Виктор ПРОНИН
   ДУРНЫЕ ПРИМЕТЫ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Нас всех подстерегает случай,
   Над нами сумрак неминучий...
   Александр Блок

   Этот человек ничем не привлекал к себе внимания, ну вот совершенно ничем.
   Его можно было встретить за день хоть сто раз, и ничто не отложилось бы в
вашей памяти. В полном соответствии с нынешними представлениями о  моде,  на
ногах у него были тяжелые черные ботинки, не то туристские, не то десантные,
причем явно какой-то чрезвычайно  дружественной  натовской  державы.  Темные
штаны, не брюки, а именно штаны, в меру заношенные, в меру грязные. Плащевая
куртка была продуманно неопределенного  цвета,  в  ней  можно  было  успешно
скрываться  в  прибалтийском  тумане,  среди  голых  стволов   деревьев,   в
таджикских скалах, в привокзальной, рыночной московской толчее. На голове  у
него была, естественно, вязаная шапочка с  невнятными  заграничными  буквами
над правым ухом.
   Такой  вот  человек  сидел  на  мокрой  скамейке,  на  платформе  станции
Голицыне.
   Рядом,  на  влажном  после  ночного  дождя  асфальте,   стояла   довольно
объемистая сумка с двумя ручками. Конечно же,  она  тоже  была  темно-серого
цвета, конечно же, выглядела замызганной и затертой. Видимо, хозяину  немало
приходилось таскать ее по дорогам, по автобусным, троллейбусным  остановкам,
по электричкам и еще черт знает где.
   Мятая,  небритая  физиономия,  тусклый  взгляд,   замедленные,   какие-то
незаконченные движения... Человек этот если и надеялся на что-то в жизни, то
не более чем на стакан водки с холодной сосиской у ближайшего киоска. А  лет
ему было около тридцати, может быть, тридцать пять, а  там  кто  его  знает.
Отмыть, накормить, дать выспаться - глядишь, лет на десять и помолодеет.
   Погода стояла отвратно-весенняя - низкое небо, холодный сырой ветер. Этот
ветер казался клочковатым, то налетал с  неожиданной  стороны,  то  внезапно
стихал, чтобы через секунду снова наброситься с  непонятной  озлобленностью.
Намерзшиеся за зиму деревья раскачивались на этом ветру, и даже не  гул  шел
от них, а тяжкий стон, будто и не надеялись они  увидеть  солнце,  дождаться
тепла, вытолкнуть из себя зеленые липкие листочки.
   Белое запущенное, в грязных потеках здание вокзала было, видимо; когда-то
нарядным и праздничным. Но теперь в нем  вообще  отпала  всякая  надобность.
Первый этаж заняли всевозможные киоски - холодные,  бестолковые  и  какие-то
откровенно бандитские. Налет воровства и опасности исходил от немытых  окон,
от луж на полу, от нагловатых продавцов, да и от самого товара -  поддельная
водка с подозрительно низкой ценой, загнившие кошачьи консервы, порнокассеты
с сисястыми бабами на коробках, шоколадные яйца с какими-то тварями  внутри,
призванными соблазнять души юные и неокрепшие.
   Второй этаж здания вокзала был вообще заколочен. Судя по  внешнему  виду,
внутри наверняка стояли  треснувшие  от  мороза  батареи,  протекала  крыша,
гудели сквозняки сквозь выбитые стекла окон. Сто лет  назад  мимо  проходило
два-три поезда в сутки, но вокзал был  украшением  всей  округи,  а  сейчас,
когда электрички с  металлическим  визгом  проносились  каждые  пять  минут,
вокзал сделался ненужным.
   Часы на здании показывали пять минут десятого. Немного  опоздав,  подошла
электричка из Москвы. С шипением раскрылись двери, и из  вагонов  на  перрон
высыпали люди - все мужчины неотличимо походили на  человека,  сидевшего  на
мокрой скамейке, все женщины вполне соответствовали мужчинам.
   Двери захлопнулись, и электричка, набирая скорость, с воем ушла  в  серую
мглу, в сторону Можайска.
   Человек на скамейке пошевелился.
   Прошло еще пять минут, и из той  же  влажной  мглы  медленно  и  бесшумно
выполз состав. Что-то объявил гнусавый диктор. Его  голос  напоминал  чье-то
беспорядочное  топтание  по  мятой  жести.  И  хотя  ни  слова  понять  было
невозможно, на платформе  возникло  движение,  люди  стали  подтягиваться  к
дверям вагонов. Поднялся и человек в  серой  куртке.  Он  взял  свою  сумку,
поднес ее к задним дверям последнего вагона и поставил  на  асфальт.  Сумка,
похоже, была достаточно тяжелой, и держать ее  в  ожидании,  пока  откроются
двери, ему не хотелось.
   - Куда электричка?  -  спросил  парень,  забравшийся  прямо  с  путей  на
платформу, тоже, кстати, в черных ботинках, серой куртке и вязаной шапочке.
   - На Москву.
   - Скоро пойдет?
   - В десять пятнадцать, -  человек  с  сумкой  отвечал  немногословно,  но
охотно, его не тяготил разговор, он даже несколько оживился, взглянул  парню
в лицо.
   - Дай закурить, - сказал тот.
   - Не курю.
   - И не пьешь?
   - Пью.
   - Сто грамм осилишь?
   -  Осилю,  -  какое-то  подобие  улыбки  тронуло  лицо   человека,   чуть
раздвинулись губы, потеплели глаза.
   - Сейчас зайдем, разберемся, - сказал парень и для верности похлопал себя
по нагрудному карману. В нем явственно ощущалось некое вздутие, видимо,  там
и находилась бутылка.
   - Разберемся, - кивнул человек и бросил опасливый взгляд на сумку.
   - Чего везешь?
   - Да так...
   - Торговля?
   - Вроде того.
   - Кормит? - продолжал допытываться парень, но без большого интереса. Ему,
похоже, просто хотелось переброситься хотя бы несколькими словами, перед тем
как выпить с незнакомым человеком. - Или слабо?
   - Когда как...
   - Слышал такую песню... Начало не помню...  Пудра,  крем,  одеколон,  три
пуховых  одеяла,  ленинградский  патефон...  Угадал?  -  усмехнулся  парень,
показав железные зубы.
   - Почти.
   Двери резко раздвинулись в стороны, обнажая проход в  тамбур.  Напирая  и
толкаясь, люди рванули в вагоны, хотя знали, что можно бы и  не  торопиться,
что на начальной станции места  хватит  всем.  Но  привычно  пробуждалась  в
каждом боязнь оказаться обманутым, обмишуленным, обойденным.
   - Сюда, - парень суматошно затащил человека с сумкой в первое же купе.
   Причем сам поставил сумку у прохода так, чтобы никто больше не смог сесть
рядом.
   Радостно-суетливыми  движениями  он  достал  из  кармана   водку,   вынул
стаканчик, складывающийся из  нескольких  пластмассовых  колец,  из  другого
кармана - завернутый в целлофановый пакетик соленый огурец.
   - Хозяйственный ты мужик, - озадаченно проговорил человек.
   - Тебя как звать-то?
   - Виталий.
   - А меня Вася. Значит, так... Сначала ты,  а  я  потом...  -  Вася  налил
полный стакан водки, протянул Виталию. - Давай... А то сейчас сквозь  кольца
просочится... Давай.
   Виталий взял стаканчик, прикинул емкость  -  в  нем  было  не  менее  ста
пятидесяти граммов. Доза приличная, учитывая, что день только начинался.
   - Ну, ладно, - вздохнул обреченно. - Раз уж так вышло... Придется выпить.
   - Почему придется?! - возмутился Вася. - Ты с радостью выпей, с радостью!
   Чтоб дух  перехватило  от  восторга!  Чтоб  слезы  из  глаз!  Чтоб  вагон
вздрогнул от зависти! - еще  не  выпив,  он  уже,  кажется,  начал  пьянеть,
счастье предстоящего хмеля уже охватило его.
   Виталий выпил, хрустнул огурцом  -  неплохим  оказался  огурец,  домашней
засолки, не отравленный уксусом, солью,  дурными  специями.  Внутри  у  него
запылало чем-то нестерпимо  сладким,  жгучим,  и  все  те  горести,  которые
бродили в нем, отравляя сознание, мгновенно сгорели в этом священном огне. В
глаза его начала просачиваться жизнь.
   - Сколько должен? - спросил он.
   - Тю! Дурной! - ответил Вася и опрокинул свой стаканчик. - Следующий  раз
ты меня угостишь.
   - Долго ждать придется.
   - А ты не пужай, я тебя тут частенько вижу  по  утрам...  А  нет,  так  и
подожду, - ответил Вася весело, ему тоже похорошело. - Не  к  спеху.  Все...
Будь здоров!
   - Что, уже? Так быстро?
   - Малые Вяземы... Моя остановка.  Одному  хмырю  дачу  строим.  Это...  -
Парень оглянулся. - Если плохо заплатит, - он еще раз  оглянулся,  -  пустим
петуха.
   - Это как?
   - Сожжем! - свистяще прошептал Вася. - Понял? Дотла! То-то будет  весело,
то-то хорошо! - В последний момент он успел выскочить в раскрытые двери, уже
с перрона махнул рукой.
   Виталий выглянул в окно - действительно, это были Малые  Вяземы.  Большие
алюминиевые буквы, укрепленные на трубах, проплыли перед самым его лицом. Он
взглянул на часы - девять восемнадцать. Их  пьянка  продолжалась  ровно  три
минуты.
   - Рекорд, - усмехнулся про себя. Передохнув несколько минут и дождавшись,
пока в организме стихнет шторм, поднятый хорошей дозой водки, Евлентьев, да,
именно такая была у него фамилия, Евлентьев решил,  что  пора  приступить  к
работе.
   За это время электричка проскочила  Дачное,  в  окне  мелькнуло  название
следующей станции - Жаворонки. Часы на платформе показывали девять  двадцать
пять.
   Поднявшись со скамейки, Евлентьев запустил руку в сумку и вынул  книгу  в
красочной обложке.
   - Уважаемые граждане пассажиры! - громко произнес он, стараясь пересилить
грохот несущейся электрички.  -  Вашему  вниманию  предлагается  потрясающий
роман Леонида Словина!  Кровавая  схватка  мафиозных  группировок!  Главного
бандита утопили в говне! Авторитеты расстреляны в ресторане! Милиция, банки,
высшая власть  в  преступной  связке!  Книга  издана  в  прекрасном  твердом
переплете, отлично прошита, снабжена суперобложкой! А ее цена... Внимание...
- Евлентьев сделал паузу и обвел скучающих пассажиров горящим взором, словно
собирался сообщить о чем-то грандиозном. - Ее цена,  вы  не  поверите...  Мы
работаем  напрямую,  без  посредников,  поэтому  цена  чисто  символическая!
Пятнадцать тысяч  рублей.  Не  жалейте  этих  денег!  Сходить  в  туалет  на
Белорусском вокзале стоит пять тысяч рублей...
   - Три тысячи, - поправил его мужичок, неотрывно глядя в окно.
   - Три тысячи - это, папаша, по малому сходить, только по малому!  А  если
по полной программе, да еще с туалетной бумагой, да  если  еще  разрешат  от
глаз людских дверцей отгородиться, то все пять тысяч!
   Евлентьев слегка захмелел, и слова сыпались из него не совсем  привычные,
но, как ему казалось, достаточно убедительные.
   - Действия происходят в Москве, Бухаре, Лондоне и... -  он  опять  сделал
паузу. - Да, граждане, да! В государстве Израиль. Там решаются судьбы  наших
героев!  Известнейший,  талантливейший  писатель  Леонид  Словин  специально
проник в  это  опаснейшее  государство  и  без  документов,  без  средств  к
существованию прожил там не один год, собирая материал для этой  потрясающей
книги!
   - Бедняга, - обронил все тот же мужичок  с  пухлым  красноватым  лицом  и
такими же пухлыми красноватыми руками.
   - Но зато он все вскрыл, и тайн для него в этом  преступном  мире  больше
нет.
   Если вы купите эту книгу, не будет тайн и для вас!
   Евлентьев обвел сияющими глазами  тусклый  вагон  электрички  с  немытыми
окнами, перекошенными дверями, с  мусором  под  лавками  и  грохочущими  при
торможении пустыми  бутылками  в  проходе.  Еще  не  проснувшиеся  пассажиры
отводили от него глаза, смотрели в окна, притворялись спящими  или  попросту
вперяли припухшие после ночи глаза в газеты, не видя ни строчек, ни снимков,
- на них вроде бы выздоравливающий президент улыбался из  последних  сил  и,
грозя недругам, потрясал в воздухе усохшим кулачком, который совсем недавно,
совсем недавно был красным, мясистым, налитым кровью и властью.
   - А еще позвольте вам предложить прекрасно изданный, в твердом переплете,
прошитый белыми шелковыми нитками любовный роман Селены Сосновской "Плоть  и
кровь". Вы содрогнетесь - роскошный мужик  женится  на  собственной  дочери,
рожденной этим же мужиком от собственной матери.
   -  Видно,  работал   без   посредников,   -   успел   озаренно   вставить
пухловато-красноватый мужичок.
   - Совершенный им грех  не  поддается  описанию,  но  он  все-таки  описан
талантливейшим пером  известнейшей  писательницы  Селены  Сосновской.  Автор
прошел через плоть и кровь этих кошмарных событий и предлагает вам пройти по
тому же пути!
   - Ни фига себе! - пробормотал мужичок. - Ну ты, парень, даешь!
   - А цена, вы не поверите... Внимание, цена чисто символическая...
   -  Три  раза  в  туалет  сходить,  -  продолжал  разговаривать  с   собой
окончательно проснувшийся мужичок.
   - Если же кто едет в гости, - продолжал Евлентьев,  стараясь  не  слышать
докучливых слов пассажира, - возвращается  с  дачи  домой,  если  кто  хочет
порадовать своих внуков и правнуков, детей и племянников, любимых  женщин  и
заждавшихся мамаш, могу предложить плитки шоколада. Прекрасно оформленные, в
блестящей фольге, завернутые  в  бумагу  с  высокохудожественной  картинкой,
изображающей сестрицу Аленушку,  сидящую  на  берегу  пруда  и  оплакивающую
безвременную кончину своего любимого братца Иванушки. Вам не  найти  лучшего
подарка. Это наш отечественный шоколад знаменитейшей фабрики,  принадлежащей
когда-то братьям Сакко и  Ванцетти!  Это  не  какая-нибудь  голландская  или
германская требуха из соевых бобов вперемешку с тараканами... А цена...
   Внимание... Вы не поверите...  Цена  чисто  символическая  -  пять  тысяч
рублей.
   Такое  возможно  только   потому,   что   мы   работаем   напрямую,   без
посредников...  На  московских  прилавках  этот  шоколад  стоит  не   меньше
пятнадцати тысяч рублей...
   Желающие могут убедиться, попробовать  на  ощупь,  даже  понюхать!  Запах
натурального продукта невозможно спутать ни с чем  иным!  Немцы,  голландцы,
англичане закупают такой шоколад ящиками и едят, едят, едят, не в  состоянии
насытиться!
   Евлентьев вытер выступивший на лбу пот. Выпитая с  Васей  водка,  да  еще
похмельное состояние после вчерашнего перебора с  Анастасией,  да  еще  этот
день без завтрака... Он перевел дух, замер на секунду с закрытыми глазами и,
собравшись с силами, подхватив сумку, тяжело зашагал по проходу в  следующий
вагон.
   Никто не купил у него ни одного экземпляра  потрясающего  романа  Леонида
Словина, ни женского любовного романа, ни  шоколада  в  высокохудожественном
оформлении. Да он особенно и не надеялся. В  это  время  редко  кто  решится
расстаться со своими кровными тысячами. Вечером - куда ни шло, а сейчас...
   Сейчас им бы похмелиться, в себя прийти после вчерашней жизни.
   Пройдя через громыхающий стык между вагонами, протащив  громоздкую  сумку
сквозь узковатые двери, Евлентьев вошел в следующий вагон.
   - Уважаемые граждане пассажиры! - проговорил он привычные свои  слова.  -
Вашему вниманию предлагается... А  цена,  вы  не  поверите...  За  прекрасно
изданный, в прошитом переплете роман  известнейшего...  Высокохудожественная
картина изображает убитую горем сестрицу Аленушку в одиночестве  сидящей  на
берегу печального пруда, в котором отражается... На дочери, родившейся после
соития с собственной матерью.
   В пятый вагон от хвоста состава он вошел в  девять  часов  тридцать  семь
минут - электричка как раз тронулась от платформы Отрадное. Только начиная с
этой остановки можно было надеяться на продажу книги  или  шоколадки.  Здесь
вагоны плотно заполнялись жителями подмосковного  Одинцова,  торопящимися  в
Москву на заработки. Торговля шла плохо - в пяти вагонах Евлентьеву  удалось
продать одну книгу - какой-то хихикающей парочке,  да  еще  старушка  купила
шоколадку, скорее всего в гости ехала, вот с подарком и заявится.
   С трудом протиснувшись сквозь заполненный  проход,  Евлентьев  уже  хотел
было шагнуть в тамбур, уже протянул свободную руку, чтобы открыть дверь, как
почувствовал, что кто-то держит его, ухватив за куртку...
   Он обернулся.
   И столкнулся взглядом с человеком, сидящим на крайней скамейке.  На  лице
его  сияла  радостная  улыбка,  волосы  имели  тот  рекламный  вид,  который
достигается  ежедневными  неустанными  усилиями  -  они  были  рассыпчаты  и
подстрижены столь искусно, что усилия парикмахера были совершенно незаметны.
И зубы его выглядели вполне рекламно -  обладали  той  сверкающей  белизной,
которая тоже говорит об образе жизни, чуждом и недоступном Евлентьеву.
   -  Привет,  старик!  -  весело   произнес   этот   человек   с   какой-то
профессиональной, отработанной доброжелательностью. - Как поживаешь?
   - Да ничего... Ковыряюсь помаленьку,  -  ответил  Евлентьев  с  некоторой
растерянностью в голосе. - А в чем, собственно, дело?
   - Ну ты, старик, даешь! - не то возмутился, не то восхитился  незнакомец.
- Не узнаешь?
   И только тогда  в  смятенное  сознание  Евлентьева  начало  просачиваться
слабое воспоминание об этом  человеке.  Похоже,  что  он  его  действительно
когда-то знал.
   Не то в улыбке, не то в голосе, а может быть, в самом обращении  "Привет,
старик!" послышалось что-то давно знакомое, тревожное.
   - Ну! - поторапливал его улыбчивый незнакомец. - Ну! Еще одно усилие, еще
одна попытка, и ты бросишься ко мне на грудь!
   - Боже, - прошептал Евлентьев. - Боже, - повторил он и выронил свою сумку
на пол. - Что с тобой сделала жизнь...
   - А что она со мной сделала?
   - Ты стал богатым, молодым и, похоже, совершенно здоровым!
   - Да! Да, Виталька! Именно так! - Он встал, обнял Евлентьева, обдав  того
запахами диковинных духов, добротной одежды, обдав той уверенностью в себе и
окружающем мире, которую дает жизнь обеспеченная и достойная. -  Надо  же  -
Виталька Евлентьев! - Незнакомец отвел Виталия на вытянутые руки и  умиленно
склонил голову.
   А Евлентьев  смотрел  на  старого  приятеля  Генку  Самохина  с  чувством
подавленности. Не было в его взгляде ни радости встречи,  ни  воодушевления.
Ему вдруг стало попросту стыдно оттого, что не пахнет от него  ничем,  кроме
пота, нет на нем белой рубашки с шелковистым галстуком, и волосы  его  никак
нельзя было назвать рассыпчатыми, не  светились  они  и  не  струились,  его
волосы были немыты и нечесаны, от него несло отвратительной водкой, а у  его
ног стояла бесформенная сумка с товаром, который никто  не  хотел  брать,  а
если и брали, то только из жалости - уж больно несчастным выглядел продавец.
Да, не столько продавал он свои книги и шоколадки, сколько просил милостыню.
И в этом никто из пассажиров не заблуждался. Не заблуждался и сам Евлентьев,
иначе не пил бы водку спозаранку, смог бы удержаться от дарового угощения.
   - Да ты садись, старик! -  воскликнул  Самохин,  увидев,  что  его  сосед
поднялся со скамейки.
   Евлентьев сел, подтянул к себе сумку, затолкал  ее  ногами  под  сиденье,
выглянул в окно. Часы на платформе Сетунь показывали девять часов  пятьдесят
две минуты.
   - По тебе не скажешь, что ты на электричках ездишь, - сказал  он,  окинув
взглядом нарядного приятеля.
   - А я на них и не езжу! - рассмеялся Самохин. - У меня дача в Жаворонках,
в основном там я и живу. А машина забарахлила с утра, не пойму даже,  в  чем
дело.
   - Какая машина? - спросил Евлентьев, заранее зная ответ и  заранее  зная,
что его вопрос будет приятен Самохину.
   - "Мерседес"... Правда, не самой последней модели, но зато новый.
   - Значит, и новые "Мерседесы" ломаются? - усмехнулся Виталий.
   - Старик! Все ломается! Судьбы людские ломаются, а ты о какой-то железке!
- воскликнул Самохин, но услышал, почувствовал  Евлентьев,  что  вопрос  его
задел приятеля, не понравился тому вопрос. - Главное, чтоб мы не  сломались,
я так думаю! - это уже был удар, болезненный удар, Самохин явно  намекал  на
то, что с Евлентьевым, судя по всему, это все-таки произошло.
   - Ты прав, - кивнул Евлентьев,  -  я  и  в  самом  деле  того...  Похоже,
сломался.
   - Нет-нет, старик! Я не это хотел сказать!  -  Самохин  прижал  ладони  к
груди, и Евлентьев с какой-то внутренней усмешкой понял, что и ногти  у  его
старого приятеля  покрыты  лаком,  приведены  в  порядок  руками  умелыми  и
заботливыми.
   - Да ладно тебе, - он махнул рукой не то на  слова  Самохина,  не  то  на
самого себя.
   Электричка подошла к станции Фили. Часы на  бестолковом  угластом  здании
показывали четыре  минуты  одиннадцатого.  Разговор  двух  старых  приятелей
продолж