то  генералов,   прислушиваясь   к   их
разговорам между собой, она по крупицам собирала  сведения,  позволившие
ее отцу добиться столь поразительного процветания в послевоенном Токио.
   Митико не потребовалось много времени, чтобы определить, что за птица
этот молодой офицер. Уже во второй их одновременный визит  она  устроила
так, чтобы прислуживать ему. Бегло осмотрев его бумажник, выяснила  имя,
звание,   должность,   а   по   некоторым   признакам   установила   его
принадлежность к ЦРГ.
   Кроме того. Портер по молодости не  умел  вести  себя  соответственно
своему относительно высокому положению. Во  время  процедуры  массажа  в
нем, как и во многих молодых  мужчинах,  взыграло  ретивое.  Правда,  он
захотел от Митико не секса.  Портеру  не  нравилось,  что  его  персоной
занимаются абсолютно покорные рабыни. Ему,  словно  наркоману,  хотелось
все большего. Секс он мог получить чуть ли не на каждом углу, и мысль  о
нем не вызывала трепета.
   Нервную дрожь у Портера вызывала мысль о том, что  его  тело  моет  и
растирает губкой прекрасная женщина, что она  втирает  в  него  масло  и
разминает мышцы.  В  прежние  времена  такое  выходило  за  рамки  самых
необузданных его фантазий. Однако  теперь  этого  показалось  мало.  Ему
вдруг приспичило, чтобы она знала и кто он, и чем занимается, и какая он
важная шишка. Тогда  все  ее  действо  приобрело  бы  новый,  еще  более
волнующий оттенок.
   Он вздумал научить Митико английскому и немедленно приступил к  делу.
Митико мысленно усмехалась  -  не  столько  потому,  что  давно  неплохо
говорила   на   этом   языке,   сколько   из-за   типично   американской
самонадеянности парня. Портер  болтал  с  такой  скоростью  и  небрежным
выговором, что, будь Митико в самом деле новичком, она не  разобрала  бы
ни слова.
   Таким образом Митико узнала от Портера массу полезного и в  частности
сумела выйти на Филиппа Досса. Американец настолько распустил язык,  что
намекнул, чем занимается в столице тандем Досс - Сэммартин.
   К Доссу она выбрала совершенно иной подход, нежели  к  Портеру,  хотя
продиктовано это было главным образом тем, что они  познакомились  возле
храма Каннон в Асакусе. В ту пятницу Митико уже пятый  день  следила  за
Доссом и пятый день подряд он приходил на то же место.
   Митико наблюдала за ним с  безопасного  расстояния  и  гадала,  зачем
приходит сюда этот рослый американец с  печальными  глазами?  Может,  на
встречу  со  связным?  Наконец  Митико  поняла,  что  Досса  притягивают
развалины храма, а поняв, вдруг  напрочь  забыла  о  своем  презрении  к
уроженцу Штатов.
   Дело в том, что Митико сама  часто  приходила  сюда,  к  разрушенному
храму, чтобы помолиться. И вспомнить.
   Неожиданно лишившись защитной оболочки предвзятости, она  при  первом
знакомстве оказалась на равных с Доссом, и это ее испугало.
   - Я вам не помешаю? - спросил Филипп в день их знакомства.
   Стояло серое, туманное утро, облака давили на землю, словно цементные
плиты, клубы пара вырывались из ноздрей и, почти  не  тая,  обволакивали
человеческие фигуры.
   Досс свободно заговорил на обиходном японском, и  это  тоже  напугало
Митико. Она опустила голову.
   - Что вы, вовсе нет, - ответила она. - Я постоянно  окружена  людьми,
как и все японцы.
   Досс ссутулился, сунув руки в карманы,  и  искоса  наблюдал  за  нею.
Свинцово-серый свет, не дающий тени, придавал чертам  ее  лица  какую-то
прозрачность. Туман окутывал нижнюю половину фигуры. Она словно возникла
из этой призрачной стихии.
   Японка двигалась и говорила с непринужденным  изяществом  и  казалась
Филиппу скорее видением из древней  легенды  квайдан,  чем  женщиной  из
плоти и крови.
   - Не пойму, почему, но меня притягивает это место.
   - Это храм Каннон, богини сострадания, - сказала Митико. -  Мы  очень
почитаем ее.
   - А почему сюда ходите вы? - поинтересовался Досс. Японец  никоща  не
задал бы такого бестактного вопроса, способного повергнуть собеседника в
смущение или замешательство.
   - Просто так, без особой причины, - ответила Митико. Но ей не удалось
скрыть переполнявшего ее страдания.
   В этом месте она всегда слышала стенания и  вопли,  и  смертная  мука
искажала ее лицо.
   - Вы плачете, - сказал Филипп, быстро повернувшись к  ней.  -  Что  с
вами? Я чем-нибудь обидел вас?
   Не доверяя своему голосу, Митико промолчала, только покачала головой.
Две  ржанки  спикировали  вниз  и  стремительно  пронеслись  над   ними,
перекликаясь между собой. По улице в нескольких  кварталах  от  развалин
храма загромыхала колонна военной техники, сопровождаемая собачьим лаем.
   -  Ночью  девятнадцатого  марта  здесь  поднялся  сильный  ветер,   -
неожиданно для себя заговорила Митико.
   Неужели она решилась облечь в слова, произнести вслух все, что долгие
месяцы давит на ее сердце? Она глубоко прятала  свои  чувства,  скрывала
ото всех, и вдруг ее прорвало, и она  не  может  остановиться.  Нет,  не
надо! Зачем  сюда  пришел  этот  иностранец  с  печальным  взглядом?  Ее
защитный барьер не рассчитан на иностранцев. Перед ними ни  к  чему  так
тщательно  скрывать  свои  чувства.  Это  дома,   среди   многочисленных
родственников,   отделенных   в   лучшем   случае   тонкими    бумажными
перегородками, привычка и обычаи загоняют чувства вглубь. А может  быть,
все к лучшему? Может быть, так ей станет легче.
   Митико будто наблюдала  за  собой  со  стороны,  словно  разглядывала
картину, изображающую встречу двух людей  на  фоне  мрачного,  страшного
пейзажа.
   - Моя сестра Окити торопилась домой. Она работала на фабрике и верила
в войну. Так же, как верил в нее мой брат. Не хотела принимать ни денег,
ни советов отца. Ее мужа убили на Окинаве, а она продолжала работать  по
две смены.
   В ту ночь завыли сирены воздушной тревоги. Бешеный ветер разносил  по
городу жидкий огонь. Окити жила в Асакусе и вместе с другими бросилась в
этот храм, под защиту богини сострадания.  Но  она  нашла  здесь  только
смерть.
   Длинная прядь иссиня-черных волос выбилась из прически и растрепалась
по белой шее Митико, но она не замечала.  Филиппу  казалось,  будто  она
говорит против собственной воли,  будто  какая-то  сила  заставляет  ее,
выталкивает из нее слова.
   - Окити носила накидку  с  капюшоном,  какие  японское  правительство
раздавало населению для защиты ушей  от  грохота  воздушных  налетов.  К
несчастью, они не предохраняли от огня. Ее капюшон загорелся, когда  она
бежала к храму. И еще загорелись пеленки  ее  шестимесячного  сына.  Она
несла его за спиной.
   Митико  все  труднее  было  сдерживаться.  Клубы  пара   от   дыхания
обволакивали ее лицо.
   - Огромные, зеленые и величественные  древние  деревья  генко  вокруг
храма вспыхнули, как римские свечи.  Деревянные  перекрытия  рухнули  на
толпу, укрывшуюся от огненной бури. И  те,  кого  не  задавило,  кто  не
задохнулся в дыму, все сгорели заживо.
   Наступившая тишина звенела в  ушах,  и  Филиппу  почудились  страшные
крики. Все время, пока Митико рассказывала, он пристально вглядывался  в
покрытую шрамами землю,  выгоревшие  колонны,  остатки  рухнувших  стен.
Насколько же все это выглядело сейчас иначе, не так, как в  первый  раз,
когда Эд Портер бесстрастным тоном докладывал статистику  той  бомбежки.
Тогда  все  казалось  далеким  и  безличным,  будто  события   столетней
давности. И тем не менее что-то притягивало Филиппа к этому месту.
   Он присел и поднял с  земли  какой-то  обугленный  предмет.  Что  это
такое, сказать было невозможно. Вглядываясь в зияющую черноту того,  что
некогда называлось храмом Каннон, слушая дрожащий голос  японки,  Филипп
внезапно поразился. Что же все-таки влекло его на этот  пустырь?  И  что
заставляет людей превращать красоту в ничто?
   Он почувствовал,  как  его  сердце  сжимает  пустота.  Неожиданно  он
вернулся мыслями в далекую суровую зиму, в  тот  угасающий  день,  когда
добрался до логова рыжей  лисицы.  Снова  увидел  зверя,  впечатавшегося
пушистым мехом в ржавую глину, когда пуля 22-го калибра ударила  хищника
в грудь. И вдруг он впервые понял, что давно превратился из  охотника  в
лису. Мертвый, разоренный пустырь переиначил Досса.
   Ему   слышались   крики   охваченных   пламенем   женщин,    чудились
ярко-малиновые и золотистые кимоно, превращающиеся в прах под оранжевыми
языками огня, он  видел  агонию  людей,  и  сырой  туман  превратился  в
обжигающе удушливый дым. Филипп задыхался вместе с ними.
   И вдруг он зарыдал.
   Он плакал по невинным, которых настигла мучительная смерть, по детям,
потерявшим жизнь, так и не поняв, что это такое.
   Он плакал по самому себе, по своему исковерканному  детству,  которое
он растратил на ненависть к жизни, ни разу даже не сказав  за  нее  отцу
"спасибо".
   И он осознал, что ненависть к  жизни  завела  его  в  тупик,  в  зону
пустоты. Ненависть сделала  его  тем,  кем  он  стал.  Насколько  же  он
несчастнее тех несчастных, что сгорели здесь живьем в бушующем  огненном
шквале. Одно дело, когда жизнь резко обрывается, и совершенно  другое  -
непрерывно ощущать ее бессмысленность. Он настолько сроднился со смертью
и разрушением, что жизнь отомстила ему. Теперь он  понимал,  какая  сила
тянула его к храму. Возмездие. Он смотрел и видел  зеркальное  отражение
обугленных руин, в которые превратилась его душа. Вглядывался  в  черный
провал, где тысячи людей  искали  спасения,  а  нашли  смерть,  и  видел
пустоту собственной души.
   Ненависть к жизни приводит к бессмысленному уничтожению всех  и  вся.
Она приводит к войнам. Она позволяет людям бездумно подчиняться приказам
других, таких же смертных, и стрелять в третьих.
   Досс был хорошим солдатом. Он принимал факты такими,  какими  их  ему
преподносили, и не задумывался об их истинности. И  убивал.  Теперь  ему
стало ясно, что эти факты - ложь. Какое он имел  право  отбирать  жизни,
казнить по приговору без всякого намека на правосудие и справедливость?
   В эту минуту он казался себе таким же мертвым, как те погибшие,  души
которых стенали в огне храма  Каннон.  Он  слышал  их  безмолвные  крики
отчетливее, чем городские шумы. И чувствовал себя безмерно одиноким.  Он
никогда и вообразить не мог, что на свете существует такое  одиночество.
Как он пойдет домой и объяснит Лилиан, что он натворил? Она  никогда  не
поймет и не простит. Да и вообще его женитьба,  как  теперь  ясно,  была
наваждением, мечтой, за которую он уцепился, чтобы не сойти с ума.
   Но сейчас на волю вырвалась та часть его души, которой ближе японское
отношение к жизни как к Пути. Его путь достиг перевала.  Он  ощущал  все
возрастающее родство с Японией, с  ее  пейзажами,  звуками,  запахами  и
обычаями. С ее людьми. Филипп знал наверняка, что в ту минуту постиг  их
образ жизни куда полнее, чем когда-либо раньше.  И  оттого  почувствовал
еще  более  глубокое  одиночество.  Он  был  как  сухой   куст   посреди
плодородного поля, и душа его кричала гласом вопиющего в пустыне.
   И тогда ему на плечо легла рука. Филипп посмотрел в  глаза  Митико  и
увидел бегущие по ее щекам слезы.  Его  ошеломило  понимание:  она  тоже
чувствует себя потерянной. Он захотел собрать эти слезы, как драгоценные
бриллианты.
   Он взял ее пальцы и зажал между ладонями. Зону  пустоты  населяли  не
только его безликие призраки.
 
КНИГА ВТОРАЯ 
ТЕНДО 
 
Путь неба 
 
НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНА 
Токио - Вашингтон - Мауи 
 
   В молодости Кодзо Сийна окружал себя зеркалами. В молодости его мышцы
были тверды, кожа блестела; река его жизни стремительно неслась  вперед.
В молодости Кодзо Сийна гордился своим телом.
   Когда-то пот, обжигавший его  кожу  во  время  физических  упражнений
приводил его в ни с чем не сравнимый  восторг.  Когда-то,  совершенствуя
свое тело, он бросал вызов времени и смерти.  Когда-то  поднятая  штанга
возвышала его. А потом,  слизывая  струящийся  по  губам  пот,  глядя  в
зеркала на бесчисленные отражения Кодзо Сийны, обнаженного  и  сильного,
он казался себе воплощением Иэясу Токугавы, отца современной  Японии.  В
зеркалах отражалось само совершенство, и Сийна считал себя богом.
   Теперь, когда он состарился, все зеркала были убраны  с  глаз  долой.
Подобно набегающим на берег волнам годы оставили  на  Сийне  свой  след,
столь явный, что не заметить его было  невозможно.  Теперь  Сийна  точно
знал, что упустил возможность уйти из жизни  как  подобает,  на  вершине
своего физического совершенства.
   Теперь он предоставит времени завершить то, на что у него не  хватило
мужества, когда тело его  было  подобно  распустившемуся  цветку.  Когда
смерть была так  чиста,  когда  она  послужила  основной  цели  самурая:
уподобить свою смерть ростку, дабы она служила примером для других.
   Теперь ему оставалось смириться с тем,  что  должно  было  произойти,
тешить себя мыслью, что это достаточное вознаграждение  за  почти  сорок
лет страданий. Конечно же, он был прав: американская  оккупация  Японии,
принятая с помощью янки новая конституция 1946 года превратила Японию  в
страну предпринимателей-буржуа, с буржуазными  вкусами  и  замашками.  И
поскольку по  настоянию  американцев  в  бюджет  новой  Японии  не  были
заложены расходы на оборону, бремя этих расходов не отягощало  экономику
страны.  Как  раздражали  Сийну  молодые  богатые  коммерсанты  из   его
окружения, превозносившие Америку за то, что с ее помощью  Япония  стала
настолько процветающей страной, что даже буржуазному  среднему  сословию
стал доступен уровень жизни, о котором деды еще поколения назад не могли
и мечтать. Сийна гневался, потому что они отказывались  видеть  то,  что
ему было совершенно ясно. Да, Америка позволила Японии стать богатой. Но
Япония сделалась ее вассалом, безопасность страны полностью  зависит  от
Америки. Когда-то Япония была страной самураев, умевших  вести  войну  и
создавших свою собственную систему обороны. Теперь все  это  в  прошлом.
Америка принесла  в  Японию  капитализм  и  тем  самым  выхолостила  всю
культурную традицию.
   Поэтому-то Сийна и создал Дзибан.
   Близилось лето. Все реже и реже холодные  зимние  ветры  долетали  до
стен его дома, все чаще в зарослях айвы под окнами слышалось пение птиц.
   Положив руки на костлявые колени,  Кодзо  Сийна  вспоминал.  Особенно
ярким было воспоминание о лете 1947 года, когда  после  разгрома  Японии
прошло два года.
   Жара накатывала  удушающими  волнами,  казалось,  их  можно  пощупать
руками, и влажность была очень высока.  В  летней  резиденции  Сийны  на
берегу озера Яманака собрались восемь министров. Эти восемь человек,  да
еще Сийна, и составляли Дзибан. Забавно было сознавать, что его  считали
местной  политической  организацией,  тогда  как   власть   этих   людей
простиралась настолько далеко, что называть их  организацию  можно  было
какой угодно, но только не местной. Правда, Дзибан  был  также  известен
как общество Десяти Тысяч Теней. В этом названии уже содержался намек на
священную катану,  символ  мощи  японского  воина  и  знак  его  особого
положения в обществе.
   Кузнец, последователь учения дзэн, ковал  и  перековывал  раскаленную
сталь десять тысяч  раз.  Так  рождалась  катана,  длинный  меч.  Лезвие
получалось таким прочным, что разрубало доспехи, и таким гибким, что его
невозможно было сломать. Каждая ковка называлась тенью.
   Катана, принадлежавшая обществу Дзибан, была изготовлена  примерно  в
четвертом веке. Ее выковал один  из  лучших  кузнецов-дзэнбуддистов  для
принца  Ямато  Такеру,  убившего  своего  родного   брата-близнеца   под
предлогом нарушения  правил  хорошего  тона.  Он  также  собственноручно
уничтожил свирепые племена кумазо, обитавшие к северу от столицы.
   Это был самый древний и самый почитаемый  меч  во  всей  Японии.  Его
место было в музее. В этом клинке жила сама душа страны.
   - Вот символ нашей  мощи,  -  произнес  тогда  молодой  Кодзо  Сийна,
поднимая над головой меч. - Вот символ нашей моральной  ответственности.
Перед императором и перед самой Японией.
   Фоном ему в то  лето  1947  года  служили  воды  озера,  ставшие  под
порывами ветра с дождем темными и непрозрачными, как  раковина  устрицы.
Поднимавшийся над водой туман  напоминал  испарения  от  тела  актера  в
театре Кобуки.
   Мы все носим маски, подумал тогда, обращаясь к  основателям  общества
Десяти Тысяч Теней, молодой Кодзо Сийна. Если  мы  не  играем  роль,  мы
ничто. Он посмотрел на  старинный  меч.  Вот  зеркальное  отражение  нас
самих. Мы подносим его к свету и называем это жизнью. "Если мы не сможем
вернуть к жизни саму сущность нашего духа, - сказал он, - нам не удастся
возвратить Японии ее былую славу".
   В тот день серая вода  сливалась  с  серым  небом.  Все  вокруг  было
одинаково серым, и невозможно было определить, где солнце.
   - Мы не  можем  проиграть,  и  мы  не  проиграем.  Мы  знаем,  в  чем
заключается наш долг, и каждый из нас  сделает  все,  что  нужно,  чтобы
очистить Японию. Не в первый раз  пришельцы  с  Запада  оскверняют  нашу
священную землю. Пришедший  в  Японию  капитализм  подобен  прожорливому
фениксу. Капитализм уничтожает нас. Он съедает  нас  заживо,  заставляет
предать забвению наше наследие, так что  в  конце  концов  мы  не  будем
знать, что значит быть японцем, самураем, служить императору.
   Воды озера, холмы и небо сливались в одно целое, но гора была  видна.
Гора Фудзи возвышалась в своем  призрачном  величии,  неизменная  темная
тень на сером фоне, отделенная от него несколькими  угольными  штрихами;
ее вершину венчала шапка ослепительно белого снега. Святая Фудзи.  Фудзи
спасительница.
   Молодой Кодзо Сийна был обнажен по пояс. Его великолепно  вылепленное
тело приковывало к себе их взгляды. На лоб, расправив  сзади  концы,  он
повязал хачимачи, головную повязку идущего на битву воина.
   - Сейчас я в первый раз извлеку из ножен священный меч  принца  Ямато
Такеру, - сказал Сийна. Казалось, магия, заключенная в  этом  выкованном
вручную мече, заставила туман отступить, и  вокруг  клинка  образовалась
аура, ореол пустоты.
   Молодой Кодзо Сийна поднял меч, и какое-то мгновение человек и клинок
- оба само совершенство в их лоснящемся великолепии слились воедино.
   - В следующий раз я достану меч, дабы освятить  плоды  того,  что  мы
сейчас посеяли.
   Быстрым движением он надрезал  кончик  своего  пальца,  темно-красная
кровь полилась в чашку для саке. Он обмакнул  древнее  перо  в  чашку  и
кровью вывел свое имя под хартией организации Дзибан.
   - Вот, отныне и на все времена, - сказал Кодзо Сийна,  -  перед  вами
кокоро, сердце нашей философии, сущность наших целей, будущее,  которому
мы сегодня вверяем свои судьбы, судьбы наших семей и сами наши жизни.  -
Он передал документ стоявшему слева от него министру  и  надрезал  мечом
кончик его пальца. Их кровь в чашке смешалась. Министр окунул в нее перо
и вывел ниже свое имя. Сийна произнес:
   - Для всех грядущих поколений мы описываем здесь  наши  действия,  мы
берем  в  свидетели  наших  незримо   присутствующих   здесь,   безмерно
почитаемых предков, которым мы посвящаем общество Десяти Тысяч Теней.  -
Документ перешел из рук в руки, еще немного крови пролилось в чашку,  на
документе стало одной подписью больше.
   - Это живая летопись священного Дзибана, - продолжал Кодзо  Сийна.  -
Скоро она станет нашим знаменем  и  нашим  щитом.  -  Последний  министр
поставил свою  подпись.  -  Самим  своим  существованием  этот  документ
говорит нам: мы, поставившие свои подписи на этом  свитке,  ступили  тем
самым на стезю добродетели и свернуть с этого пути уже не имеем права.
   Капля крови, скрип пера по твердой бумаге.
   - Этот  документ  Катей,  названный  так,  потому  что  являет  собой
программу общества Десяти Тысяч Теней, будет постоянно напоминать нам  о
святости  наших  целей.  Поскольку  мы  стремимся  защитить  императора,
уберечь  наследие  сёгуна-объединителя,   Иэясу   Токугавы.   М