ался около  десяти  минут.  За  это  время  многое  изменилось  в  их
взаимоотношениях.
   Если когда-то они были на равных, то  за  эти  минуты  один  поднялся  на
несколько ступенек вверх, второй опустился вниз.
   - Тебе где выходить? - спросил Евлентьев, тяготясь  и  этой  встречей,  и
разговором, который  явно  становился  пустым  и  обременительным.  Впрочем,
тяготил он, похоже, одного лишь Евлентьева.  Самохин  оставался  оживленным,
говорливым и, кажется, готов был продолжать беседу до бесконечности.
   - На Беговой выйду... Мне надо на Пушкинскую, там моя контора.
   - Что за контора? - без  интереса  спросил  Евлентьев,  незаметно  трогая
ногой сумку под сиденьем. Эта поездка для  него  оказалась  пустой  -  кроме
одной книги и двух шоколадок, продать не удалось ничего. Встреча с Самохиным
сломала все его надежды, и  теперь  он  думал  лишь  об  одном  -  побыстрее
отправиться в обратный путь на Голицыне и попытаться хоть немного заработать
на ужин.
   - Ха! - весело воскликнул Самохин  и,  кажется,  даже  ногами  взбрыкнул,
услышав вопрос. - А я все думаю -  когда  же  ты  об  этом  спросишь,  когда
поинтересуешься, чем занимаюсь!
   - Робел, - развел руками Евлентьев, - с виду ты вроде как новый  русский,
а они не любят отвечать на такие вопросы, таятся. У  тебя  как...  На  груди
золотая цепь?.. Висит?
   - Висит! - радостно кивнул Самохин. - Златая цепь на дубе том!
   - Тяжелая?
   - А! Ерунда! Двадцать пять грамм.
   - Ничего, - уважительно склонил голову Евлентьев. - Дашь поносить?
   - Хоть сейчас! - И Самохин полез за пазуху.
   - Да ну тебя! - остановил его Евлентьев. - Шутки наши забыл? Помнишь,  ты
у меня просил - дай джинсы поносить... Помнишь?
   - Было такое, -  согласился  Самохин,  и  опять  Евлентьев  заметил,  что
воспоминание это не было для приятеля радостным.
   - Так где же ты работаешь?
   - Старик, ты не поверишь... Я нигде не работаю...
   Ни на кого не работаю. Я на себя работаю.
   - Я тоже.
   - Старик... У меня банк. Понял? Банк! Это тебе о чем-нибудь говорит?
   - Говорит, - кивнул Евлентьев. - Как я понимаю, ты банкир?
   - И неплохой! - расхохотался  Самохин.  -  Банк  небольшой,  но  с  очень
высокой степенью надежности. По надежности я вхожу в первую десятку  Москвы.
Конечно, среди банков моего пошиба. Так что советую  -  накопления  неси  ко
мне.
   - А не слиняешь?
   - Обижаешь, старик, -  укоризненно  протянул  Самохин.  -  Если  придется
гореть, тебе сообщу первому - приходи, дескать, забирай свои миллионы,  пока
не поздно.
   - Следующая Беговая, - сказал Евлентьев. - Не прозевай.
   - Успею... А это дело... - Самохин ткнул ногой  в  сумку  под  лавкой,  -
кормит?
   - Хиловато.
   - Поит?
   - А вот это уже нет... На питье не хватает.
   - Так, - Самохин посерьезнел, наклонился, чтобы посмотреть на сумку,  без
всякой мысли наклонился, но, наткнувшись на  размокшие,  давно  не  чищенные
ботинки старого друга, распрямился. -  Хочешь,  куплю  весь  твой  товар?  -
неожиданно спросил он.
   - А зачем он тебе?
   - Я его тебе и оставлю... А?
   - Нет, Гена... Не надо. Неловко получается. Два-три рейса - и я весь  его
распихаю. После обеда торговля поживей пойдет.
   - Ты что... Обратно в Голицыне? - спросил Самохин почти с ужасом.
   - Нет, - покачал головой Евлентьев. - Только до Одинцова. Дальше торговли
нет...
   - И так весь день?
   - Ну, почему обязательно весь... Не весь...
   - Слушай, Виталий... Нам нужно увидеться.
   - Увидимся, - Евлентьев пожал плечами. - Почему бы и не увидеться хорошим
людям. Обязательно.
   - Сегодня.
   - Боюсь, не получится... Дело в том... Понимаешь... У меня назначена одна
небольшая встреча личного плана, -  Евлентьев  и  дальше  готов  был  молоть
что-то бессмысленное, но Самохин показал, что не зря и не случайно  оказался
во главе банка. Он перебил Евлентьева жестко и твердо,  сразу  отбросив  все
смешливое и легковесное.
   - Сегодня, - повторил он. - Ровно в восемнадцать часов  ты  будешь  ждать
меня на выходе из метро "Краснопресненская". На троллейбусной остановке.
   - Ты подъедешь на троллейбусе?
   - На "Мерседесе".
   - Он же сломался.
   - Подъеду на другом. Повторяю, ровно в восемнадцать часов.  Форма  одежды
парадная.
   - Нам что-то предстоит? - спросил с кисловатой  улыбкой  Евлентьев,  и  в
этом вопросе уже было согласие.
   - Да. Ужин. - Самохин отвечал быстро, торопливо, без улыбки, и  Евлентьев
хорошо представил себе, как четко  ведет  банковские  заседания  его  старый
приятель.
   - В приличном месте?
   - Дом литераторов.
   - Будет много писателей?
   - Там уже давно не бывает писателей. В предбаннике хлопнут  рюмку  водки,
оботрутся рукавом - и отваливают счастливые даже тем, что обломилось. Им  не
по карману ужин в их же собственном доме. А ты все-таки  работник  книги,  -
Самохин пнул каблуком в сумку под лавкой. - Тебе там будет интересно.
   - И тебе тоже?
   - Да. И мне будет интересно. Потому что нас с  тобой  ожидает  не  только
ужин, но и интересный разговор. Ты мне нужен. И я тебя не отпущу.
   - У тебя нет заместителя?
   - Заместителей у меня более чем достаточно, - резковато  сказал  Самохин,
не  привыкший,  видимо,  к  столь  легкомысленной  манере  разговора.  -   И
секретарши у меня есть. И охрана.
   - Где же она? - Евлентьев оглянулся.
   - Никому и в голову не придет, что я могу добираться электричкой.
   Электричка - самый безопасный вид транспорта. Здесь никогда не хлопнут.
   - А есть желающие?
   - Сколько угодно.
   - За что?
   - Место под солнцем занимаю. А от этого места многие бы не отказались.
   - Банк, охрана, секретарши, деньги... Чего же тебе еще?
   - У меня нет надежного  человека.  Д'Артаньяна  у  меня  нет.  Мне  нужен
д'Артаньян.
   - Я не владею шпагой и не  ношу  усов,  -  Евлентьев  попытался  смягчить
резковатый тон Самохина.
   - Научим. Не захочешь - заставим. Усы отрастим. Или  приклеим.  Я  внятно
выражаюсь?
   - Вполне.
   - Будь здоров. Мне пора выходить.
   - Клиенты ждут?
   Самохин хотел было ответить опять  что-то  резковатое,  но  сдержался  и,
подхватив полы длинного черного пальто, шагнул к двери. В  последний  момент
обернулся, встретился взглядом с Евлентьевым.
   - Не забудь - восемнадцать ноль-ноль.
   И шагнул в тамбур.
   Проходя мимо окна, он не повернул головы в сторону Евлентьева, не  махнул
рукой, хотя этого вполне можно было ожидать. Похоже, он тут же забыл о своем
Друге и весь уже был мыслями в банке,  в  той  жизни,  которая  ожидала  его
где-то в районе метро "Пушкинская".
   Евлентьев взглянул  на  вокзальные  часы.  Они  показывали  десять  часов
одиннадцать минут. Электричка шла без опоздания. Это был  хороший  знак,  но
Евлентьев не верил в приметы. В приметы ему еще предстояло поверить.
   Странный, но в то же время  вполне  объяснимый  и  естественный  промысел
развился в России в последние годы - подмосковные электрички, да и не только
подмосковные, не только электрички  заполняли  люди  с  сумками,  рюкзаками,
чемоданами и авоськами. Благообразные тетеньки с прекрасным произношением  и
одухотворенными  лицами,  бывшие  учителя,  работники  закрытых   музеев   и
разогнанных Дворцов культуры предлагали скучающим пассажирам семена огурцов,
средство от тараканов, пилюли от  бесплодия,  иголки  для  швейных  машинок,
разноцветные нитки, которые, как  выяснялось  уже  дома,  были  намотаны  на
катушку в два слоя - Запад делился изнанкой своего красочного благополучия.
   Их мужья, идя по  составу  следом,  с  опозданием  на  вагон,  предлагали
машинное масло, отвертки и  выключатели,  электрические  патроны,  корм  для
кошек и ошейники для собак.
   Шустрые подростки  уговаривали  купить  эротические  издания,  предлагали
телефоны авторемонтных мастерских, домашних борделей, где вас могли  принять
в любое время суток и обслужить по полной физиологической программе.
   Бабули, проев за три дня свои пенсии, отправлялись по вагонам, уговаривая
купить  гостинцы  внучатам  -  фломастеры,  шоколадки,  какие-то  куколки  в
целлофановых мешочках, а то непросто  целлофановые  мешочки  с  изображением
заморских красоток с загорелыми ягодицами.
   Некоторые покупали, иные просто совали в карман  престарелой  коробейницы
тысчонку-вторую. Бабули этого как бы не видели, только чуть  заметный  кивок
говорил о том, что они  приняли  подношение,  но  прожитая  жизнь,  когда-то
пристойная  профессия  не  позволяли  им  откликнуться  на  милостыню  более
благодарно.
   А  вернувшись  вечером  в  голодноватые  квартирки,  рыдали,  увидев   по
телевизору, как какая-то косорылая депутатша убеждала их в  том,  что  жизнь
улучшится, когда вымрут старики, и тогда все выжившие женщины страны смогут,
как  и  она,  летать  в  город  Париж  делать   прическу.   А   еще   как-то
сипловато-смугловатая старуха с сальными волосами убеждала их, что Берлин  в
сорок  пятом  брали  негодяи  и  подонки,  забывшие  о  праве  фашистов   на
собственное достоинство.
   Иногда в  вагон  вдруг  вваливалась  компания  пожилых  людей,  увешанных
орденами и медалями всех стран и народов Европы, победители  самой  жестокой
войны человечества.  Медали  звякали  на  заношенных  пиджаках  пустовато  и
обесчещенно. В руках у мужичков были  музыкальные  инструменты.  Войдя,  они
располагались у тамбура и, повинуясь  незаметной  команде  одного  из  своих
товарищей, начинали исполнять на  трубе,  аккордеоне,  барабане,  свистульке
мелодии своей победы...
   "Пусть ярость благородная вскипает, как волна,  -  идет  война  народная,
священная война..." И каменели лица у сонных пассажиров, и хмурые  пассажиры
молча, как бы стесняясь друг друга, лезли в карманы, ковырялись заскорузлыми
пальцами в кошельках.
   А музыканты, вытянувшись в цепочку, не прекращая играть, медленно шли  по
проходу между сиденьями; Лица их были невозмутимы и даже, кажется, надменны.
   Впереди шел парнишка  с  коробкой  из-под  кока-колы,  видимо,  внук  или
правнук кого-то из музыкантов... Все это производило впечатление  похоронной
команды, которую пригласили на поминки по великой державе.
   Время  от  времени,  правда,  они  давали  себе  передышку,  и  труба   с
аккордеоном  щемяще  выводили  полузабытые  мелодии  об  утомленном  солнце,
которое так нежно с морем прощалось, о том,  как  кто-то  кому-то  возвращал
портрет, рыдая от любви, и  хотя  искры  гасли  на  ветру,  костер  все-таки
продолжал, все-таки продолжал светить в тумане...
   Носили по вагонам хлеб и молоко, яйца и колбасу, водку и пиво, популярные
газеты и залежалые книги. Конечно же, в  прошитых  переплетах,  конечно  же,
потрясающих авторов и по невероятно низкой цене.
   - Мы работаем без посредников, напрямую, поэтому  вы  не  поверите,  наши
цены втрое, впятеро ниже, чем на прилавках в  центре  города!  -  выкрикивал
Ев-лентьев, пытаясь наполнить свой голос чем-то зажигающим, вдохновляющим  и
прекрасно при этом понимая, что выглядит  паршиво,  что  ему,  с  его  мятой
физиономией, в затертых штанах и размокших туфлях, никто не верит.  И  голос
его был уныл и безрадостен.
   Он даже. сам озадаченно удивлялся, когда кто-то все-таки покупал  у  него
книгу с  каким-то  совершенно  идиотским  названием...  "Огненная  страсть",
"Необузданные желания", "Экстаз любви"... В этих словах ему виделась  та  же
унылая беспомощность, та же надсадная страсть, что и в его голосе...
   Как-то он  сам  попытался  прочитать  несколько  страниц  из  этих  книг.
Отменили  какую-то  электричку,  домой  возвращаться  не  хотелось,  и   он,
зажавшись в угол зала ожидания на Белорусском вокзале, углубился  в  чтение.
Ровно через пять минут Евлентьев с гадливым отвращением  захлопнул  книгу  и
больше не пытался заглянуть под  эти  красочные  обложки,  под  эти  подолы,
обещавшие столько наслаждения, столько неземных  радостей.  Как  выяснилось,
кроме духоты и вони, под подолами ничего не было.
   Этот день для Евлентьева был откровенно неудачным.
   Торговля не шла.
   Побито и подневольно проходил он состав за составом из конца в конец,  но
его товаром никто не интересовался. Может быть, потому что он и сам  потерял
к этим сладостным книжкам и сладеньким шоколадкам всякий интерес.
   Утренняя  встреча  со  старым  товарищем,  который  неожиданно   оказался
преуспевающим  банкиром,  всколыхнула  Евлентьева,  да   и   не   могла   не
всколыхнуть, поскольку жизнь его была достаточно тусклой и однообразной. Все
эти  электрички,  переполненные   вагоны,   сквозняковые   тамбуры,   редкие
прижимистые покупатели слились в один поток, серый, грохочущий на  рельсовых
стыках поток жизни.
   От Самохина в черном пальто, от его длинного белого шарфа, от  непокрытой
головы дохнуло другой жизнью. Дохнуло и опасностью. Эту опасность  Евлентьев
чувствовал все острее, но  гасил,  гасил  в  себе  настораживающие  мысли  и
ощущения.
   Что делать, обычно так и бывает - человек, которому опостылела его жизнь,
готов все перемены считать счастливыми, ко всяким он  стремится  в  ожидании
удачи, пусть хоть какой-нибудь, самой хиленькой.
   Вернувшись в очередной раз на Белорусский вокзал,  Евлентьев  вскинул  на
плечо чуть полегчавшую сумку и двинулся домой. Жил  он  недалеко,  на  улице
Правды.
   Пройдя по переходу под Ленинградским проспектом, вышел с  противоположной
стороны, поднялся по мокрым  гранитным  ступенькам,  через  полсотни  метров
спустился  по  таким  же  ступенькам  и  оказался  у  гастронома.  С  трудом
протиснувшись в алюминиевые двери, он пристроил сумку у окна,  выбрав  место
посуше,  не  затоптанное  покупателями.  Купив  полкило  колбасы,  Евлентьев
зашагал дальше, мимо часового  завода,  мимо  туристической  фирмы,  которая
каждый день своими плакатами звала его в  дальние  страны,  завлекая  голыми
телами,  голубыми  волнами,  бутылками,  бананами,   Багамами.   Но   взгляд
Евлентьева всегда невольно задерживался на плакате,  изображавшем  маленький
греческий островок, - хотелось ему в Грецию, хотелось. Больше никуда, только
на этот маленький скалистый островок. Внизу у скал пенилась  теплая  морская
волна, выше располагалось селение из белых домов, а на горизонте  опускалось
в море красное солнце... От плаката веяло теплым ветром и  спокойной  жизнью
без грохота электричек и злобного перебреха вагонных торговцев...
   Но сегодня Евлентьев увидел не плакат, его он даже не заметил, он  увидел
собственное  отражение  в  большом  витринном  стекле  -  согнутая   фигура,
бесформенные штаны, вязаная шапочка, сумка, которая делала его громоздким  и
неповоротливым.
   Он остановился и некоторое время исподлобья смотрел себе в глаза,  словно
увидел человека, которого уже и не надеялся встретить на этой земле.
   - Ну ты даешь, - пробормотал он. Евлентьев привык к своему облику,  и  не
удручала его трехдневная светлая щетина, взгляд, который  с  каждым  месяцем
становился  все  более  заискивающим,  какая-то   непроходящая   затертость,
появляющаяся у каждого, кто занимался этим промыслом в вагонной толчее.
   - Ладно, - пробормотал он, сворачивая на улицу Правды. - Разберемся... Во
всем разберемся.
   Едва Евлентьев переступил порог квартиры, как сумка словно сама  по  себе
соскользнула с его плеча и легла на пол. Вязаную шапочку Евлентьев сдернул с
головы и бросил на крючок, но промахнулся. Шапочка упала на пол недалеко  от
сумки. Он не стал ее поднимать. И к ботинкам своим не  наклонился  -  просто
сковырнул их с ног и прошел в комнату. Носки вокруг пальцев были  мокрыми  и
оставляли влажные следы на паркете. Увидев их, Евлентьев поспешил перейти на
палас, тоже какой-то затертый, серо-полосатого цвета.
   Пройдя на середину комнаты, он бросил опасливый взгляд в зеркало,  словно
боялся  увидеть  там  нечто  неожиданное.  Но  ничего,  обошлось,  он   даже
подзадержался на себе взглядом, провел рукой по  волосам,  немного  взмокшим
под шерстяной шапочкой.
   Был  Евлентьев  довольно  высок  ростом,  с  прямыми  светлыми  волосами,
негустой щетиной, худощав.  А  вот  руки  ему  достались  крупные.  Сильные,
красивые руки были у Евлентьева, и он знал об этом. Подойдя к  тахте,  он  с
ходу, одним движением рухнул  на  нее  всем  телом  лицом  вверх.  Евлентьев
старался не смотреть в угол, где в  кресле,  забравшись  в  него  с  ногами,
сидела женщина. Он увидел ее, едва приоткрыл входную  дверь,  но  словно  не
заметил, зная, что разговор пойдет  неприятный,  какой-то  подзуживающий,  и
заранее как бы сжимался в ожидании не очень сильного, но болезненного удара.
   У женщины были темные волосы, свисавшие по обе стороны лица, тонкие руки,
длинные пальцы. На ней были легкие брючки, большой растянутый свитер.
   Растоптанные мужские шлепанцы  валялись  на  полу.  В  отставленной  руке
дымилась сигарета, прямо в кресле у голых  пяток  стояло  блюдце,  служившее
пепельницей. В  нем  уже  лежало  несколько  окурков,  из  чего  можно  было
заключить, что в кресле женщина  сидела  давно.  Когда  в  комнате  появился
Евлентьев,  на  губах  ее  заиграла  еле  заметная  снисходительная  улыбка.
Евлентьев не любил эту улыбку по одной простой причине - он считал, что  так
вот может улыбаться только хозяйка, а она действительно была  хозяйкой  этой
квартиры. И позволяла ему жить здесь, с ней. У него  была  комната  в  общей
квартире где-то на Юго-Западе.
   Евлентьеву казалось, что не то он ее любит, не то  она  его,  не  то  оба
понемножку, во всяком случае, что-то между  ними  было,  теплились  какие-то
отношения. Иногда они прерывались, и было такое  ощущение,  что  прерывались
они ко взаимному удовольствию.  Потом  как-то  само  собой  получалось,  что
отношения восстанавливались, возобновлялись, и Евлентьев  снова  обнаруживал
себя в этой квартире, а не в той комнатушке на Юго-Западе.
   - Здравствуй, - произнесла, не сказала, а именно произнесла  Анастасия  -
она любила, когда ее называли не Настя, а именно Анастасия. Что-то  виделось
ей в этом звучании, что-то грело ее и ласкало. - Что нового в большой жизни?
   - Большая жизнь закончилась, - ответил Евлентьев, не открывая глаз.
   - Что так? - Анастасия пустила дым к потолку, усмехнулась каким-то  своим
мыслям.
   - Большая  жизнь  рассыпалась  на  большую  кучу  маленьких  жизней...  И
получилось что-то вроде горы битого стекла,  которое  годится  разве  что  в
переплавку... Впрочем,  я  слышал,  что  в  некоторых  чрезвычайно  развитых
странах битое стекло используют для покрытия дорог.
   - И что? - В этом вопросе прозвучала явно хозяйская нотка. Было,  было  в
нем этакое снисходительное внимание.
   - И ничего, - ответил Евлентьев, прекрасно понимая, что в этом его ответе
есть некоторая дерзость, которая вряд ли понравится Анастасии. - И ничего, -
повторил он. - Живут. Хлеб жуют.
   - Наверное, не только хлеб? - спросила Анастасия  и  тут  же  пожалела  -
вопрос получился какой-то кухонный, будто она завидовала гражданам  развитых
стран, которые могут запросто положить  на  хлеб  кусок  колбасы.  Не  могла
Анастасия позволить себе такого чувства, как  зависть,  недоброжелательство,
это было ниже ее достоинства. И пока Евлентьев не успел ничего ответить, она
задала еще один вопрос, снимая с повестки дня первый:
   - Как торговля?
   - Плохо.
   - Может быть, ты выбрал не то  направление?  Может  быть,  надо  бы  тебе
работать не по белорусскому, а по киевскому или по курскому направлению?
   - Может быть.
   - Или сменить товар? Некоторые бабули, например, бойко и выгодно  торгуют
"Московским комсомольцем".
   - "Московским комсомольцем" торгуют не только бабули. И тоже выгодно.
   - Кто же еще?
   - А! Поддельная водка, от которой травятся и умирают, поддельные  газеты,
от которых звереют, как от самой паршивой водки, поддельные презервативы...
   - Это интересно! - воскликнула Анастасия. - Что  же  происходит,  к  чему
приводит использование поддельных презервативов?
   - Это приводит к тому, что детей делают по пьянке и