, просто так, из вежливости, поздороваться,  спросить
о самочувствии... Не более того. И не позвонил. Старик, ты, может быть, даже
не представляешь, как это плохо. Первое, о чем подумают  серьезные  люди,  -
стоит ли вообще иметь со мной дело.
   - Ишь ты! - Евлентьев слышал нечто новое для себя. То, чем он  занимался,
его суетная, мелкая  работа  не  требовала  слишком  уж  серьезного  к  себе
отношения.
   Да и вся жизнь его  складывалась  из  чего-то  зыбкого,  необязательного,
расплывчатого, не было в ней столь уж суровой требовательности ни к себе, ни
к другим.
   - И я веду себя так же, старик. Я тоже вычеркиваю из своего блокнота,  из
своей жизни людей, которые хоть в малом подвели меня, огорчили, не выполнили
самого незначительного обещания. Один мужик отправлялся в Англию и  пообещал
привезти шариковую ручку... Триста лет в гробу! В белых тапочках  нужна  мне
эта ручка! Она мне совершенно не нужна. Но он обещал привезти. И не  привез.
Я больше не имею с ним дел. Не потому, что я  такой  уж  капризный  или  еще
какой... Я не имею права иметь с ним дело, если хочу уцелеть в этой схватке.
   - Какой схватке? - осмелился наконец спросить Евлентьев.
   - В схватке, которая называется жизнь. Идет борьба, старик, идет  жесткая
борьба за выживание!
   - Есть жертвы?
   - Да что  там  жертвы!  Трупами  усеяны  обочины  всех  жизненных  дорог!
Трупами!
   С простреленными головами, сердцами, душами!
   - Надо же, - подавленно произнес Евлентьев и надолго уставился в  боковое
стекло, будто и в самом деле надеялся  увидеть  на  обочине  Минского  шоссе
завалы трупов, не убранных после схваток.
   Машина  миновала  Жаворонки,  Голицыне.  Дорога  стала  свободнее,  туман
рассеялся, и Самохин  увеличил  скорость.  Теперь  стрелка  спидометра,  как
приклеенная, лежала на цифре "сто десять",  но  и  это,  как  оказалось,  не
слишком много, их  постоянно  обгоняли  отчаянные  ребята  на  "Мерседесах",
"Вольво", джипах.
   - Куда, интересно, все они опаздывают? - удивился Евлентьев, с  насмешкой
удивился, даже с осуждением.
   - Они никуда не опаздывают, - жестко поправил  его  Самохин.  -  Они  так
живут.
   Это их темп. На такой скорости они едут к девушкам, за водкой, получить с
кого-то  деньги  или  кому-то  отдать.  Представляешь,  что  думает  о  тебе
черепаха?
   Она думает про тебя примерно  так...  Какой  же  он  суетливый,  нервный,
издерганный!
   Куда же он, бедный, несется? Что ему, несчастному бедолаге, на  месте  не
сидится...
   - Значит, я из черепах?
   - Я надеюсь, что ты из удавов! - рассмеялся Самохин. - Они тоже не  очень
шустры... Но у них есть другое.
   - А что у них есть?
   - Готовность к броску. Один отчаянный бросок - и месяц сытой, беззаботной
жизни.
   - На Кипре? - задал Евлентьев странноватый вопрос, перебросив разговор от
зоологии к географии. Но Самохин его прекрасно понял, улыбнулся.
   - Кипр - проходной двор... Серьезные люди  туда  не  едут.  Есть  в  мире
Багамы, Гавайи, Ямайка, Майами...
   - Это твои места?
   - Нет. - Самохин покачал головой. - Мое - Кипр. Каждый должен знать  свое
место, старик.
   - А мое место?
   - На ближайшие десять дней твое место - хороший сосновый бор под Рузой.
   Знаешь, что я  тебе  скажу...  Я  скажу  очень  умную  мысль,  только  не
обижайся...
   Дорога на Кипр идет через Рузу. Нравится тебе или нет, но это так.
   - Первый шаг младенца - это первый шаг к его могиле, - мрачновато  сказал
Евлентьев.
   - Хорошие слова, - Самохин даже голову к плечу склонил, -  Мне  нравятся.
Сам придумал?
   - В календаре вычитал.
   Незаметно, в полном  молчании,  миновали  Дорохове,  свернули  направо  и
помчались  в  сторону  Рузы.  По  обе  стороны  стояли  сосны,  ели,   места
нетронутые, словно бы специально оставленные для следующих поколений. Уже им
предстоит уничтожить эти сосняки, ельники, им  придется  прокладывать  здесь
канализацию, строить коттеджи, теннисные корты, лужайки для  гольфа.  Но  до
этого далеко, пока  здесь  стоят  хорошие  деревья,  летом  дурманит  лесное
разнотравье, гудят жуки, свистят птицы,  перекрикиваются  ошалелые  от  удач
грибники.
   - Как места? - спросил Самохин, кивнув в сторону леса.
   - Хорошие места.
   - Здесь бы поставить хороший домик, а?
   - Далековато от Москвы.
   - А что тебе Москва? Живи здесь... Дыши, приседай, отжимайся, а?
   - Хорошо бы, - ответил Евлентьев. От дальней дороги он устал, клонило  ко
сну, и разговор,  который  совсем  недавно  был  и  острым,  и  напряженным,
постепенно иссяк.
   Перебравшись через Москву-реку, они поднялись по крутому склону  вверх  и
через  несколько  километров  свернули  вправо  на  узкую  лесную   дорожку.
Евлен-тьев  не  заметил  ни  указателя,  ни  дорожного  знака.  Просто   был
километровый столб и через полкилометра  поворот.  Самохин,  видимо,  и  сам
здесь был первый раз, потому что уже не развлекал Евлентьева разговорами,  а
пристально смотрел на дорогу, отсчитывая километровые столбы.
   Показались ворота, укрепленные на двух кирпичных  столбах.  Сделанные  из
железных листов, они были подогнаны очень плотно,  без  щели  и  открывались
нажатием кнопки, уходили в  стороны.  Справа  от  ворот  находилась  будочка
вахтера, тоже из желтого кирпича, с большим окном без переплета.
   Когда Евлентьев вышел из машины, чтобы  немного  размяться,  он  прошелся
вдоль будочки и с удивлением отметил необыкновенную толщину стекла.  "Неужто
бронированное?" - удивился он, но его удивление тут же прошло без  следа.  И
это было нормально. За последние годы  столько  всего  свалилось  на  головы
граждан,  столько  неожиданного,  разоблачительного,   обвинительного,   что
удивиться, запомнить свое удивление и насладиться им, насладиться  тревогой,
догадкой...
   Нет, не хотелось этого, не получалось. Сознание как бы прыгало с кочки на
кочку, опасаясь провалиться в трясину  двусмысленностей,  провокаций,  хитро
замешанной лжи.
   Самохин  тем  временем  вошел  в  будочку  вахтера,  пробыл  там   минуты
три-четыре и вышел с растерянной улыбкой.
   - Старик, - обратился он к Евлентьеву, - ты не поверишь, но,  похоже,  мы
приехали.
   - Хорошие места, - это было  все,  что  мог  ответить  Евлентьев.  -  Мне
нравится, - добавил он, видя, что Самохин молчит. - А тебе? Тебе,  наверное,
тоже нравится, да?
   - Пошли, - сказал Самохин и пропустил Евлентьева  в  раскрытую  дверь.  -
Документы твои я отдал, тебя здесь ждали.
   - Вот и дождались, - улыбнулся Евлентьев вахтеру. Тот улыбнулся в  ответ.
У него было простое, но какое-то умудренное  лицо,  какое  бывает  у  старых
полковников, вышедших на пенсию, у отставников, которые не просто отсидели в
штабах, а прожили жизнь напряженную и насмотрелись всякого.
   - Так, - сказал вахтер и, раскрыв тонкую голубую папочку, принялся что-то
искать в записях. - Как, говорите, вас звать-величать?
   - Евлентьев.
   - Интересная фамилия... Есть такая... Виталий Степанович?
   - Он самый.
   - Очень хорошо... Смотрите сюда, - вахтер подошел к окну,  точно  такому,
какое выходило на дорогу, только это окно смотрело внутрь территории.  "Тоже
толстое,  -  заметил  Евлентьев,  -  тоже  бронированное".  -  Видите  между
деревьями желтый дом с колоннами? Видите?
   - Очень хорошо вижу.
   - Вам туда. Зайдете, справа сидит дежурный, он вам все объяснит.
   - Я провожу? - спросил Самохин.
   - Нет, не проводите. Вам туда, - вахтер с добродушной улыбкой, но твердым
голосом показал Самохину на дверь, в которую тот только что вошел. - И я  не
могу пройти с ним?
   - Не можете.
   - Это предусмотрено?
   - Именно. Предусмотрено, - вахтер, плотный  пожилой  мужичок  с  румяными
щечками и удивительно сохранившимися белыми зубами, извиняюще развел руки  в
сторону. - Так что прощайтесь, ребята... Встретитесь через десять дней.  Это
будет воскресенье, - вахтер  для  верности  поводил  пальцем  по  календарю,
прикрепленному к стене. -  Ровно  в  шестнадцать  часов.  Как  это  в  песне
поется...
   "Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили,  нам  объявили
что началася война..." Ну, и так далее, - сам себя оборвал вахтер.  -  Прошу
не опаздывать. У нас не принято.
   - Понял, - почему-то вытянулся, как по команде, Самохин. - Ну, старик,  -
он повернулся к Евлентьеву. - Ни пуха!
   - К черту! - сказал тот без улыбки. Он пристально  посмотрел  Самохину  в
глаза  и  увидел  в  них  то,  что  можно   было   назвать   неуверенностью,
предательством,  удавшейся  хитростью,  которая  не   сегодня-завтра   будет
наверняка разгадана, и все поймут, все догадаются и прозреют.
   - Не поминай лихом, - сказал Самохин. - Мы еще поговорим.
   - Темнишь, - тихо проговорил Евлентьев. - Вижу, темнишь... Как я понимаю,
это еще одно задание?
   - Можно и так сказать... Гонорар при встрече.
   - Тогда до встречи. -  Евлентьев  протянул  руку,  пожал  влажную  ладонь
Самохина и, подхватив свою сумку,  решительно  шагнул  к  двери,  сбежал  по
ступенькам  на  дорожку,  которая  вела  к  желтому  дому  с  колоннами.   С
необыкновенной внятностью, будто только что произнесенные  рядом,  почему-то
вспомнились слова Анастасии... "Постарайся  вернуться".  "Авось,  -  подумал
Евлентьев. - Авось. Где наша не пропадала!"
   Странности  начались  в  первый  же  день,  хотя,  строго  говоря,  их  и
странностями-то назвать было нельзя. Все происходило настолько  естественно,
будто иначе и быть не могло. К тому же все, что видел вокруг себя Евлентьев,
мало походило на привычный дом отдыха.
   Однако,  настороженный  словами  Анастасии,   сказанными   на   прощание,
невнятными намеками Самохина, он готов был увидеть нечто более  неожиданное.
Нет, все было достойно и уважительно. Правда, он нигде не увидел отдыхающих,
их, похоже, вообще не было. А люди, которых ему довелось встретить в здании,
чем-то неуловимо походили на вахтера в  будочке  -  та  же  доброжелательная
уверенность в какой-то своей правоте, в том, что все его поймут, в том,  что
все вокруг свои, объединенные  какой-то  тайной,  скрытой  от  других.  Это,
пожалуй, было самым верным его  выводом  -  все  встреченные  им  люди  были
объединены чем-то общим, для них очевидным, для остальных запретным.
   Дежурный, который встретил  Евлентьева  в  вестибюле,  оказался  довольно
молодым  парнем.  Короткая  стрижка,  спортивный  костюм,  взгляд  цепкий  и
какой-то прощупывающий. Евлентьева несколько озадачили уши парня.  Это  были
сплошные  куски  мяса,  без  видимых  хрящей,  узоров,  перегородок,  просто
плоские, обтянутые кожей кусочки мяса. Борец, догадался Евлентьев, причем не
классического  стиля.   Скорее   всего   самбо,   вольная   борьба,   карате
какое-нибудь... Шея у парня была накачанная, она,  казалось,  шла  от  самых
лопаток, постепенно сужаясь к затылку.
   - Так, - сказал парень, усаживаясь за стол. - Прибыл, значит... Фамилия?
   - Евлентьев.
   - Паспорт.
   Евлентьев положил на стол паспорт.
   - Правильно... Есть такая заявка. Специализация?
   - Не понял?
   - У нас тут своя терминология... Впрочем,  что  я  спрашиваю...  По  тебе
сразу все видно... Докладываю обстановку. Сейчас обед. Вон там по  коридору,
за углом, столовая. Расписание  на  дверях.  Не  опаздывай.  Водку  с  собой
привез?
   - Нет.
   - Очень хорошо. Увижу водку... Накажу.
   - Строго? - улыбнулся Евлентьев.
   - Мало не покажется, -  шуток  парень  не  принимал.  -  Понял?  Мало  не
покажется, - повторил он.
   - Понял.
   - Вот ключ, -  он  протянул  маленький  плоский  ключик.  На  шнурке  был
прикреплен кругляшок фанеры с написанным  номером.  -  Твой  номер  двадцать
седьмой, второй этаж. Если забудешь, на ключе указано.
   - Понял.
   - Номер одноместный.
   - Это хорошо.
   - Не знаю, кому  как...  Некоторые  поговорить  стремятся,  посудачить  о
жизни, о себе... Не советую. Не надо ни с кем судачить. Ни  о  жизни,  ни  о
себе.
   - Понял.
   - Ни фига ты не понял... Это серьезно. Чем  больше  молчишь,  тем  дольше
живешь.
   - Разумно, - согласился Евлентьев.
   Парень с подозрением посмотрел на него -  не  шутит  ли.  Но  серьезность
Евлентьева его, видимо, успокоила. А тот, поняв, что шутки здесь  неуместны,
постарался скорЧить гримасу внимательную, даже почтительную. Это понравилось
парню с плоскими ушами, и он заговорил уже мягче.
   - И еще... На эти десять дней забудь, как тебя зовут, забудь, кто есть  и
кем был.
   - Это обязательно?
   - Значит, так... Все, что  здесь  говорится,  делается,  все,  что  здесь
происходит, - обязательно. Какую кличку тебе записывать?
   - Не знаю.. Подумать надо...
   - Сегодня пятница... Хочешь быть Пятницей?
   - Да нет... Один уже был... Да и женского рода... Давайте уж  лучше  буду
Анастасом, - неожиданно для самого себя  брякнул  Евлентьев,  вспомнив,  как
провожала его у порога Анастасия.
   - А что, - склонил парень голову к  плечу.  -  Ничего...  Кличка  редкая,
красивая, мужская... Был какой-то вождь с таким именем.
   - Теперь буду я, - настрйчиво повторил Евлентьев, решив почему-то, что  с
такой кличкой он не пропадет.
   Евлентьев присматривался к себе с некоторым удивлением. Раньше он не  мог
даже предположить, что сумеет вот так  легко,  без  подготовки  вписаться  в
совершенно новые условия.  Куда-то  его  забросили,  с  ним  ведут  странные
разговоры, а он совершенно не представляет, что с ним будет  завтра,  сможет
ли он вообще когда-нибудь выбраться отсюда.
   Все это не просто его не заботило, он поймал себя на том,  что  принимает
эти странные правила, многое  усвоил  и  готов  жить,  вести  себя  по  этим
правилам. И парень, сидевший перед ним за маленьким  однотумбовым  столиком,
уже не казался ему  ни  опасным,  ни  загадочным,  и  уши  его  были  вполне
приемлемы, и могучая шея тоже не вызывала удивления.
   - Как тут кормят? - спросил Евлентьев и сам удивился своему вопросу.
   Секунду назад  он  и  не  думал  об  этом,  к  тому  же  именно  кормежка
интересовала его меньше всего.
   - Нормально кормят, - парень не удивился вопросу. - Мало не покажется,  -
добавил он привычные свои слова.
   - Тогда мы сработаемся, - совсем обнаглел Евлентьев.
   - Я тоже так  думаю,  -  парень  снизу  вверх  протяжно  так,  оценивающе
посмотрел на Евлентьева, хмыкнул. - Ну ты даешь, мужик!
   Кормили, как выяснилось, действительно неплохо. Жареное и  вареное  мясо,
копченая рыба, зелень, салаты, причем все свежее, зеленое, несмотря  на  то,
что шел еще апрель. Видимо,  завозили  из  Средней  Азии.  Баловали  красной
рыбой, белой, на закуску подавали сухие колбасы, соки  стояли  на  отдельном
столике, и лить каждый мог сколько хотел - от ананасового до томатного.
   Однако все это разнообразие нисколько не нарушило  общего  впечатления  -
все десять дней настолько мало отличались друг  от  друга,  что  в  сознании
Евлентьева слились в один день, да и тот не казался ему слишком уж долгим.
   Все его опасливые предположения и страхи оказались напрасными.  Спокойный
сон в отдельном номере, свежий воздух,  сауна  с  бассейном,  послеобеденные
прогулки и пробежки по парку, обильное и разнообразное  питание  -  вот  чем
встретил дом отдыха, в который устроил его лучший друг и старый  собутыльник
Геннадий Самохин.
   И отношение к Евлентьеву, к остальным отдыхающим было самым уважительным,
доброжелательным. Можно даже сказать, предупредительным, хотя и  сдержанным.
А  было-то  этих  отдыхающих  всего-навсего  человек  двенадцать-пятнадцать.
Сколько точно, Евлентьев не мог сказать, поскольку плотного общения не было,
а вместе они никогда не собирались.
   - Привет, Анастас! - слышал он в столовой за завтраком или ужином.
   - Привет, Коляш! - отвечал Евлентьев, приветственно вскидывал руку, махал
ею над  головой  и  улыбался  широко  и  жизнерадостно.  Искренне  улыбался,
посколькуне было никаких омрачающих проблем, не было забот и все  отдыхающие
быстро розовели, в глазах появлялся  блеск,  в  котором  хорошо  различалась
причина - безбедная,  сытая  жизнь.  Да  и  возраст  их  тоже  располагал  к
счастливому восприятию жизни -  всем  было  примерно  от  двадцати  пяти  до
тридцати пяти  лет.  Ребята  собрались  крепкие,  явно  спортивного  склада,
Евлентьев рядом со многими выглядел слегка хиловато, поскольку был человеком
тонкой кости.
   По вечерам  крутили  фильмы  тоже  жизнерадостного  или,  лучше  сказать,
жизнеутверждающего  содержания,  хотя  в   каждом   можно   было   насчитать
десяток-другой  трупов.  Да,  боевики  с  крутыми  мужиками   и   роскошными
женщинами, которые тоже, кстати, не прочь были  иногда  блеснуть  отточенным
ударом или отточенным ножом.
   Крутили эротические фильмы, чтобы здоровые молодые парни  не  забывали  о
других радостях жизни. Красивые женщины, мускулистые мужчины показывали свои
тела и порознь и вместе, касались друг друга,  изображали  страсть,  любовь,
неистовство, но происходило все это достаточно  целомудренно,  без  излишних
подробностей, которые только смущают как женское, так и мужское сознание.
   Другими словами, порнухи не было.
   Случались и  лекции,  хотя  их  лучше  назвать  беседами  -  инструктора,
наверное, это  все-таки  были  инструктора,  рассказывали  анекдоты,  давали
добрые советы, вспоминали о забавных происшествиях, случившихся с ними или с
их хорошими знакомыми. К примеру,  парень,  который  встретил  Евлентьева  в
первый день, часа два рассказывал, как надо вести себя  со  следователем,  в
милиции, если вдруг окажется там кто-нибудь по тому или иному поводу.
   - Если замешан в чем-то серьезном - молчи. Понятно? Сутки молчи.  Пожимай
плечами, разводи руками, оглядывайся по сторонам и молчи.  Вопросы,  которые
тебе задают, выслушивай внимательно, запоминай, но сам молчи.  Сутки  молчи,
не меньше.
   Успокойся, обдумай, подожди. Может быть, свои ребята  найдут  возможность
выйти на тебя, на следователя. Может, за эти сутки они купят  его,  охламона
недоделанного, - парень улыбнулся, давая  понять,  что  люди  здесь  свои  и
прекрасно все поняли.
   В  самом  начале  Евлентьева  несколько  озадачило  одно  обстоятельство,
которое показалось ему несколько странным. В первый же день, едва  он  успел
бросить сумку в номере, его  пригласили  на  первый  этаж,  завели  в  конце
коридора в небольшую комнату и велели подобрать себе одежду по росту.
   Это была военная камуфляжная форма.
   - Что, обязательно? - спросил Евлентьев молчаливого типа, который  привел
его сюда и всю дорогу помахивал, позвякивал ключами на стальном кольце.
   - Да, - ответил тот, даже не обернувшись и не добавив больше ни звука.
   И Евлентьеву ничего не оставалось, как взять с  полки  штаны,  примерить,
потом рубашку, куртку. Когда он уже направился было к выходу, тип  остановил
его.
   - В углу ботинки, - сказал он. - Единственное,  что  можешь  оставить  на
себе свое, - носки и трусы. Понял?
   - Понял, - растерянно кивнул Евлентьев.
   - Действуй.
   - И когда все это надевать? В каких случаях? По какому поводу?  По  каким
дням?
   - Много говоришь.
   - Это плохо?
   - Да. Форму носить постоянно. Снимешь через десять дней.  Если  увижу  на
тебе обычную твою одежду - накажу.
   - Как? - спросил Евлентьев, вспомнив, что уже слышал это предупреждение.
   - Сдеру с тебя все, и в номер будешь возвращаться голым.
   - Понял.
   Истинный смысл переодевания Евлентьев понял лишь через несколько дней. Он
как-то поймал себя на том, что  уже  нет  у  него  своих  шальных  мыслей  и
желаний, не стремится он заявить о себе что-то такое своеобразное, он как бы
втянулся в общий строй, и быть в стороне от этого  строя  ему  не  хотелось.
Хотя прошло-то всего несколько дней, не то три, не то  четыре.  И  дошло  до
Евлентьева, что форма выстраивает и их мысли, желания. Не  во  всем,  не  до
конца, но подгоняет, подгоняет всех под одну гребенку.
   И сделал тогда Евлентьев в себе еще одно открытие - ему это нравилось.
   Форма не только пригибала, она и  выр