т  уличных  фонарей  придавал  его  лицу  злобное
выражение. Дождь барабанил по крыше машины в такт щелканью дворников  на
ветровом стекле.
   - Господи, - произнес через некоторое время Джоунас. -  Гнусная  была
работенка. - Голос его звучал возбужденно,  глаза  горели.  Он  повернул
голову. Зеленоватый свет фонарей делал его похожим на привидение.  -  Но
кто, черт возьми, размахивал мечом?
   - Какая разница, - ответил Филипп. - Годо мертв. А тот, кто там  был,
все равно не видел наших лиц.
   - Да, - Джоунас провел рукой  по  волосам.  -  За  что  тебе  большое
спасибо, дружище.  -  Он  глубоко  вздохнул,  расслабляясь.  Происшедшее
начало забавлять его. - Господи, этот проклятый меч  едва  не  снес  мне
голову!
 
*** 
 
   Потом, когда Филипп вспоминал этот день, ему казалось, что  он  видит
фильм, где главный герой  смотрится  в  вереницу  зеркал,  так  что  его
изображение бесконечно повторяется... Тот день, когда Митико привела его
к Дзэну Годо. Когда Дзэн Годо сказал ему: "Я хочу, чтобы вы меня убили".
А Филипп спросил: "Почему?"
   Но ему нужно было время, чтобы все осознать. Не только саму  просьбу,
но и то, что должно было случиться.  Сомкнув  пальцы  вокруг  фарфоровой
чашки, ощущая, как тепло проникает  в  ладони,  он  наблюдал  за  каждым
движением  Митико  во  время  долгой,   изысканной   чайной   церемонии;
несколькими днями позже он умышленно столкнет  эту  чашку  на  пол.  Пар
ленивой дымкой обволакивал его лицо.
   Дзэн Годо заговорил только после того, как Филипп допил до дна.
   - Я хочу, чтобы вы верно уяснили положение. - Митико, сидевшая сбоку,
поставила новую чашку в сложенные ковшом ладони Филиппа. - Моя  "смерть"
даст мне лишь выигрыш во времени. Власть Дзибана настолько велика, что я
вынужден отказаться от своего имени, от своего  дела,  от  самой  жизни,
которую я вел как Дзэн Годо. Я исчезну с политической арены.  Умерев,  я
потеряю всю свою власть.
   Дзэн потягивал чай, Филипп последовал его примеру.
   - Следовательно, - продолжал Дзэн Годо, - я должен  воскреснуть.  Это
дело трудное и опасное. В одиночку мне не справиться. А  у  меня  только
дочь. Отрезанный от всех  моих  друзей,  я  стал  очень  уязвимым.  Если
кому-нибудь из членов Дзибана  станет  известно,  что  я  жив,  со  мной
расправятся в течение нескольких часов. Но сразу я воскреснуть не  могу.
Поэтому я уеду. На один из южных островов, Кюсю. Там я буду  жить  среди
крестьян, выращивать апельсины, как и они. Я буду работать на земле и ни
о чем не думать. Я буду есть, спать. И так скоротаю время.  А  здесь,  в
Токио, дочь займется моими делами. У меня много  денег,  много  вкладов.
Дел хватает.
   Митико подтянула рукав кимоно, подлила им еще чая. Она не смотрела ни
на отца, ни на Филиппа.  У  нее,  вспоминал  позже  Филипп,  потрясающая
способность сосредоточиваться.
   - Но одна она не сможет сделать все,  что  нужно,  -  продолжал  Дзэн
Годо. - Ей нужна помощь.  И  только  вы,  Досс-сан,  можете  эту  помощь
оказать.
   Попивая  чай,  Филипп  дивился  тому,  как  он  изменился.   Перемены
произошли незаметно, подкрались, как вор в ночи. Он вспомнил, каким  был
раньше, каким и ныне оставался Джоунас. Права  моя  страна  или  нет,  я
исполню приказ, не раздумывая и не колеблясь. Соединенные Штаты  превыше
всего. Наверное, Джоунас и сейчас так думал.
   - Конечно, такая исключительная  услуга  должна  быть  вознаграждена.
Скажите, Досс-сан, вы верите в будущее? Конечно,  верите.  Иначе  вы  не
были бы сейчас здесь. В обмен на вашу  услугу  я  предлагаю  вам  третью
часть своих будущих доходов.
   - Доходов от чего? - спросил Филипп. Дзэн Годо улыбнулся.
   - Я сенсей канриодо. "Путь"  чиновника  определил  всю  мою  взрослую
жизнь. Даже наше поражение в войне ничего не изменило. Не изменит и  моя
"смерть". Конечно, о работе в одном из министерств не может быть и речи.
Как не может быть речи об участии в любом законном  предпринимательстве.
Слишком велика вероятность того, что я привлеку внимание членов Дзибана.
Так что мне остается только одно. Я должен уйти  в  подполье.  Я  должен
стать членом якудзы.
   - Почему якудзы? - спросил Филипп. -  Якудза  -  это  гангстеры.  Они
взяли  под  свой  контроль  азартные  игры,  проституцию,  пачинко,  они
наживаются на слабых и беззащитных. Я не хочу в этом участвовать.
   - Жизнь полна неожиданностей, - сказал Дзэн Годо. - Не  понимаю,  как
может такой идеализм уживаться с цинизмом вашей профессии.
   - Просто я решил для себя что можно, а что нельзя.
   -  Говорят,  изначально  якудза  должна  была  защищать  крестьян  от
бесчисленных банд  мародеров.  -  Дзэн  Годо  пожал  плечами.  -  Вполне
возможно, что это всего лишь легенда. Или выдумка. Кто  знает?  В  любом
случае, у меня нет выбора.  Если  я  хочу  победить  Дзибан,  мне  нужна
власть.  Мне   нужно   управлять   действиями   чиновников,   политиков,
финансистов и промышленников. Если вы можете предложить мне любой другой
способ, я буду вам очень признателен.
   - Не могу, - помолчав, ответил Филипп. - Но я не преступник.
   - В  якудзе  найдется  дело  и  честному  человеку,  Досс-сан.  Я  не
претендую на роль... как это говорят  у  вас  на  Западе?  Святого?  Да.
Человеку святость не свойственна. Я могу принести  много  пользы  своему
народу. Если я этого не сделаю -  а  именно  вы,  Досс-сан,  можете  мне
помешать, - тогда восторжествует Дзибан и безусловно приведет  страну  к
еще одной мировой войне. Они жаждут нового жизненного пространства.  Они
считают, что это воля императора и  такова  судьба  Японии.  Я  не  хочу
сказать, что все это произойдет на следующей неделе или даже в следующем
году, но для Дзибана это не имеет значения. Они терпеливы. Жители Запада
не такие. На это-то и рассчитывает Дзибан. Через тридцать,  через  сорок
лет разве сможет кто-нибудь вспомнить, что была такая группа  министров?
Вряд ли. Вот тогда и придет их время. Если я не буду  в  силах  помешать
им.
   - Через сорок лет? - Филипп не верил своим ушам.
   - Да, Досс-сан. В нашем мире это не более чем вздох. Это ничто. Этому
вам еще предстоит научиться.
   Филипп долго смотрел на Дзэна Годо. Наконец он произнес:
   - Мне не нужны деньги.
   - Тогда что же вам нужно? - пытливо спросил Дзэн Годо. Не  дождавшись
ответа, он сказал:
   - Я думаю, вы простите меня, но кое-что вы все-таки хотите, я в  этом
уверен. Однако совесть заставляет вас отказываться. Поверьте,  Досс-сан,
незачем принимать решение прямо сейчас.
   - Я не хочу этого.
   - Но однажды, - сказал Дзэн Годо, - вы захотите.
 
*** 
 
   Когда Дзэн Годо покинул их, Митико еще долго оставалась с Филиппом.
   - Существуют некоторые особые обстоятельства, и отец хочет, чтобы  ты
во всем разобрался, - сказала она. Под пепельно-серым кимоно у нее  было
снежно-белое нижнее кимоно. Но цвет был теплым: сквозь ткань  пробивался
жар ее упругого смуглого тела.
   - Не понимаю, - сказал Филипп, когда пепельно-серый шелк скользнул  к
ее ногам. - Не может быть, чтобы он  имел  в  виду  именно  это.  Ты  же
замужем.
   - Брак с Нобуо Ямамото, старшим из сыновей Ямамото, был нужен отцу, а
не мне, - сказала она. Филипп пристально смотрел на нее.
   - Он тебя заставил?
   - Заставил меня? - Митико не поняла вопроса. - Он подготовил  брачный
договор. Это расчет.  Это  сделка.  Семья  Ямамото  создает  целую  сеть
компаний, специализирующихся на тяжелой промышленности. Когда  мой  отец
был главой банка "Ниппон", он начал создавать местный банк,  который  со
временем станет  основой  концерна  Ямамото.  Именно  так  закладывается
будущее  Японии,  считает  отец.  Правительство  указало,  какие  именно
отрасли  промышленности  должны  развиваться  в  первую  очередь.  Чтобы
оживить производство  и  заинтересовать  промышленников,  банк  "Ниппон"
через свои местные  отделения  предоставляет  займы  на  очень  выгодных
условиях. Однако развитие новых отраслей промышленности требует времени.
Деньги иссякают слишком быстро. Мой отец понял, что, раз  начав  ссужать
деньгами  новые  компании,  местные  отделения  банков  будут  и  дальше
вынуждены это делать.
   - Чрезмерное кредитование, так отец это называет. Потому что в  конце
концов кредит станет настолько большим, что компания  практически  будет
принадлежать предоставившему его банку. Это  произойдет  и  с  компанией
Ямамото. С той лишь разницей, что благодаря прозорливости отца банк  уже
будет принадлежать ей.
   Услышать   предсказание   будущего   Японии   из    уст    изысканной
полуобнаженной женщины -  в  этом  было  что-то  от  древних  мифов.  На
мгновение  Филипп  представил  себя  странствующим  мифическим   героем,
встретившим в конце пути знаменитую прорицательницу.  Он  вспомнил,  как
впервые увидел Митико - в тумане на развалинах храма Кэннон. И это  лишь
усиливало то мрачное мистическое воздействие, которое она  оказывала  на
него. Как будто она сама восстала из пепла храма,  как  будто  она  была
воплощением душ тех, кто сгорел в  огне  бомбежки,  тех,  чьи  крики  он
слышал.
   - В конце концов, - с трудом выдавил Филипп,  -  ты  станешь  богатой
женщиной.
   - Деньги, - презрительно сказала Митико. - Если бы деньги не означали
власть, они бы меня просто не интересовали.
   - У Нобуо Ямамото будет власть, - сказал Филипп.
   - Нет, - ответила Митико. Она так  непринужденно  двигалась  в  своем
снежно-белом нижнем одеянии, что Филипп не мог отвести от нее глаз. -  У
него будут деньги. Он не понимает, что такое власть. Нобуо не  знает  ни
как приобрести ее, ни что с ней делать,  когда  она  у  него  будет.  Он
жаждет денег, чтобы устраивать вечеринки  для  своих  деловых  знакомых,
чтобы обеспечивать всех  девочками,  чтобы  они  могли  напиться,  а  их
ласкали, нянчили и баловали, как грудных детей.  "Агу-агу,  -  говорю  я
Нобуо, когда он возвращается утром с таких вечеринок. -  Я  обращаюсь  к
тебе на твоем языке, ты меня понимаешь?"
   У нее были такие красивые плечи, такая изящная шея. Под шелком кимоно
ее небольшие острые груди вздымались и опадали в такт ее дыханию. У  нее
была такая тонкая талия, что, казалось, он мог бы обхватить ее пальцами.
Раздетая, она выглядела маленькой и беззащитной.
   - Приумножение власти, - продолжала Митико,  -  будет  моей  заботой.
Подозреваю, что отец и не догадывается об  этом,  но  именно  он  научил
меня, как обращаться с властью.
   Пугающе желанной.
   - Ты хочешь меня? -  прошептала  Митико.  Свет  лампы  золотой  нитью
отражался в ее угольно-черных волосах. Филиппу стало трудно говорить.
   - Я бы не был мужчиной, если бы не хотел.
   - Вот то, что мне нужно, - сказала Митико, вставая. - Мужчина.  А  не
ребенок.
   Когда она встала, шелковые складки скользнули вниз. Тени  ласкали  ее
сильные бедра и сгущались у лона,  пряча  от  Филиппа  этот  сокровенный
треугольник.
   - Ты должен желать того, что я могу дать, -  сказала  Митико,  идя  к
нему с врожденной грацией, натуру которой можно было бы определить  лишь
словом "порочная". - Но и в желании ты должен быть щедрым. -  Мгновение,
которое Митико стояла над ним, прежде чем склонить колена, тянулось  так
долго, что Филипп чуть не сошел с ума.  -  Наверное,  мы  эгоисты,  если
остались тут наедине, хотя и ты и я в браке. - Она опустилась перед  ним
на колени. Свет отражался в ее глазах.  -  Но  мне  не  нужен  еще  один
эгоист. Я и сама не хочу быть эгоисткой.
   Митико расстегнула манжеты и манишку его сорочки, раздвинула полы.
   - Скажи мне, Филипп-сан, может ли самозабвение заменить любовь? -  Ее
ладони скользнули по его плечам, вниз по рукам, вот уже  рубашка  упала,
прикрыв его колени. - Веришь ли ты, как верю я, что  это  чувство  может
облагородить вожделение?
   - Я верю в то, что мы делаем.
   Она хихикнула.
   - В самозабвенное стремление моего отца построить лучшую Японию? - Ее
пальцы расстегнули пряжку,  вытащили  ремень,  принялись  за  молнию  на
брюках. - Или в наше самозабвенное стремление друг к другу?
   Митико отодвинула рубашку Филиппа в сторону.
   С нею Филипп чувствовал себя, будто пьяный. С той самой  ночи,  когда
он затянул проволоку на шее Дзэна Годо, и  его  руки  обагрились  кровью
недавно  убитого  животного,  Филипп  испытывал  ощущение  свободы,   от
которого голова шла кругом.
   Он опять ушел в подполье. Перешел из  одного  подземного  коридора  в
другой. Только теперь по-настоящему начнется та игра, которая уже  давно
пленяла его, владела его мыслями. Теперь  он  мог  быть  одновременно  и
дичью, и охотником. Это была та уникальная возможность, к которой Филипп
стремился всю жизнь.
   "Когда я вернусь с Кюсю, - говорил ему отец Митико, - я уже  не  буду
Дзэн Годо. Дзэн Годо мертв, так ведь, Досс-сан? Вы убили его.  Отныне  и
до конца моих дней я буду Ватаро  Таки.  Клянусь  вам,  что  никогда  не
попрошу вас о том, что несовместимо  с  вашим  чувством  патриотизма.  Я
знаю, как вы относитесь к своей стране, возможно даже лучше, чем  знаете
это вы сами. Как я уже говорил, во время войны я работал в Токко, особом
подразделении полиции, вырывал с корнем ростки коммунизма, которые,  дай
им волю, могли бы набрать большую силу в Японии. Мой новый  клан  якудзы
продолжит эту работу. Видите, Досс-сан, ни одно  из  моих  начинаний  не
противоречит интересам вашей страны".
   Тогда они сидели  лицом  к  лицу.  Представители  двух  таких  разных
культур. Два человека,  которых  тянуло  друг  к  другу  как  раз  из-за
пропасти, разделявшей их. Люди настолько  похожие,  что  могли  бы  быть
близнецами. Они казались воинами, присланными из безвременья в наши дни,
в это самое мгновение, ради этого самого боя.
   - Меня еще никто не любил, -  сказала  Митико,  возвращая  Филиппа  к
действительности. - Другие знали какую-то часть  меня.  Моя  ли  в  этом
вина? Вероятно, да. - Ее взгляд был устремлен вдаль.  -  Нашей  культуре
присуща сдержанность. Когда люди живут за  стенами  из  рисовой  бумаги,
уединение невозможно. В Японии не существует "я", только "мы".
   Она сидела неподвижно,  пристально  глядя  на  него.  Что  же  Митико
увидела в нем?
   - Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я".  Как  это  стало
возможным? Мне этого  не  понять.  Мне  этого  не  вынести.  Потому  что
невозможно разделить  это  "я"  с  другим  японцем.  Я  должна  навсегда
запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой.
Его соски твердеют под ее пальцами.
   - Рядом с тобой моя плоть тает как воск. Целует его соски.
   - Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки.
   - Я могу закрыть глаза. Внизу живота.
   - Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне.
   Показывает  ему,  что  не  только   пенис   может   быть   источником
наслаждения.
   Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам.
   - Я и не подозревала, что мне так хочется поболтать.
   - Тебе хочется поболтать, - сказал Филипп, протягивая к ней  руки.  -
Точнее, и поболтать тоже.
   Он склонился над Митико, снял с нее  последний  белоснежный  шелковый
покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами.
Ее бедра раздвигались все  шире  и  шире.  Наконец  он  возлег  на  нее,
твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее  пальцы,  направляя
его в жаркое влажное лоно.
   Он чувствовал, что сходит  с  ума.  Казалось,  все  мироздание  вдруг
заразилось  этим  его  безумием.  Филипп  впитывал   блаженство   каждой
клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал  грудью  ее
огненные соски. Попытался слиться с ней.
   И это ему почти удалось.
 
*** 
 
   Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой.
Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где  часто  бывал
Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень  не
понравиться его начальству; Тернер был докой  по  части  подобного  рода
выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими.
   Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался  в
посольстве  США,  белое  каменное  здание,  заново  отделанное  изнутри.
Мак-Артур заботился о том, чтобы  его  мозговой  трест  чувствовал  себя
уютно, поэтому черный рынок обеспечивал  клуб  (с  большой  выгодой  для
себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски.
   Но, самое главное,  думала  Лилиан,  здесь  все  так  по-американски.
Возможно,  поэтому,  а  может  быть,  из-за  того,  что  она  тяготилась
бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо
всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавших о  доме,
о том, что мило ее сердцу.
   Они  ели  отбивные  из  Омахи,  картофель   из   Айдахо,   зелень   с
Лонг-Айленда,  распили  бутылку  самого  лучшего  "бордо"  и  откупорили
другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как  не  расслаблялась
со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном
состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем  сильнее,  оказывается,  ее
ненавидела.  Лилиан  не  могла  привыкнуть  к  обычаям,  к   формальной,
полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в  силах
была понять их верований - буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма,  -  но  и
попросту боялась этих религий. Японцы не верили  ни  в  рай,  ни  в  ад.
Скорее, они верили  в  перевоплощение,  а  по  мнению  Лилиан,  это  уже
попахивало  сверхъестественным.  К  своему  ужасу,   она   узнала,   что
сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу.  большей  частью
японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом.
   Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души  она  была
обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно
умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой  его  личности,
как это  часто  бывало  с  Филиппом.  Кроме  того,  он  был  потрясающим
учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что
было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом,  Лилиан
воспринимала  как  искру  Божью.  Она  была  поражена  обширностью   его
познаний, способностью разбираться  в  самых  разнообразных  философских
учениях. И всем этим он охотно делился с ней.
   Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала  себя  на
том, что рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла.
О том, как  ее  лучшая  школьная  подруга,  учась  в  выпускном  классе,
заболела  лейкемией,  как  Лилиан,  охваченная  ужасом,  до   последнего
мгновения откладывала посещение больницы,  потому  что  боялась  увидеть
изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей  стало  стыдно  и
она пошла. Лилиан помнила, как  стучали  ее  зубы  во  время  бесконечно
долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным  трепетом.  На
одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с  больным.  Лилиан
чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной  жидкостью,
укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость  капала,  кап,
кап, кап...
   Ступив в белый-белый коридор,  Лилиан  почувствовала  дурноту,  почти
такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще  не
начал  действовать.  Она   немного   постояла,   пытаясь   совладать   с
головокружением, потом наконец отыскала нужную палату.
   Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что  окно  было  открыто.
Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.
   Но  Мэри  не  было.  Аккуратно  заправленная  пустая  постель   ждала
следующего пациента.
   Лилиан услышала за спиной шум и обернулась.
   - Мэри! - крикнула она, но это была  всего  лишь  сиделка.  -  А  где
Мэри?
   - Вы имеете в виду молоденькую девушку, которая...
   - Мэри Деккер! - выкрикнула Лилиан.
   - Моя дорогая, но ведь она скончалась сегодня рано утром,  -  сказала
сиделка.
   -  Скончалась?  -  повторила  Лилиан.  Какое  странное,   ничего   не
выражающее слово.