девчонки,  компанию?  -  спросил  Гузько,  почесывая
животик.
   - Еще чего, - вернувшаяся Лилька отодвинула его мягким  плечом  такой
идеальной  формы,  что,  живи  она  тройку  веков  назад  в  Антверпене,
заставила бы позеленеть от зависти всех рубенсовских граций и богинь.
   - Не прогоняйте  старого  человека.  -  Гузько  умудрился  согнуть  в
полупоклоне свою мосластую спину.
   - Еще чего! - опять фыркнула Лилька.  -  Сам  уйдешь,  песик.  К  нам
сейчас Ирочка присоединится.
   Семена перекосило. В общем-то достаточно дружелюбный, он  на  дух  не
выносил Ирочку Кривцову, первую красавицу  и  лучшую  журналистку  нашей
газеты.. Чем  так  смогла  задеть  старого  крота  юная  фея,  для  всех
оставалось загадкой. Но стоило только  Ирочке,  с  ее  огромными  синими
глазами, каштановыми волосами и идеальной  точеной  фигуркой,  появиться
поблизости от нашего лысоватого фавна, как тот начинал фыркать,  урчать,
говорить разные пошлости и гадости в адрес присутствующих, не  отказывая
себе в удовольствии пустить матерком. Словом, с появлением Ирочки звучал
в полном наборе весь хамский репертуар виртуоза  Семена  Гузько.  Ирочка
действовала на него, как красная тряпка на быка.
   А она уже плыла к нам между столами.  Семен  не  стал  дожидаться  ее
приближения,  не  нуждалась,  видно,  его  прокуренная  душа  сегодня  в
пикировке, и быстренько слинял. Кривцова заметила  его  отступление,  но
комментировать никак не стала. Поставив на стол тарелочку с  шоколадными
вафлями, села на стул, трусливо покинутый Семеном.
   - С прибытием, Леда, - проворковала она.
   - Привет, Ирочка. - Я старалась держаться дружелюбно.
   - Привезла очередную сенсацию? - поинтересовалась Кривцова, отхлебнув
кофе.
   - Сенсация не сенсация, но кое-что интересное есть.
   - В каком плане?
   - В общечеловеческом.
   - Не темни, Леда. - Ирочку невозможно было обмануть. - Давай, колись.
Маньяк, серийный убийца, растлитель или, на худой конец, извращенец?..
   - Это оставьте для себя. - Я с хрустом откусила кусочек вафли. -  Все
гораздо проще. В  небольшой  деревеньке  живет  женщина.  И  вот  что-то
случилось с ней после семидесяти лет - начала писать  картины.  И  какие
картины...
   - Ты серьезно? - Ирочка с недоумением уставилась на  меня.  -  Бабка,
которой за семьдесят, взялась малевать?
   - Вот именно. Только Екатерина Митрофановна  еще  вполне  крепкая,  и
картины у нее получаются отличные.
   - Не понимаю, - вмешалась Лилька, - зачем ей все это надо?
   - Ох и темная ты, Лилька. Душа просит, вот и занялась  искусством,  -
поддела ее наша лучшая журналистка.
   - А что же раньше у нее душа не просила?  Чего  ждала  до  семидесяти
лет?
   - Так ведь то душа. Кто же может  ответить?  Раньше  не  хотелось,  а
теперь вот...
   - Давай подробнее, -  потребовала  Ирочка,  -  рассказывай  про  свою
старуху-самородка.
   Я  рассказала  о  Екатерине  Митрофановне  Савельевой  -   уникальной
женщине, у которой вдруг открылся талант.
   Сыновья, дочери, внуки, родственники подняли  бабку  на  смех.  Тоже,
мол, художница нашлась, Пикассо в юбке, Айвазовский из деревни Гадюкино.
Но Екатерина Митрофановна держалась твердо. Устроила  себе  в  чуланчике
мастерскую. Работала по ночам, когда  переделана  вся  работа  по  дому.
Попросила  соседскую  девчонку  привезти  из  города  ватман,  краски  и
принялась за дело. Ни о каких техниках и направлениях слыхом не слыхала,
рисовала именно так, как бог на душу положит. И все  знакомое,  все  то,
что вокруг было. Родные  пробовали  ее  увещевать,  стыдить,  ничего  не
помогало. Махнули на "тронувшуюся" бабку рукой.
   Все бы так и кануло в неизвестность, если бы Савельева  не  заболела.
Слегла от простуды, а тут еще и переутомление сказалось. Пришел доктор -
местный молодой эскулап, который выучился  в  городе  и  теперь  заменил
старого  спившегося  врача.  Прописав  нужные  лекарства,  собрался  уже
уходить, как один из внуков, смеха ради, зазвал его  в  бабкин  чулан  и
попросил прописать ей еще что-нибудь от головы.
   Доктор, даром что молодой, искусству чужд не был.  Посещал  во  время
учебы и музеи и выставки. Картины Савельевой не были схожи своей манерой
с  чьими-то  еще,  но  мотивами  напоминали  работы  Семенюка,  Бартова,
Леоновой, Лосинского и Медведева -  известных  художников-примитивистов.
Но насколько свежо  заиграли  у  новоиспеченной  художницы  краски,  как
удивительно смогла она отразить свой немудреный деревенский быт!..
   Рассказывая коллегам о художнице, я думала о них самих  и  в  который
раз удивлялась, как такие разные женщины могут не только находить  общий
язык, но даже дружить?
   Ирочка  Кривцова,  лицом  и   фигурой   вылитая   супермодель   Линда
Евангелиста, появилась в нашей редакции  три  с  половиной  года  назад.
Мужики сразу сделали на нее  стойку,  но  она  быстро  пресекла  все  их
поползновения. Папаша Ирочки был крупной шишкой в администрации  города,
мамаша руководила  каким-то  престижным  фондом.  Сама  она  держала  на
коротком поводке сынка известного в городе  банкира,  не  позволяя  ему,
впрочем, связать себя брачными узами и посадить в  хорошо  оборудованную
комфортабельную домашнюю клетку.
   Ирочка могла бы найти себе работу и получше. Но она заявила, что  это
не наше дело, она будет работать только там, где ей нравится. И работала
вот уже четвертый год в полную силу, выдавая  с  завидной  регулярностью
на-гора отличные статьи, которых бы  не  погнушалась  и  более  солидная
газета, участвовала к тому же во всех городских  конкурсах  журналистов,
добилась в прошлом году звания "Журналист  года"  за  нашумевшую  статью
"Призраки моды", а  также  титула  "Мисс  пресса-99".  И  это  с  полным
осознанием, что всех званий и наград она достойна по праву.
   Ирочка была человеком, который своими руками строил  свою  карьеру  и
свою жизнь. Она плевала на мнение окружающих,  не  понимала,  что  такое
творческий кризис  или  отсутствие  денег.  Она  могла  бы  работать  на
телевидении, но упорно держалась небольшой газетки с  не  очень  высоким
тиражом. Так она выражала себя. Для самовыражения она носила и одежду от
Валентино (Ирочка  принципиально  не  признавала  отечественную)  каждый
день. Но она могла явиться на прием или  презентацию  в  экстравагантном
одеянии от Розенфельда или  Пако  Раббана  и  украшениях  из  капельного
серебра  (принципиально  не  признавала  золото).  Ее  не  смущало,  что
присутствующие  просто  пожирают  ее  взглядами,  она  всегда  держалась
спокойно  и  непринужденно.  Главной  чертой   Ирочки   Кривцовой   была
полупрезрительная снисходительность к окружающим.
   Лилька была  ей  почти  полной  противоположностью.  Она  работала  в
"Вечерних новостях" без малого десять лет.  Знавала  разные  времена:  и
отсутствие зарплаты, и частую беспричинную смену главных  редакторов,  и
политиков, стремящихся купить и перекупить газету со всеми потрохами,  и
невнятные угрозы в свой адрес после разоблачительных статей.  Но  теперь
Лилька прочно утвердилась в сердце и постели нашего  главного  редактора
Пошехонцева,  который  обожал  ее  соблазнительные  рубенсовские  формы,
острый язычок и неумение себя сдерживать. Лильку можно  было  завести  с
пол-оборота, она крепко бушевала, но так же  быстро  приходила  в  себя.
"Ты, Лилька, - высказалась однажды Ирочка, - как бутылка со  взболтанным
сидром. Хлоп, пуф, бац, пш-ш, фонтан пены, а потом  ничего  -  спокойное
кисловатое пойло". Лилька тогда обозвала Ирочку "уксусной эссенцией", но
Иркино сравнение было настолько убийственно точным, что за Лильку  никто
не вступился.
   Лилька не разговаривала с  Ирочкой  пару  дней,  а  потом  все  пошло
по-прежнему. В свою компанию они  нередко  принимали  меня,  так  как  я
сидела за соседним столом с Лилькой,  и  та  нередко  пользовалась  моим
отсутствием, чтобы спихнуть  туда  свой  мусор,  пардон,  материалы  для
работы. Ирочка же относилась ко мне с вежливым безразличием или вежливым
вниманием, в зависимости от обстоятельств, но  все  же  не  хамила,  как
прочим, не улыбалась пренебрежительно, слушая мои рассуждения. Словом, в
их тесной компании я не была третьей лишней.
   - Бабкины картины  действительно  того  стоят?  -  вопросила  Ирочка,
жеманно поводя плечом.
   - Стоят, в том-то и дело.  Ее  кретины-родственнички  еще  в  это  не
въехали. А доктор кое-кому позвонил, кое-кому сказал, пошла волна,  даже
нашего Илюшу проняло, и он меня к бабке заслал. А после статьи, можно не
сомневаться, искусствоведы пачками  будут  у  бабки  толпиться,  картины
выпрашивать.  Может,  даже  какой-нибудь   фонд   народного   творчества
сподобится выставку организовать.
   - Забавно, - потянулась Лилька. - Ты у нас, выходит,  открывательница
талантов.
   - Из деревни Гадюкино, - подхватила Ирочка, мило улыбаясь.
   - Ну вас, ведьмы, все умеете опошлить.
   - Что ты, Леда, что ты, дорогуша, - Лилька  сложила  руки  на  пышной
груди,  -  и  в  мыслях   не   было.   Наоборот,   мы   за   процветание
геронтологического искусства во всех  его  проявлениях  и  желаем  твоей
бабке всемирной славы и кучи бабок, желательно зеленых.
   - А также  престарелого  ценителя  из  Америки,  который  подкатит  к
бабкиной избушке на курьих ножках на своем белоснежном "Мерседесе".
   И эти две язвы, две "акулы пера", две пираньи безобидных, в общем-то,
"Вечерних новостей" просто  покатились  со  смеху  от  нарисованной  ими
живописной картинки, которая сложилась благодаря их совместному  изощрен
ному и извращенному журналистскому воображению.
   - Ладно вам, - отмахнулась я. -  Как  хорошо,  что  мои  командировки
позволяют хоть немного от вас отдохнуть.
   - А мы от тебя никогда не устаем, - успел  ухватить  последнюю  фразу
проходивший мимо Славик Лазарев.  -  С  возвращением  в  родные  пенаты,
дорогая Леда.
   - Спасибо на добром слове, дорогой Крокодил.
   - Всегда пожалуйста, - раскланялся во все стороны Славик,  ничуть  не
обидевшись на "Крокодила". - Там без твоей лучезарной  персоны  погибает
во цвете лет наш порфироносный редактор Илюша Пошехонцев и  вещает,  что
если не узрит тебя максимум через шесть секунд, то скончается  прямо  на
месте за своим главноредакторским столом и будет смердить и разлагаться,
отравляя воздух во всей редакции.
   - Все же ты некрофил, Славик, - поморщилась Лилька.
   - Зловонное дитя Франкенштейна,  -  и  Ирочка  не  замедлила  поддеть
тайного обожателя экранных трупов и гор разлагающейся муляжной плоти,  -
адепт Брэма Стокера, возросший под эгидой Поля Верхувена.
   - Смейтесь, смейтесь, - Славик  не  обиделся,  -  а  нашу  прекрасную
богиню все же ждет громовержец, чтобы предложить ей амброзию и нектар.
   - Леда была не богиней, а всего лишь женой фиванского царя, - осадила
словоохотливого tanatos-мена Лилька.
   - Спартанского царя Тиндарея, - не удержавшись, поправила я Лильку.
   Эти слова нечаянно задели во мне тайную струну, и внутри все  сжалось
от сладкого воспоминания о  свободе  первого  курса,  любви  к  античной
литературе в общем и Валентину Игоревичу Мезенскому в частности, который
с таким воодушевлением рассказывал нам о любовных  приключениях  древних
богов и немыслимых подвигах героев Эллады. Любовь моя  не  осталась  без
взаимности, и первый курс пролетел незаметно, под шелест страниц и плеск
волн, разбивающихся о борта кораблей хитроумного Улисса.
   Но Улисс, постранствовав, вернулся все  же  на  Итаку  к  безгранично
терпеливой Пенелопе, готовой ожидать  его  десятилетиями,  а  Мезенский,
поиграв со мной в любовь несколько месяцев, вернулся к домашнему очагу и
стервозной Ольге Владимировне. Плохое  со  временем  забылось,  остались
только сладкие воспоминания о моем первом мужчине и непреходящая  любовь
к жизнерадостным грекам.
   - Спартанского, конечно,  лучше.  -  В  улыбке  Ирочка  показала  ряд
идеально ровных белых зубов, наглядную рекламу всех этих  "Колгейтов"  и
"Бленд-а-медов".
   Не обратив на Ирочкину шпильку внимания, я повернулась к Славику:
   - Чего он хочет?
   - Тебя, моя сладкая, тебя. Просто помирает, как хочет тебя лицезреть.
   - Я ведь уже отдала отчет.
   - Чего не знаю, того не знаю, - Славик  дурашливо  развел  руками.  -
Велено было передать. Я передал, а засим позвольте откланяться.
   От этого шута  горохового  толку  все  равно  что  от  козла  молока.
Придется идти к Пошехонцеву. Чего это он вдруг сподобился?
   - Ладно, уговорил, - пробормотала я, поднимаясь. - Никакого покоя  на
работе. То одно, то другое. К тому же разные индивидуумы досаждают, -  я
выразительно посмотрела на Лазарева.
   Тот спешно ретировался - была бы охота связываться с этой мегерой,  -
и вскоре его козлиный тенорок донимал  кого-то  в  противоположном  углу
комнаты. Я потянулась за косметичкой.
   - Марафет наводишь? - тут же ревниво вскинулась Лилька.
   - К начальству нужно являться во всеоружии,  -  вяло  огрызнулась  я,
подправляя помаду. - А вообще глаза бы мои его долго-долго не видели.
   - Правильно, - поддержала меня Ирочка. -  Начальство  тогда  хорошее,
когда о нем забываешь.
   - Гениальная фраза, - усмехнулась Лилька.
   - Не фраза, а твердое жизненное убеждение. - Ирочка расправила  плечи
и сделала пару шагов, словно по подиуму.  -  Если  начальство  постоянно
тебя теребит, то или не уверено в своих силах, или...
   - Что "или"? - Мы с Лилькой заинтересованно посмотрели на Ирочку.
   - Или ты интересуешь его как объект сексуального желания.
   - Ну уж, - фыркнула я, а Лилька добавила:
   - Ты серьезно?
   - Не нравится, придумайте что-нибудь сами. - И Ирочка направилась  на
свое место.
   - Ни пуха, - напутствовала меня Лилька, в мощной груди которой все же
оставалось место жалости к ближнему.
   - К черту, - процедила я, не оборачиваясь, и решительно направилась в
кабинет главного редактора.
 
Глава 2 
 
   Главный  редактор  петербургской  газеты  "Вечерние   новости"   Илья
Геннадьевич Пошехонцев делал вид, что усердно читает какую-то  статью  в
красочном глянцевом журнале, лежавшем перед ним на столе. Парочка  таких
же журналов с зазывно улыбающимися красотками  на  обложках  скромненько
притулилась рядышком с рукой Пошехонцева.
   Я прошла по кабинету и демонстративно постучала по крышке стола прямо
перед носом Илюши, который упорно делал вид, что очень и очень занят. Он
встрепенулся и соизволил все же поднять на меня глаза.
   - А-а, - протянул он, - это ты.
   У Пошехонцева имеется феноменальная  способность  выводить  людей  из
себя, причем даже самых стойких хватает от силы минут на пять. Видя его,
любой нормальный человек начинает не просто злиться, а рвать  и  метать,
сатанеть и терять на глазах  весь  налет  цивилизации.  Сам  же  главный
редактор при этом остается невозмутимым и искренне  недоумевает,  почему
это люди выходят из себя.
   Но именно невозмутимость и убежденность в правильности своих действий
помогали ему прочно сидеть в кресле главного редактора вот  уже  седьмой
год. За это время сменился почти весь состав  редакции,  только  главный
держался.
   Илья   Геннадьевич   не   отличался   сколько-нибудь   примечательной
внешностью,  напротив,  выглядел  весьма  заурядно.  Круглая  голова   с
оттопыренными ушами, реденькие волосики, которые всегда норовили  встать
дыбом, словно кошачья шерсть под действием статического электричества...
Не знаю уж, какое электричество действовало на волосы  нашего  главного,
но пригладить свою шевелюру хоть немного он был не в состоянии -  волосы
торчали победно и несгибаемо.
   К этому стоит прибавить немного  вытянутое  лицо,  маленькие,  широко
расставленные глазки, которые и несколько секунд не могли задержаться на
одном  предмете,  рыжеватые  бровки,   выгнутые   полумесяцем,   длинный
хрящеватый нос, тонкие губы,  вечно  красные  и  мокрые  от  постоянного
облизывания. Губы  свои  Пошехонцев  мусолил,  словно  вкусный  леденец.
Удивляюсь, как они еще сохранились на его лице, а  не  были  слизаны  до
основания. Как  бы  тщательно  он  ни  брился,  к  вечеру  рыжие  клочки
неравномерными островками торчали на щеках и подбородке. Подбородок же у
Ильи был на редкость  мягкий  и  безвольный,  какой-то  оплывшей  формы.
Стоило ему сесть,  склонить  голову,  как  подбородок  тут  же  оплывал,
растекался, и  было  непонятно,  где  он  кончается  и  начинается  шея,
настолько все это было одинаково комковатым.
   Следует добавить к уже описанному вечно мятые рубашки,  неотглаженные
брюки и нечищеные  ботинки.  Даже  новую  вещь  Пошехонцев  в  несколько
заходов превращал в мятую,  грязную,  заляпанную  пятнами  сомнительного
происхождения. И только тогда  он  успокаивался,  переставал  морщиться,
ежиться, словно влез в чужую шкурку, а начинал воспринимать ее как часть
своей кожи.
   На эту его страсть к грязным и мятым  вещам  мы  пробовали  деликатно
намекнуть Лильке, чтобы она  своими  женскими  заботами  привела  его  в
божеский вид, но все ее благие намерения пошли  прахом.  Илья  уперся  в
землю всеми четырьмя лапами, точнее, четырьмя копытами, и  ни  в  какую.
Вот и не верь после этого гороскопам. А Илья Пошехонцев, появившийся  на
свет более сорока лет назад в год Кабана, был стопроцентной свиньей безо
всяких скидок. Для полноты картины можно упомянуть также, что родился он
под знаком Козерога, а значит, был невероятно упрям.
   Его упрямство выводило из себя не меньше,  чем  его  хамство.  Стоило
запастись десятью вагонами терпения, прежде чем пытаться переубедить его
в чем-то. Не помогали в этом ни лесть, ни угрозы, ни шантаж.  "Хоть  кол
на голове теши" - это сказано про нашего главного редактора.
   Заставить его отказаться от первоначального мнения могли  не  гневные
или пылкие речи, а хорошо обдуманные и просчитанные аргументы.  Выданные
сдержанно и  сухо,  они  могли  в  какой-то  степени  поколебать  мнение
Пошехонцева. Но и тут нужно было держать ухо востро и не уступать ни  на
йоту. Иначе, поскольку главному палец в рот не клади, оттяпает всю руку,
он начинал жать, давить, пока не добивался своего. Но если  человек  вел
себя равнодушно, ему было наплевать на все выходки Пошехонцева, то можно
с уверенностью сказать, что он своего добьется.
   Подождав минут пять и видя, что Пошехонцев  не  собирается  прерывать
своего  занятия,  я  начала  потихоньку  закипать.  Еще  немного,  начну
клокотать, как чайник, дошедший до кондиции.
   - Мне тут один недоумок передал,  что  вы  хотели  меня  видеть,  но,
видно, этот идиот ошибся, меня здесь не ждали.
   - Ну что ты, что ты, - замахал руками Пошехонцев, наконец  приходя  в
себя. - Все правильно, я тебя звал.
   - И за каким... В смысле, зачем?
   -  За  этим,  как  его...  -  Илья  изобразил   бурную   мыслительную
деятельность. - Да ты садись, садись, чего стоя разговаривать.
   - Сесть всегда успею.
   - Присаживайся, Леда. - В  голосе  Пошехонцева  стали  проскальзывать
просительные нотки - верный признак, что хочет сказать какую-то гадость.
- Поговорить надо.
   С этими словами он  покинул  свое  насиженное  местечко  и  с  трудом
выбрался из-за стола. Я придвинула стул и уселась. Закинула ногу на ногу
и вытащила из пачки, лежащей на столе, длинную коричневую сигаретку.
   - "More". Когда ты перестанешь быть пижоном, Илюша?
   - Сразу уж и  пижоном.  -  Пошехонцев  почесал  свой  длинный  нос  и
придвинул свой стул поближе к моему. - У меня к тебе дело.
   - Выкладывай.
   - Только пообещай, что не откажешься.
   - Не могу, Илюшенька, пока не знаю, в чем оно заключается.
   -  Дело...  -  Илья  покрутил  головой.  -  Дело  в  материалах,  что
представляет наша газета.
   После  этого  он  надолго  замолчал,  заблуждал  глазками  по  своему
любимому кабинетику, словно проверяя, все ли на месте, и все ждал, что я
начну задавать вопросы. Но я молчала, как партизан на  допросе,  и  тоже
занялась визуальным осмотром редакторского места обитания..
   Кабинет,  надо  сказать,  был  под