ивоте отделился от входа и неуловимым  движением  в  полупоклоне  распахнул
заднюю дверцу. Самохин ступил  на  асфальт  легко,  молодо,  даже  радостно.
Кому-то кивнул, кому-то махнул рукой и быстро, не медля ни секунды,  зашагал
к подъезду.  В  сером  посверкивающем  костюме,  в  белоснежной  рубашке,  в
блестящих  туфлях  на  тонкой  подошве,  с   небольшим,   совсем   тоненьким
чемоданчиком.
   Дверь перед ним распахнулась как бы сама по себе и как бы  сама  по  себе
мягко закрылась за спиной. Охранник тут же занял позицию у входа, "Мерседес"
неслышно сдвинулся  в  сторону  и  остановился  невдалеке  на  свежем  после
утренней поливки асфальте.
   Евлентьев увидел то, что хотел увидеть.
   Последнее время Самохин появлялся на  задрипанном  "жигуленке",  в  серой
нейлоновой куртке, застиранных джинсах, и Евлентьеву просто необходимо  было
увидеть его во всем блеске,  чтобы  еще  раз  убедиться,  что  тот  все-таки
банкир, что есть у  него  и  штат,  и  охрана,  и  "Мерседес",  а  все,  что
происходит между ними, - серьезно.
   Выбравшись  из  Сретенских  переулков,  Евлентьев  по  Цветному  бульвару
добрался до Садового кольца и направился на  Дорогомиловскую.  Дом,  который
вчера показывал ему  Самохин,  он  узнал  сразу.  Серая  лепнина  над  тремя
угловыми окнами, третий этаж, такие же три окна за углом  -  все  совпадало.
Ошибки тут быть не могло.
   Машину  Евлентьев   оставил   на   улице,   за   углом.   Неопределенного
красновато-грязного цвета,  немытые  стекла,  забрызганный  грязью  номер...
Никакого внимания она не привлекала ни  у  водителей,  ни  у  пешеходов.  Не
привлекал внимания и сам Евлентъев - короткая светлая  бородка,  не  слишком
густые усы, темные очки, джинсы, плащевая куртка...
   Нет, обратить на него какое-то внимание было просто невозможно.
   Евлентьев обошел двор, убедился, что выезд есть и на  Дорогомиловскую,  и
на соседнюю улицу. Нигде не  уложены  злобно-заботливой  рукой  фундаментные
бетонные блоки, нигде не вырыты канавы. Ему необходимо было найти  место,  с
которого он мог бы незамеченным выстрелить не менее пяти раз, такое  условие
поставил  Самохин.  Попаданий  должно  быть  несколько,  иначе   все   будет
истолковано достаточно невинно - дескать,  шальная  пуля  залетела  в  окно,
озорники, дескать, балуют.
   Двор был самым обычным.
   Отсыревшие,  полусгнившие  скамейки  под  деревьями,  стол  доминошников,
покрытый куском жести,  детская  площадка  со  сломанными  качелями,  ржавые
ракушки гаражей...
   Вот эти самые ракушки и привлекли внимание Евлентьева. Построены они были
в  разное  время,  похоже,  без  должного  разрешения   властей,   поскольку
располагались беспорядочно, кривыми рядами, а то и одиночными бородавками  -
в полном соответствии с наглостью и отчаянностью владельцев. У кого  сколько
набралось нахальства, столько тот и занимал места. Попадались  и  гаражи  из
жести, из шлакоблоков,  из  кирпича.  Между  ними  были  достаточно  широкие
проходы, во всяком случае, боком и  втянув  живот  можно  было  протиснуться
почти везде. Некоторые  проходы  были  чистыми,  свободными,  иные  завалены
дворовым мусором, а  то  попросту  использовались  в  качестве  общественных
туалетов.
   Еще раз обойдя гаражи и убедившись, что проезды не тупиковые, что и между
гаражами  можно  если  уж  не  пройти,  то   протиснуться,   Евлентьев,   не
задерживаясь, вышел на улицу и направился к машине.
   Если бы кто-нибудь вздумал понаблюдать за ним пристально и подозрительно,
то единственная мысль, которая могла прийти в голову такому  наблюдателю,  -
приспичило человеку, и весь тут сказ. За день между этими гаражами наверняка
несколько десятков человек справляют свою нужду.
   - Выпьешь что-нибудь? - спросила Анастасия за ужином.
   - Знаешь... Воздержусь.
   - Ты стал меньше пить.
   - А что, заметно?
   - После дома отдыха вообще почти не пьешь.
   - Это хорошо или плохо?
   - Плохо.
   - Почему?
   - Потому что у тебя для этого есть причина, о которой ты  не  можешь  мне
сказать.
   - Да нет, - смутился Евлентьев от такой проницательности. - Не хочется, и
все... Я наверстаю, - заверил он. - Ты еще  будешь  меня  останавливать,  за
руки хватать.
   - Вечером собираешься куда-то?
   - С чего ты решила?
   - На тебе джинсы, Виталик. Ты не стал надевать домашние штаны. И  рубашку
не переодел. Если бы ты  собирался  к  Варламову  выпить  стопку  водки,  то
наверняка сказал бы мне об этом. А ты молчишь. И  в  глаза  не  смотришь.  И
водку не пьешь. И меня не целуешь. И душ не принимаешь.
   -  Анастасия!  -  вскричал  потрясенный  Евлентьев.  -  Да  ты  настоящий
следователь!
   - Настоящий? - улыбнулась Анастасия и положила руку на плечо  Евлентьева.
- Нет, Виталик... Настоящий впереди.
   - Говори, да не заговаривайся! - шутливо заорал Евлентьев.
   - Когда выходишь?
   Евлентьев помолчал, поводил пальцем по скатерти, посмотрел на экран,  где
ерзающая и подмигивающая Дикторша взахлеб  материла  президента  Белоруссии,
тяжело вздохнул, бросил взгляд  на  часы,  сморщил  лоб,  пошевелил  губами,
что-то подсчитывая.
   - После одиннадцати.
   - Со мной не хочешь посоветоваться? Евлентьев опять надолго замолчал.  Он
посмотрел на  худенькие  плечи  женщины,  на  ее  тонкие  запястья,  которые
казались еще более тонкими рядом с подвернутыми рукавами свитера,  и,  опять
набрав полную грудь воздуха, осторожно выпустил его из себя.
   - Чуть позже, - сказал он.
   - Ну-ну, - обронила Анастасия. - Надолго?
   - На час.
   - Управишься?
   - Надеюсь.
   - Ты один?
   - Да.
   - Это хорошо.
   - Почему?
   - В таких делах лучше быть одному.
   - В каких делах? - мертвым голосом спросил Евлентьев.
   - Ладно, Виталик... Не будем. Замнем для ясности.
   - Какие-то упреки, какие-то намеки, - пробормотал  Евлентьев.  -  Я  могу
внести достаточную ясность...
   - Пойди посмотри на себя в зеркало, - усмехнулась Анастасия,  выпуская  к
потолку струю дыма. - Пойди-пойди!
   Евлентьев послушно поднялся, прошел в ванную и, включив  свет,  уставился
на себя в зеркало. На него смотрел осунувшийся тип  со  светлой  бороденкой,
усы, правда, были чуть потемнее, на шее билась нервная жилка, а глаза... Да,
глаза его были расширены больше обычного, и сколько Евлентьев ни искал в них
усмешку,  иронию  или  еще  что-нибудь  легкое  и  беззаботное,  не   нашел.
Загнанными были его глаза, и в них металась если не паника, то что-то на нее
похожее.
   За стол он вернулся озадаченным, молча сел  и,  не  глядя  на  Анастасию,
принялся жевать, даже не разобрав толком, что именно он сует в рот.
   - Ну как? - спросила Анастасия.
   - Ничего глаза... Жить можно.
   - Но радоваться жизни... Вряд ли, да?
   - Слушай, Анастасия... - Евлентьев поднял глаза. - Тебе не  противно  все
время оказываться правой?
   - Нет, не противно, Виталик... Но иногда бывает тягостно.
   - И сейчас тоже?
   - Да.
   - Но хоть иногда эта тягостность тебя отпускает?
   - Вот когда вернешься сегодня ночью без хвоста... Я  переведу  дух...  Но
ненадолго, как мне кажется.
   - Ладно, разберемся. - Евлентьев не смог больше продолжать этот разговор.
   Каким-то голым он себя чувствовал, ярко освещенным, на  виду  у  всех,  и
прикрыться было нечем и спрятаться не за что.
   - Слушай, - сказала Анастасия отстраненным голосом, - может быть, я  тебе
понадоблюсь? Если что, скажи... Могу кое-чем рискнуть.
   - А чем ты можешь рискнуть?
   - Свободой, жизнью, молодостью... Что у меня еще есть...  У  меня  больше
ничего и нету.
   - Не так уж и мало.
   - Видишь ли, Виталик... И  свобода,  и  жизнь,  и  молодость...  Это  все
необработанные алмазы, они ничем не отличаются от простых булыжников.  Чтобы
они засверкали, чтобы все вокруг увидели их ценность...  Их  надо  огранить,
вставить в достойную оправу, поместить рядом с человеком, который бы знал им
истинную цену, был бы счастлив ими обладать... Готов был бы отстоять их  или
хотя бы попытаться отстоять, если кто-то дурной и поганый вдруг позарится на
эти сокровища...
   Все это Анастасия говорила медленно, будто даже равнодушно, но только  по
сверкающей слезинке Евлентьев понял, как давались ей  эти  слова.  Анастасия
смотрела прямо перед собой на экран телевизора, разноцветные сполохи  реклам
проносились по ее лицу, как далекие зарницы от жизни чужой и недоступной.
   Евлентьев поднялся, взял ее за тонкое запястье, привлек к себе,  заставил
спрыгнуть с кресла, подвел к  кровати  и,  подтолкнув  женщину  на  мохнатую
накидку, сам улегся рядом. Так и не сняв больших,  чуть  затемненных  очков,
Анастасия положила Евлентьеву голову на плечо и затихла.
   - Авось, - сказал после долгого молчания  Евлентьев.  И  через  некоторое
время повторил:
   - Авось.
   - А сердце твое бьется ровно, - негромко сказала Анастасия.
   - Пустое сердце бьется ровно, - поправил Евлентьев и не  смог  удержаться
от продолжения, уж больно кстати оно пришлось:
   - В руке не дрогнет пистолет.
   - Не дрогнул пистолет, - на этот раз поправила Анастасия;
   - Пусть так... Пусть так, - Евлентьев скосил глаза на часы.
   - Виталик... А почему бы тебе не сказать как-нибудь под настроение, после
первой или пятой рюмки... Почему бы тебе не сказать, что ты  немного  любишь
меня?
   В голову не приходило? Может быть, приходило в какое-нибудь другое место,
а, Виталик?
   - Не знаю... Не знаю...
   - Знаешь, говорить не хочешь.
   - Хорошо, скажу, - голос Евлентьева, кажется, лишился всякого  выражения,
отсутствующим тоном он как бы заранее отрекался от  неточно  сказанного,  не
правильно понятого.
   - Скажи.
   - Мне кажется... Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется... Чтобы говорить
о любви, чтобы объясняться в любви, нужно иметь основания...
   - Достаточно просто любить.
   - Нет, недостаточно. Я не имею права говорить о любви,  оставаясь  нищим,
убогим, зависимым... За словами о любви предполагается, что  я  могу  что-то
для тебя сделать, что я могу огранить алмаз,  о  котором  ты  говорила...  -
Евлентьев опять посмотрел на часы.
   - Тебе пора? - приподнялась Анастасия.
   - Да.
   - Но мы еще поговорим об этом?
   - У нас будет уйма времени, - заверил Евлентьев. - У  нас  будет  столько
времени, столько времени...
   Ночная  Москва  нравилась  Евлентьеву,  и,  когда  была  возможность,  он
старался не нырять в  подземелья  метро,  а  передвигаться  по  поверхности.
Сверкающие витрины, светофоры, уличные фонари - все это  создавало  если  не
праздничное, то какое-то взволнованное,  тревожное  настроение.  Теперь  же,
когда у него появилась возможность ездить на машине, почти на своей  машине,
это ощущение не исчезло.
   Уже после восьми вечера улицы пустели, бесконечные пробки, которые  стали
возникать  там,  где  совсем  недавно  даже   машины   появлялись   нечасто,
рассасывались, и было странно представить эти вот свободные, пустынные улицы
плотно  забитыми  машинами.  Благодаря  неустанным  усилиям  новых   властей
общественный транспорт  исчезал  быстро  и,  похоже,  навсегда.  Сокращались
автобусные маршруты, троллейбусы остались лишь на главных улицах,  и  теперь
по поверхности Москвы надежнее всего  можно  было  передвигаться  только  на
личном  транспорте,  естественно,  тем,  кто  таким   транспортом   обладал.
Остальные граждане носились под землей, не видя солнечного и лунного  света,
и бывали счастливы, когда им сообщали о  новых  станциях  метро,  о  больших
планах по рытью подземных нор, бывали  счастливы,  когда  им  удавалось  без
помех втиснуться в вагон метро и замереть на несколько  остановок,  выключив
сознание и смирившись с собственной участью.
   К двенадцати ночи  улицы  освобождались  от  машин  полностью,  и  только
изредка  проносились  джипы,  "Мерседесы",   "Вольво",   владельцы   которых
чувствовали себя просто обязанными обгонять все, что движется,  с  какой  бы
скоростью оно ни двигалось. Их охватывала злая обида и оскорбленность, когда
что-то им мешало обогнать, прижать, срезать.
   Езда всегда успокаивала Евлентьева, и он почти не  ощущал  того  нервного
озноба, с  которым  вышел  из  дома.  Анастасия  проводила  его  до  порога,
поцеловала в щеку, скривила подбадривающую гримасу, не  дрейфь,  дескать,  и
чуть ли не силком вытолкала  на  площадку.  Не  могла,  не  могла  Анастасия
провожать слишком долго, стоило Евлентьеву затянуть  прощание  на  несколько
минут, и она уже не отвечала за себя, за свои слова.
   У Министерства иностранных дел Евлентьев свернул к  Киевскому  вокзалу  и
через минуту ехал по Дорогомиловской. А еще через несколько минут  остановил
машину в неприметном переулке, вплотную прижавшись к бордюру.  Впереди,  это
он уже знал, свободный проезд к Кутузовскому проспекту, на котором  не  было
ни единого светофора чуть ли не до самой Кольцевой дороги.
   Во двор он вошел быстрой, озабоченной походкой опаздывающего  жильца.  Ни
влюбленных парочек, ни  бессонных  старух,  ни  ненасытных  поддавал  он  не
встретил, хотя прошел по двору полный круг  все  той  же  походкой  с  видом
забитым и несчастным. На  последнем  повороте  свернул  в  сторону  и  через
несколько метров оказался зажатым среди гаражей. Он как  бы  исчез  из  поля
зрения, и если бы кто-то подозрительный и  неусыпный  наблюдал  за  ним,  то
увидел бы лишь, что человек,  который  так  торопился  домой,  скорее  всего
добрался до нужных дверей.
   Присев  в  узкой  щели  между  двумя  железными  гаражами,  Евлентьев  на
несколько минут замер, ничего не предпринимая. Никто не шел за ним, никто не
пытался узнать, куда он пропал и чем занимается.
   Прошло минут пять. Потом еще около того. Изредка доносились  голоса,  шум
подъезжающих машин, но и эти  звуки  постепенно  замерли.  Теперь  Евлентьев
слышал лишь собственное дыхание: Собираясь сюда, он надел  темную  куртку  и
неизменную свою вязаную шапочку,  в  которых  ходила  половина  москвичей  и
женского, и мужского пола.
   Приподнявшись, он увидел прямо перед собой окна, которые и показывал  ему
два дня назад Самохин. Окна были задернуты шторами, и сквозь них  пробивался
лишь тусклый, еле заметный свет. В квартире не спали, но это  не  имело  для
Евлентьева слишком большого значения. Ему нужно  было  выполнить  порученное
дело, и он его выполнит.
   Может быть, недостаток опыта сыграл свою роль,  может  быть,  безоглядная
уверенность, что все обойдется, но Евлентьев почти не чувствовал волнения.
   Машина стояла за углом, мотор еще не успел остыть и заведется  от  одного
прикосновения ключа, а в том, что машина  в  порядке  и  заводится  легко  и
уверенно, Евлентьев уже успел убедиться.
   Сунув руку к поясу,  он  нащупал  пистолет.  Он  был  прохладным,  но  не
холодным, нет. Евлентьев не ощутил никаких особых чувств, он просто прикинул
расстояние, положил руку с пистолетом на крышу ракушки,  осмотрелся.  Пришла
та уверенность, которую он испытывал совсем недавно в доме отдыха.
   Там у него все получалось, должно получиться и здесь.
   Вдруг  колыхнулась  штора  за  окном,   которое   ему   необходимо   было
расстрелять.
   Похоже, кто-то из  жильцов  выглянул,  осмотрелся  и  поплотнее  задернул
штору.
   Естественно, никто не будет стоять в первом часу  ночи  перед  задернутой
шторой, и стрелять можно было  в  полной  уверенности,  что  задание  он  не
перевыполнит.
   - Ну ладно, - негромко проговорил  Евлентьев.  -  Авось,  -  повторил  он
словцо, сказанное недавно Анастасии.
   Ствол пистолета тускло мерцал в слабом  свете  редких  фонарей,  немногих
светящихся окон. Прицелившись, Евлентьев убедился, что  нужные  окна  вполне
доступны и по расстоянию, и по отсутствию помех.  Ветви  разросшегося  клена
оказались чуть в стороне, и это тоже  было  кстати.  Он  передернул  затвор,
сдвинул кнопку предохранителя.  Теперь  уже  ничто  не  могло  помешать  ему
выполнить маленькую просьбу лучшего Друга, банкира и красавца.
   Первый выстрел прозвучал неожиданно для самого Евлентьева. Но он же  снял
напряжение. И Евлентьев, уже не обращая внимания ни на  что  вокруг,  сделал
еще несколько выстрелов. Спокойно, прицельно, сосредоточенно.
   Нажав курок в очередной раз, он услышал лишь слабый металлический щелчок.
И только тогда понял, что патроны кончились, что выпустил  он,  оказывается,
всю обойму, причем удачно выпустил, ему хорошо  было  видно,  что  все  пули
легли в цель, что все три окна  оказались  поврежденными,  он  услышал  даже
слабый звон стекол, разбивающихся об асфальт.
   Шторы за окном дергались и колыхались. Одна из них от пуль  сдвинулась  в
сторону, и из окна ударил яркий свет. Но он тут  же  погас.  Видимо,  жильцы
бросились к выключателям и погасили свет.
   После этого Евлентьев, не задерживаясь  ни  секунды,  не  оглядываясь  по
сторонам, не  приседая  и  не  прячась,  вышел  из  гаражей  и  быстрой,  но
сдержанной походкой, не испытывая даже желания  сорваться  на  бег,  пересек
освещенное пространство  перед  аркой,  вошел  в  ее  тень  и  только  тогда
оглянулся.
   Все было спокойно. Никто не возник в свете фонаря, никто не  пытался  его
преследовать.
   - Это хорошо, - сказал Евлентьев вслух и, сунув пистолет под мышку, вынул
из кармана ключи, открыл дверцу машины, стараясь делать это  медленнее,  еще
медленнее. Но не потому, что форсил, нет. Он знал, сколько времени уходит на
судорожное, паническое тыканье ключа в скважину, как дрожат при  этом  руки,
как все становится ненадежным, зыбким  и  опасным.  Наслушался  он  об  этом
достаточно в доме отдыха и  потому  открывал  дверцу,  может  быть,  излишне
замедленно. Но зато никто, увидев его в этот час, слишком  поздний  час  для
добропорядочных, законопослушных граждан, не заметит в его действиях  ничего
подозрительного - ковыряется мужик с ключами, ну и пусть ковыряется, поддал,
наверное, но это уже забота гаишников.
   Дверь открылась.
   Выдернув ключ из замка, Евлентьев нащупал другой ключ  и  вставил  его  в
замок зажигания. Машина завелась легко и уверенно. Тут же, уже не медля,  он
тронулся  с  места.  Секунд  через  тридцать-сорок  Евлентьев  был  уже   на
Кутузовском проспекте. И хотя редкие машины мчались со скоростью  не  меньше
ста километров, обгоняя и покрикивая на него нервными гудками он шел  где-то
около семидесяти, в третьем ряду от осевой линии.
   Вряд ли прошло три-четыре минуты, а он  уже  миновал  Триумфальную  арку,
свернул вправо и, развернувшись в тоннеле, поехал в обратную сторону. Теперь
он уже торопился с окраины, из Подмосковья, ближнего или дальнего.
   Бывает, подзадержался мужик, торопится домой.
   Миновав Киевский вокзал и оказавшись уже на мосту, Евлентьев  спохватился
- пистолет все еще торчал у него под мышкой.
   - Ни фига себе! - воскликнул он изумленно. - Ни фига себе, - повторил уже
озадаченно.
   Его предупреждали  о  том,  что  в  подобных  случаях  человек  часто  не
соображает, что делает, какие ошибки, какие  непоправимые  оплошности  может
совершить. Притормозив и прижавшись к правому ряду, почти  царапая  колесами
бордюр, Евлентьев опустил стекло и, взяв пистолет за ствол, с силой  швырнул
его через перила. Всплеска  он  не  услышал,  потому  что  тут  же  прибавил
скорость и через десять-двадцать секунд .выскочил на Садовое кольцо.
   Теперь уже никто не сможет доказать, что он был в том дворе, что  стрелял
по окнам, никто, даже если Самохин  укажет  на  него  пальцем,  назовет  все
обстоятельства...
   Недоказуемо!
   Остались, правда, частицы пороха на правой  руке,  осталась  на  подошвах
грязь из той щели между гаражами, осталась невидимая связь между  Самохиным,
хозяином расстрелянной квартиры и Евлентьевым, но все это  нечто  косвенное,
неуловимое и опять же недоказуемое. Порох он  смоет  через  двадцать  минут,
подошвы тоже надо будет почистить, хотя вряд ли возможно  очистить  их  так,
чтобы не осталось совершенно никаких следов, но все  это  чепуха,  все  это,
ребята, манная каша по белой скатерти!
   Последние сло