы. Надо стрелять так, чтобы не заорал.
   Странное  состояние  охватило  Евлентьева.  Он  вроде  бы  еще  не  решил
окончательно, что берется за столь рискованное дело, не  сказал  даже  себе,
что готов, что решился. Не потому что уклонялся от разговора с самим  собой,
все было проще - возникло ощущение, что не о нем речь, что  и  не  он  вовсе
собирается в грибной лес с бесшумным пистолетом. Вроде совсем другой человек
пойдет в лес, зажав в потной ладони рукоять пистолета, а он,  Евлентьев,  он
просто знает об этом и выясняет самые разные обстоятельства не для  себя,  а
для того человека, который, возможно, и близок ему, может быть, даже родной,
но другой, другой, не он, не Евлентьев.
   Взяв  пакет  с  фотографиями,  он  снова   вынул   их,   снова   принялся
перекладывать, уже легко, безошибочно находя  на  каждом  снимке  физиономию
отвратительного существа, с которым ему предстояло разобраться. И  вдруг  на
одном из снимков,  изображающих  застолье,  он  увидел  скромную  физиономию
Самохина. И только тогда до него дошло, зачем он снова пересматривает снимки
- он хотел убедиться, что и Самохин, и его жертва бывали в  одной  компании,
за одним столом, поднимали общие тосты и пьяно целовались на прощание. И  не
смущали тогда Самохина вислый подбородок собутыльника,  глаза