. Что, в конце концов, вы можете рассказать?  Условия
все подготовлены, консул получит наш телекс. Покажите паспорт и дальше,  как
говорится, играйте по слуху.
   - Постараюсь, - сказал Эйвери.
   - Вы справитесь, - с  чувством  сказал  Леклерк,  и  они  оба  неуверенно
ухмыльнулись.
   - А сколько до города? - спросил Эйвери. - От аэропорта?
   - Около трех миль. Он обслуживает  главные  лыжные  курорты.  Только  Бог
знает, что консул делает целыми днями.
   - А до Хельсинки?
   - Я уже сказал. Сто миль. Или больше.
   Эйвери предложил поехать автобусом, но Леклерк не хотел стоять в очереди,
и они продолжали  ждать  на  углу.  Он  снова  заговорил  о  государственных
машинах.
   - Ужасная нелепость, - сказал он. - В  прежнее  время  у  нас  был  целый
автопарк, а теперь только два фургона, и Министерство финансов не  разрешает
платить водителям сверхурочные.  Как  в  таких  условиях  я  могу  управлять
Департаментом?
   В конце концов они пошли  пешком.  Адрес  Леклерк  держал  в  голове:  он
считал, что подобные вещи надо запоминать. Эйвери было неловко шагать рядом,
потому что ростом он был выше Леклерка, а тот пытался приспособить свой  шаг
к его. Эйвери старался идти медленнее, но иногда забывал, и  тогда  Леклерк,
приноравливаясь к его шагу, нелепо выбрасывал ноги,  подпрыгивая  на  каждом
шагу. Все еще было очень холодно. Временами  Эйвери  чувствовал  к  Леклерку
глубокую покровительственную любовь. У Леклерка было  необъяснимое  свойство
вызывать чувство вины, будто тот, с кем он общался, не сумел стать для  него
в должной мере покровителем или другом. Как если  бы  существовал  кто-то  в
прошлом, но ушел навсегда; может, весь мир или поколение; кто-то  выпестовал
его, а потом от него отказался; и, хотя иной раз Эйвери ненавидел его за то,
что тот манипулировал им, хотя  ему  претили  его  отработанные  жесты,  как
претят ребенку выражения родительской любви, в следующий момент он готов был
ринуться на его защиту, полный чувства ответственности  и  глубокой  заботы.
Оставляя в стороне тонкости их отношений, он  был,  в  сущности,  благодарен
Леклерку за. то, что тот вынянчил его; и вот так они  построили  ту  сильную
любовь, какая бывает только между слабыми людьми; каждый из них стал сценой,
на которой другой оценивал свои поступки.
   - Было бы неплохо, - вдруг сказал Леклерк, -  если  бы  вы  тоже  приняли
участие во всем этом, когда появится Мотыль.
   - С удовольствием.
   - Когда вернетесь.
   Адрес нашли по карте. Роксбург Гарденс, 34, -  сбоку  от  Кеннингтонского
шоссе. Дорога вскоре стала грязнее, дома - гуще населенными. Газовые  фонари
светили желтыми плоскими кругами, они были как бумажные луны.
   - Во время войны нам для штаба дали общежитие.
   - Может, опять дадут, - предположил Эйвери.
   - С прошлого раза, когда мне пришлось делать то же самое, прошло двадцать
лет.
   - Вы один тогда пошли? - спросил Эйвери и тут же почувствовал неловкость.
Леклерк был очень раним.
   - В то время было проще. Мы могли сказать, что они умирали за родину.  Мы
не должны были сообщать подробности; никто не ждал от нас этого.
   "Мы, значит..." - подумал Эйвери. Верно, кто-нибудь из тех  парней,  одно
из тех улыбающихся лиц, что висят на стене.
   - Каждый день кто-нибудь из летчиков погибал. Мы делали  разведывательные
полеты, как вы знаете, ну, и особые операции...  Иногда  бывает  стыдно:  не
могу даже вспомнить имен. Они были так молоды, некоторые.
   Перед мысленным взором Эйвери пробежала печальная вереница страдальческих
лиц; матери и отцы, девушки и жены, он попытался разглядеть  Леклерка  среди
них, простоватого, но твердо стоящего на ногах,  как  выглядит  политический
деятель на фоне катастрофы.
   Они стояли на возвышенности, с  которой  открывался  довольно  удручающий
вид. Дорога спускалась вниз и вела к ряду унылых безглазых домишек; над ними
поднимался  единственный  многоквартирный  дом  -  Роксбург   Гарденс.   Ряд
освещенных окон восходил к самой черепичной  крыше  с  застекленными  окнами
мансард, которые делили все нагромождение на части. Это было большое здание,
и очень уродливое для домов такого типа, открывавшего  новую  эпоху.  У  его
подножия  ютились  черные  обломки  старины:  обветшалые  обшарпанные  дома.
Печальные лица людей двигались сквозь дождь,  как  сплавной  лес  в  забытой
бухте.
   Леклерк сжал свои слабенькие кулачки; он стоял очень тихо.
   - Там? - спросил Эйвери. - Там жил Тэйлор?
   - А что такого? Это только часть общего плана новостроек...
   Потом Эйвери понял: Леклерку было стыдно. Тэйлор некрасиво  обманул  его.
Не это общество они защищали, не эти трущобы  с  их  Вавилонской  башней:  в
жизненной схеме Леклерка  для  них  не  было  места.  Только  подумать,  что
человек, работающий в штате  у  Леклерка,  каждый  день  выбирался  из  этой
вонючей дыры и отправлялся в святилище Департамента: что, у  него  денег  не
было, пенсии? Что, не было у него ничего отложено, как у  всех  у  нас,  ну,
просто сотня-другая, чтобы выкупить себя из этого убожества?
   - Не хуже, чем Блэкфрайерз Роуд, -  невольно  сказал  Эйвери  в  утешение
Леклерку.
   - Всем известно,  что  прежде  мы  сидели  на  Бейкер-стрит,  -  возразил
Леклерк.
   Они быстро прошли  к  большому  дому  мимо  витрин,  забитых  подержанной
одеждой, ржавыми электрокаминами, всем тем печальным, беспорядочным  набором
бесполезных вещей, которые покупают только бедные. Там была  свечная  лавка;
свечи были желтые, как могильные кости.
   - Какой номер? - спросил Леклерк.
   - Вы сказали, тридцать четвертый.
   Они прошли между тяжелыми колоннами с грубой мозаичной отделкой, пошли по
направлению,  указанному  гипсовыми  стрелами  с  розовыми  цифрами;   потом
проталкивались между рядами старых пустых машин, пока  наконец  не  вышли  к
бетонному парадному с пакетами молока на ступенях. Двери не было,  зато  был
ряд покрытых резиной ступенек, скрипевших от шагов.  Пахло  готовкой  и  тем
жидким мылом, которое бывает  в  уборных  на  железной  дороге.  На  толстой
оштукатуренной стене написанное от  руки  объявление  призывало  не  шуметь.
Откуда-то доносилась музыка. Они поднялись еще на два пролета и остановились
перед наполовину застекленной зеленой дверью. На ней  была  цифра  из  белой
искусственной резины - 34. Леклерк снял шляпу и вытер пот со лба.  С  такими
же жестами он,  наверно,  входил  в  церковь.  Дождь  был  сильнее,  чем  им
казалось; их пальто были совсем мокрые. Он нажал кнопку звонка. Вдруг Эйвери
стало очень страшно, он взглянул на Леклерка и подумал: "Ты все дело  затеял
- ты ей и скажи".
   Музыка  стала  будто  громче.  Они  напрягали  слух,  чтобы  уловить  еще
какой-нибудь звук, но напрасно.
   "Почему вы дали ему имя Малаби?" - вдруг спросил Эйвери.
   Леклерк опять нажал на звонок;  и  тут  они  оба  услышали  писк,  что-то
среднее между  всхлипыванием  ребенка  и  жалобным  воем  кота,  сдавленный,
какой-то металлический вздох. Леклерк сделал шаг  назад,  а  Эйвери  схватил
бронзовый молоток с ящика для писем и с силой ударил им. Когда эхо  затихло,
они услышали, что кто-то шел к двери, словно нехотя, но мягко ступая;  потом
звук отодвигаемого засова, отпираемого замка. Затем они услышали опять,  уже
громче и более явственно, тот же самый жалостливый  монотонный  звук.  Дверь
приоткрылась на несколько дюймов, и Эйвери увидел  ребенка,  хилую,  бледную
девочку не старше десяти лет. На ней были очки в металлической оправе, как у
Энтони. У нее в руках была кукла с нелепо вывернутыми ручками  и  ножками  и
крашеными  глазенками,  которые  таращились  между  краями  рваной   тряпки.
Намалеванный рот был разинут, а голова висела сбоку, как  будто  кукла  была
сломана или мертва. Это была говорящая кукла, но ни одно живое  существо  не
издавало такого звука.
   -  Где  твоя  мама?  Дома?  -  спросил  Леклерк  голосом  агрессивным   и
одновременно испуганным.
   Девочка неопределенно покачала головой:
   - Ушла на работу.
   - А кто за тобой присматривает?
   Она говорила медленно, будто думала о чем-то другом:
   - Мама приходит пить чай в перерывы. Открывать дверь не велела.
   - Где она? Куда она ходит?
   - На работу.
   - Кто тебе дает ленч? - настаивал Леклерк.
   - Что?
   - Кто тебя кормит обедом? - быстро спросил Эйвери.
   - Миссис Брэдли. После школы.
   Затем Эйвери спросил:
   - Где твой папа?
   Она улыбнулась и прижала пальчик к губам.
   - Он улетел на самолете, -  сказала  она.  -  За  деньгами.  Но  об  этом
говорить нельзя. Это тайна.
   Оба стояли молча.
   - Он привезет мне подарок, - добавила она.
   - Откуда? - спросил Эйвери.
   - С Северного полюса, но это тайна. - Ее рука все еще лежала  на  дверной
ручке. - Где живет Санта Клаус.
   - Скажи маме, что к ней приходили, - сказал Эйвери.  -  С  работы  твоего
папы. Мы еще зайдем часов в пять.
   - По важному делу, - сказал Леклерк.
   Девочка как будто повеселела, когда услышала, что они знают ее папу.
   - Он на самолете, - повторила она.
   Эйвери пошарил в кармане и дал ей  две  полукроны,  две  монетки  из  тех
десяти шиллингов, что ему дала  Сара.  Девочка  закрыла  дверь,  оставив  их
стоять на той  неприглядной  лестничной  площадке,  куда  из  радиоприемника
доносилась мечтательная мелодия.

Глава 4

   Они стояли на улице, не глядя друг на друга. Леклерк сказал:
   - Зачем вы задали ей этот вопрос, зачем было спрашивать про ее папу? -  И
когда Эйвери не ответил, он добавил без всякой связи:
   - Дело не в том, нравится тебе человек или нет.
   Иногда казалось,  что  Леклерк  ничего  не  слышит  и  не  чувствует;  он
погружался в себя, напрягал слух, словно играли что-то ему хорошо  знакомое,
а он не мог различить - что; казалось, он находился в глубоком  и  горестном
недоумении, будто его только что предали.
   - Боюсь, что не смогу вернуться сюда  с  вами  сегодня,  -  мягко  сказал
Эйвери. - Может быть, Брюс Вудфорд будет готов...
   - Брюс не годится. - И прибавил:
   - Вы ведь будете на совещании, в десять сорок пять?
   - Мне, возможно, придется уехать до конца совещания, чтобы успеть в  Цирк
и взять вещи. Сара неважно себя чувствует. Я  останусь  в  конторе,  сколько
смогу. Я сам жалею, что задал этот вопрос, честное слово.
   - Никто не узнает. Первым делом я поговорю  с  ее  матерью.  Должно  быть
какое-то объяснение. Тэйлор работал у нас много лет. Он знал наши правила.
   - Я буду молчать об этом, обещаю. Даже Мотыль не узнает.
   - Я должен рассказать Холдейну о Мотыле. Он, конечно, будет  против.  Да,
вот так мы и назовем... всю операцию. Будем ее называть "Мотыль".
   Это решение смягчило его печаль.
   Они торопливо пошли в свое учреждение, не  на  работу,  а  в  укрытие,  в
безликость - состояние, которое стало для них необходимостью.
   Соседним с кабинетом Леклерка был его, Эйвери.  Дверь  украшала  табличка
"Личный адъютант директора". Два года назад Леклерка пригласили в Америку, и
эта надпись на табличке  появилась  после  его  возвращения.  У  сотрудников
Департамента  бытовали  своего  рода  прозвища,  соответствующие  их   кругу
обязанностей. Поэтому Эйвери звали просто "Личный  отдел";  Леклерк  мог  бы
изменить надпись на табличке в любой момент, чего не скажешь о прозвище, уже
вошедшем в обиход.
   Без четверти одиннадцать к нему в кабинет вошел Вудфорд. Эйвери знал, что
тот зайдет: короткий непринужденный разговор перед началом  собрания,  намек
на какой-то вопрос, выходящий за рамки повестки дня.
   - Из-за чего это все, Джон? - Он раскурил трубку, откинул  назад  большую
голову и потушил спичку широком взмахом руки.  Этот  крепко  сбитый  человек
когда-то был школьным учителем.
   - А по вашему мнению?
   - Из-за бедняги Тэйлора.
   - Именно так.
   - Мне не хочется преждевременно бить тревогу, - сказал  он  и  присел  на
краю стола, занятый своей трубкой. -  Мне  не  хочется  преждевременно  бить
тревогу, Джон, - повторил он. - Но есть еще  одни  вопрос,  которым  следует
заняться, столь же трагичный,  как  смерть  Тэйлора.  -  Он  сунул  жестяную
табакерку в карман своего зеленого костюма и сказал:
   - Сектор регистрации.
   - Это епархия Холдейна. Исследовательский отдел.
   - Я ничего не имею против старины Эйдриана. Он хороший  разведчик.  Мы  с
ним проработали бок о бок уже больше двадцати лет.
   И значит, ты тоже хороший разведчик,  подумал  Эйвери.  У  Вудфорда  была
привычка приближаться вплотную к тому, с кем он разговаривал, надвигаясь  на
собеседника тяжелым плечом, как лошадь, когда трется корпусом о  ворота.  Он
наклонился вперед и пристально  смотрел  на  Эйвери:  всем  своим  видом  он
изображал прямого, порядочного человека, перед  которым  стоял  выбор  между
дружбой и долгом. На  нем  был  ворсистый  костюм,  слишком  плотный,  чтобы
образовывать складки, местами вздувающийся как одеяло, с  грубыми  костяными
пуговицами коричневого цвета.
   - Джон, сектор регистрации разваливается, мы оба знаем об этом.  Входящие
документы не фиксируются, досье не приносят в назначенный срок. - Он покачал
головой с безнадежным видом. - Не можем найти папку со  страховкой  морского
фрахта - с середины октября. Исчезла, просто испарилась.
   - Эйдриан Холдейн ни от кого пропажу не скрывает, - сказал Эйвери.  -  Мы
все имеем к этому отношение, не один  Эйдриан.  У  досье  такое  свойство  -
теряться. Пропажа, о которой вы говорите, -  единственная,  если  считать  с
апреля, Брюс. Не так уж плохо, по-моему, только подумайте, какое  количество
документов попадает к нам в руки. Мне кажется, сектор регистрации у нас один
из лучших. Дела ведутся прекрасно. Исследовательский отдел, на  мой  взгляд,
просто замечательный. И ведь здесь заслуга Эйдриана?  Но  все  же,  если  вы
беспокоитесь, почему не поговорить с Эйдрианом?
   - Нет, нет. Это не так существенно.
   Кэрол принесла чай. У Вудфорда для чая была большая  керамическая  чашка,
на ней глазурью, крупно - его инициалы. Кэрол поставила  поднос  на  стол  и
сказала:
   - Вилф Тэйлор погиб.
   - Я здесь с часу ночи, -  соврал  Эйверн.  -  Занимаемся  этим  вопросом.
Проработали всю ночь.
   - Директор очень расстроен, - сказала она.
   - Кэрол, вы знаете что-нибудь о его жене?
   Кэрол хорошо одевалась, ростом была чуть выше Сары.
   - Ее никто не видел.
   Она вышла, Вудфорд пристально глядел ей вслед. Потом вынул трубку изо рта
и ухмыльнулся. Эйвери знал, что сейчас он  скажет,  хорошо  бы  переспать  с
Кэрол, и вдруг ему стало тошно.
   - Чашку вам сделалц жена, Брюс? - быстро спросил он. - Говорят, она у вас
мастерица.
   - И блюдце тоже, - сказал он. Он начал рассказывать о курсах по керамике,
на которые она ходила, о том, каким неожиданным образом это  стало  модно  в
Уимблдоне, о том, как однажды его жену чуть не защекотали до смерти.
   Было почти одиннадцать; слышно было, как в коридоре собираются люди.
   - Я, пожалуй, зайду в соседнюю комнату, - сказал Эйвери, - погляжу, готов
ли он. Последние восемь часов для него были очень нервные.
   Вудфорд взял свою кружку и сделал маленький глоток:
   - Если будет возможность, Джон, скажите боссу про сектор  регистрации.  Я
не хочу поднимать этот вопрос при других. У Эйдриана и так гудит голова.
   - Директор сейчас в весьма затруднительном положении, Брюс.
   - Да, разумеется.
   - Он не любит вмешиваться в дела Холдейна, вы сами знаете.
   Уже в дверях он повернулся к Вудфорду и спросил:
   - Помните, в Департаменте был человек по имени Малаби?
   Вудфорд замер:
   - Боже мой, помню. Молодой парень, вроде вас. Во время войны. О  Господи.
- Потом серьезным тоном, но вовсе не похожим на его привычную манеру:
   - При боссе это имя не  упоминайте.  Он  очень  переживал  за  парня,  за
Малаби. Один из лучших летчиков. Они почему-то были очень близки".

***

   При дневном свете кабинет ЛеклеркЯ был не столь серым, скорее бросалась в
глаза его неустроенность - казалось, что тот,  кто  его  занимал,  въехал  в
помещение в спешке, в чрезвычайных условиях и не знал, на сколько  он  здесь
останется. На длинном, наспех сколоченном из досок столе в беспорядке лежали
одна на другой раскрытые карты, некоторые - крупномасштабные, на таких  были
даже обозначены улицы и дома. Листки родовой бумаги с приклеенными полосками
телетайпной ленты  висели  пачками  на  доске  для  объявлений,  скрепленные
крупными скрепками, как гранки, приготовленные для корректора. В углу стояла
кровать, покрытая пледом. У раковины  висело  чистое  полотенце.  Письменный
стол был новый, серой стали, государственный. Стены грязные. Кремовая краска
кое-где  облезла,  проступила   темно-зеленая.   Комната   была   маленькая,
квадратная, с занавесками от Министерства общественных работ. В  свое  время
по поводу занавесок был шум, вопрос стоял так: можно  ли  приравнять  звание
Леклерка к определенной гражданской должности. Это был  единственный  случай
на памяти Эйвери, когда  Леклерк  сделал  хоть  какую-то  попытку  уменьшить
беспорядок в своей комнате. Огонь почти потух. Иной раз, когда бывало  очень
ветрено, огонь вообще не горел, и  Эйвери  в  соседнем  кабинете  весь  день
слышал, как в дымоходе падает сажа.
   Эйвери смотрел, как они входили; первым Вудфорд, затем Сэндфорд, Деннисон
и Мак-Каллох. Они все уже знали про Тэйлора. Нетрудно было представить,  как
распространяются новости в Департаменте - не так, как заголовки в газетах, а
как маленькая, но приятная сенсация, оживляющая рабочий  день,  передаваемая
из кабинета в кабинет, на минуту наполняющая их оптимизмом, как  прибавка  к
жалованью. Они внимательно смотрели на Леклерка, так заключенные смотрят  на
надзирателя. Инстинктом они знали его привычки и  ждали,  когда  он  нарушит
свой распорядок. Не было мужчины или женщины в Департаменте, кто бы не знал,
что Леклерка вызвали посреди ночи и что он спал в учреждении.
   Они расселись вокруг стола, с шумом поставили перед собой чашки, как дети
перед обедом, - во главе Леклерк, по обеим  сторонам  остальные,  на  другом
конце - пустой стул. Вошел Холдейн, и Эйвери понял, как только  увидел  его,
что это будет своего рода поединок - Леклерк против Холдейна.
   Взглянув на пустующий стул, он сказал:
   - Значит, мне придется сесть на самом сквозняке.
   Эйвери поднялся, но Холдейн уже сел:
   - Не беспокойтесь, Эйвери. Я все равно больной человек.
   Он кашлянул так же,  как  он  кашлял  круглый  год.  Даже  летом  ему  не
становилось лучше; он кашлял в любое время года. Остальные неловко заерзали,
Вудфорд взял пирожное. Холдейн бросил взгляд в сторону камина.
   - Что, это лучшее, что для нас может  сделать  Министерство  общественных
работ? - спросил он.
   - Дождь,  -  сказал  Эйвери.  -  Дождь  мешает.  Пайн  попробовал  что-то
исправить, но безуспешно.
   - А-а.
   Холдейн был худощав, с длинными беспокойными пальцами; замкнутый на  себе
человек, с медлительными  движениями,  подвижными  чертами  лица,  лысеющий,
скупой,  склочный  и  сухой;  со  своим  особым  графиком  и  своей   особой
секретностью; любитель кроссвордов и акварелей прошлого века.  Казалось,  он
презирал весь мир.
   Вошла Кэрол с досье и картами, положила их на письменный стол, который  в
отличие от всего остального в комнате  Леклерка  был  прибран.  Все  неловко
ждали, когда она уйдет. Она вышла и плотно закрыла за собой  дверь.  Леклерк
осторожно пригладил рукой свои темные волосы, будто они растрепались.
   - Тэйлор убит. Вы все это  уже  знаете.  Он  был  убит  прошлой  ночью  в
Финляндии - он поехал туда под другим именем. - Эйвери отметил про себя, что
имя Малаби произнесено не было.  -  Мы  не  знаем  подробности.  По  внешним
признакам, он был сбит машиной. Я сказал Кэрол, чтобы она записала, что  это
был несчастный случай. Это ясно?
   Да, сказали они, это вполне ясно.
   - Он поехал забрать пленку у... одного  человека,  с  которым  мы  держим
связь в Скандинавии. Вы знаете, кого я имею в  виду.  Не  в  наших  правил