поротника,  она  узкая,  но  отчетливая.  Если  кого  встретишь,
используй твой нож, но ни в коем случае не приближайся к старой тропинке.
   Рюкзак был тяжелый.  Слишком  тяжелый.  То  же  самое  -  чемодан.  Из-за
чемодана они с Джеком повздорили. Нет, Джек ему не нравится.
   - Так вернее, Фред, - объяснял  ему  Джек.  -  Маленькая  рация  -  очень
капризная штука, на пятьдесят миль она работает, на  шестьдесят  -  замерла.
Лучше иметь рацию с запасом, Фред, так надежней. Вот эта - то, что надо.
   Идти одну минуту. Часы ему поставили по будильнику Эйвери.
   Было страшно. Вдруг он понял, что больше не может думать  о  постороннем.
Или ему это дело уже не по годам, или он слишком  устал.  Наверно,  измотала
подготовка. Сердце колотилось. Нет, не выдержать, не было  прежних  сил.  Он
лежал и мысленно разговаривал с Холдебном: Боже, капитан,  неужто  не  ясно,
что мне это уже не по годам? Я разваливаюсь. Вот что он им сказал бы. Он  не
двинется с места, когда минутная  стрелка  упрется  в  назначенный  час;  не
шевельнется, ему будет слишком плохо. "Сердце, боль в сердце,  -  скажет  он
им. - Был сердечный приступ, командир, разве я не говорил вам,  что  у  меня
сердечко шалит? Вот вдруг и нашло на меня, пока я лежал там, в зарослях".
   Он встал. Пусть охотник видит дичь.
   Бегом вниз, сказали ему. При таком ветре  никто  ничего  не  услышит.  По
склону вниз, бегом, потому что на склоне тебя могут заметить,  увидеть  твой
силуэт. Надо быстро пробежать в качающихся  зарослях  папоротника,  пригнись
пониже, и все будет нормально. Под холмом сразу заляжешь, отдышишься,  потом
ползком - вперед.
   Он бежал  как  сумасшедший.  Споткнулся,  упал,  ударился  подбородком  о
колено, прикусил язык,  потом  встал,  его  крутануло  вместе  с  чемоданом,
занесло на тропинку, и он ждал, что сейчас взорвется мина. Он бежал вниз  по
склону, земля под  каблуками  была  мягкий,  чемодан  грохотал,  как  старая
машина. Почему ему не позволили взять пистолет? В груди  поднималась  жгучая
боль, расползалась под ребрами, проникала в легкие;  каждый  шаг  болезненно
отдавался в теле. Эйвери врал. Все время врал.  Не  запускайте  ваш  кашель,
капитан; сходите к врачу, у вас в легких будто колючая проволока.
   Спуск кончился; он опять упал и лежал, тяжело дыша, как загнанный  зверь,
не чувствуя ничего, кроме страха и пота, от которого намокла  его  шерстяная
рубашка.
   Он прижался лицом к земле.  Потом,  чуть  приподнявшись,  подтянул  лямки
рюкзака на животе.
   Теперь надо было ползти вверх по  противоположному  склону,  отталкиваясь
локтями и ладонями, пихая перед собой чемодан, помня о том, что  его  рюкзак
как горб вылезает над папоротником. Вода просачивалась сквозь одежду; вскоре
он совершенно вымок. В нос бил запах перегноя, в волосах  запутались  мелкие
веточки. Казалось, что природа всеми силами стремилась ему помешать. Выше по
склону стал виден силуэт наблюдательной вышки,  позади  нее,  на  горизонте,
толпились черные остовы деревьев. Огней на вышке не было.
   Он лежал тихо. Вышка была слишком  далеко,  столько  не  проползти.  Часы
показывали без четверти три. Сменный часовой должен прийти с севера.  Лейзер
встал на ноги, рюкзак перехватил в одну руку, в другую взял чемодан и  начал
осторожно подниматься, держась справа от протоптанной тропинки,  не  отрывая
глаз от черного силуэта вышки. Неожиданно для себя он оказался у  самого  ее
основания, а она возвышалась над ним, как скелет гигантского чудовища.
   На вершине холма шумел ветер. Прямо над головой хлопали  старые  доски  и
визжала оконная рама. Колючая проволока была не в одни ряд, а в два;  стоило
взяться за нее, как  она  сразу  отцепилась  от  столба.  Он  прошел,  снова
закрепил проволоку и стал вглядываться в лес чуть подальше. И все-таки в  ту
минуту бесконечного ужаса, когда пот застилал глаза, а  стук  в  висках  был
сильнее шума ветра, его охватило чувство  глубокой,  какой-то  пронзительной
благодарности Эйвери и Холдейну, словно он узнал, что они обманули его  ради
его же пользы.
   Потом, не более чем в десяти ярдах от себя, он увидел похожего на  силуэт
в тире часового. Он стоял на старой  тропинке  спиной  к  Лейзеру,  винтовка
висела у него на плече, он топал ногами по  мокрой  земле  -  видимо,  хотел
согреться. На секунду пахнуло табаком и теплым кофе. Лейзер опустил на землю
рюкзак и чемодан и, осторожно, повинуясь инстинкту, приблизился к  часовому.
Ручка ножа была ребристая, чтобы  не  скользить  в  руке.  Часовой  оказался
совсем мальчиком, Лейзера даже удивила его молодость. Он убил его торопливо,
одним ударом, так спасающийся бегством одиночка посылает пулю в преследующую
толпу; убил, не желая уничтожить чужую жизнь,  а  стремясь  сохранить  свою;
убил второпях, потому что  надо  было  двигаться  дальше;  убил  равнодушно,
просто потому, что так сложилось.

***

   - Вы что-нибудь видите? - снова спросил Холдейн.
   - Нет. - Эйвери передал ему бинокль. - Он просто пропал в темноте.
   - А огни на наблюдательной вышке видите? Они бы включили прожектор,  если
бы услышали, что он идет.
   - Нет, я пытался разглядеть Лейзера, - ответил Эйвери.
   - Вам следовало называть его Мотыль, -  сказал  сзади  Леклерк.  -  А  то
Джонсон теперь знает его имя.
   - Я бы все равно сбился, сэр.
   - В любом случае он уже прошел, - сказал Леклерк и зашагал к машине.
   Обратно ехали молча.
   Когда вошли в дом, Эйвери почувствовал, как кто-то дружески  положил  ему
руку на плечо. Он обернулся, ожидая увидеть Джонсона, но перед  ним  всплыло
серое  лицо  Холдейна.  Выражение  его   было   совершенно   неожиданным   -
умиротворенным, как у человека, выкарабкавшегося после долгой болезни.
   - Я не любитель расточать похвалы, - сказал Холдейн.
   - Вы думаете, что он уже перебрался на ту сторону?
   - Вы хорошо поработали. - Он улыбался.
   - Мы бы услышали, верно? Услышали бы выстрелы или увидели огни?
   - Он вышел из-под нашей опеки. Вы отлично поработали. - Он  зевнул.  -  Я
предлагаю пораньше лечь спать. Больше ничего делать не надо. До  завтрашнего
вечера, конечно. -  В  дверях  он  остановился  и,  не  поворачивая  головы,
заметил:
   - Знаете, как-то все это не похоже на правду. На войне, там  вопросов  не
было. Они отправлялись или отказывались. Почему отправлялись, Эйвери?  Джейн
Остин считает, ради денег или во имя любви, только деньги  и  любовь  движут
миром. Лейзер взялся за это не ради денег.
   - Вы сказали - никогда нельзя знать. Вы так сказали в тот вечер, когда он
позвонил.
   - Он говорил мне о своей ненависти, ненависти  к  немцам.  Но  я  ему  не
поверил.
   - Тем не менее он отправился. Я думал,  что  только  это  для  вас  имеет
значение, вы говорили, что побуждающие причины у вас не вызывают доверия.
   - Только из ненависти он бы не отправился, это мы знаем. Что же он  тогда
такое? В общем-то мы очень мало знаем о  нем,  верно?  Он  ступает  по  краю
пропасти, смерть занесла над ним секиру. О чем он думает? Если сегодня ночью
ему придется умереть, что он будет думать в свою последнюю минуту?
   - Вы не должны так говорить.
   - Ну,  ну.  -  В  конце  концов  он  обернулся  и  посмотрел  на  Эйвери:
умиротворенность не покинула  его  лица.  -  Когда  мы  нашли  его,  он  был
человеком без любви. Вы знаете, что такое любовь? Я скажу вам: это  то,  что
вы еще можете предать. В нашей профессии мы живем без нее. Мы не  заставляем
людей делать что-то для нас. Мы  даем  им  возможность  познать  любовь.  И,
конечно, Лейзер тоже узнал любовь. Он, так сказать, сошелся с  Департаментом
из-за денег и ушел от нас сейчас во имя любви.  Он,  как  говорится,  принял
вторую присягу. Хотел бы я знать, когда это произошло?
   Эйвери спросил торопливо:
   - Что значит - из-за денег?
   - Это все, что мы ему дали. Любовь - это то, что он дал  нам.  Кстати,  я
вижу у вас его часы.
   - Я храню их для него.
   - Ну, ну. Спокойной ночи. Или доброе утро. - Короткий смешок. - Как легко
теряется ощущение времени. - Потом он заметил, будто про себя. - И Цирк  нам
все время помогал. Очень странно. Хотел бы я знать - почему.

***

   Лейзер тщательно мыл нож. Нож был грязный, и  его  надо  было  вымыть.  В
лодочном сарае он поел и выпил бренди из плоской бутылки.  "После  этого,  -
сказал Холдейн, - переходите на подножный корм, не таскать же  вам  с  собой
консервы и французский бренди". Лейзер открыл дверь и вышел из сарая,  чтобы
вымыть лицо и руки в озере.
   Озеро в темноте было неподвижно. Над тихой гладью воды двигались  сгустки
серого тумана. У берега просвечивали камыши; ослабевший в предрассветный час
ветер легонько шевелил их. По другую  сторону  озера  нависали  тени  низких
холмов.  Лейзер  почувствовал  умиротворение.   Но   вдруг   вздрогнул   при
воспоминании о том парне.
   Пустую консервную банку и бутылку от бренди он зашвырнул подальше - когда
они плюхнулись в воду, из камышей лениво поднялась цапля.  Он  взял  плоский
камешек и пустил его по поверхности озера. Он  слышал,  как  камешек  трижды
коснулся воды, прежде чем  пойти  ко  дну.  Он  бросил  еще  один,  но  трех
всплесков не получилось. Он пошел в сарай за рюкзаком  и  чемоданом.  Правая
рука сильно болела,  наверное,  от  напряжения,  из-за  чемодана.  Откуда-то
донеслось мычание коровы.
   По огибавшей озеро тропинке он пошел на восток. Надо было уйти как  можно
дальше до наступления утра.
   Он оставил позади, наверное, уже полдюжины деревень. Ни в одной  не  было
признаков жизни, в них ему было почему-то  спокойнее,  деревни  на  какое-то
время как будто защищали от резкого ветра. Вдруг он сообразил, что не  видит
дорожных указателей и новых домов. Вот ничему он ощущал здесь покой -  здесь
не было ничего нового, что нарушает гармонию  старины,  которой  могло  быть
пятьдесят или сто лет. Отсутствовали уличные фонари,  красочные  вывески  на
пивных и лавках. Равнодушная темнота окружала его и умиротворяла. Он  входил
в эти деревни, как усталый человек входит в морскую  воду;  они  успокаивали
его нервы и возвращали к жизни; но  потом  ему  вспомнился  тот  парень.  Он
проходил мимо одиноко возвышавшегося в поле сельского дома, к которому  вела
довольно длинная дорожка. Он остановился. На полпути к дому  кто-то  оставил
мотоцикл, на седле лежал старый плащ. Было совершенно безлюдно.

***

   От очага шло ласковое тепло.
   - Когда, вы сказали, его  первая  передача?  -  спросил  Эйвери.  Он  уже
спрашивал об этом раньше.
   - Джонсон сказал, в двадцать два двадцать. Мы начинаем  прощупывать  эфир
за час.
   - Я думал, он будет передавать на  определенной  частоте,  -  пробормотал
Леклерк почти равнодушно.
   - Он может по  ошибке  поставить  не  тот  кварц.  Это  случается,  когда
нервничаешь. Надо вести поиск на разные кварцы.
   - Он уже должен быть в дороге.
   - Где Холдейн?
   - Спит.
   - Как можно в такое время спать?
   - Скоро рассвет.
   - Ничего нельзя сделать с очагом? - спросил Леклерк. - Он не  должен  так
чадить. - Вдруг он вскинул голову, будто отряхиваясь, и сказал:
   - Джон, очень  интересное  донесение  от  Филдена.  Перемещение  войск  в
Будапеште. Может, когда вы  вернетесь  в  Лондон...  -  Он  остановился,  не
закончив фразу, и нахмурился.
   - Вы говорили об этом, - мягко сказал Эйвери.
   - Да, вы должны заняться этим.
   - С удовольствием. Похоже, что это очень интересно.
   - Вы согласны со мной, верно?
   - Очень интересно.
   - Знаете, - сказал он: казалось, он что-то  вспомнил,  -  той  несчастной
женщине по-прежнему не хотят давать пенсию.

***

   Он сидел на мотоцикле как за обеденным столом -  выпрямив  спину,  поджав
локти. Мотоцикл нещадно тарахтев. Грохот двигателя катился по озябшим полям,
будил петухов. На проселке сильно трясло. Плащ был с кожаными накладками  на
плечах, полы бились о спицы заднего колеса. Наступил рассвет.
   Скоро надо будет чего-то поесть. Непонятно, почему он так голоден. Может,
дело в физической перегрузке. Да, конечно. Он поест, но не в городе, еще  не
в городе. И не в кафе: чужаки обычно приходят в кафе. Не  в  кафе,  где  мог
раньше бывать тот юноша.
   Он все ехал. Мучил голод. Кроме как о еде, ни о чем не мог  думать.  Рука
сжимала газ, и мотоцикл нес вперед обессиленное тело. Он свернул на дорожку,
ведущую к какой-то ферме, и остановился.
   Дом был старый, неухоженный - выглядел так, как будто вот-вот развалится.
Дорожка с колеей от телеги поросла травой.  Ограда  была  сломана.  Когда-то
здесь был сад, спускающийся террасами, теперь совершенно одичавший.
   В кухонном окне горел свет. Лейзер постучал в дверь. Рука  дрожала  после
мотоцикла. Никто не вышел. Он постучал снова, пугаясь  своего  же  стука.  В
окне ему померещилось какое-то лицо, мелькнувшая тень мальчика или отражение
раскачивающейся ветки.
   Он быстро вернулся к мотоциклу, с ужасом ощущая, что его голод - вовсе не
голод, а одиночество. Надо где-нибудь прилечь и  отдохнуть.  Он  подумал:  я
забыл, как это бывает. Он опять сел на мотоцикл и поехал. Доехал до  леса  и
прилег там, спрятав лихорадочно горящее лицо в зарослях папоротника.

***

   Наступил вечер; в поле было еще светло, но  в  лесу,  где  лежал  Лейзер,
быстро стемнело - красные стволы сосен превратились в черные колонны.
   Он отряхнулся от листьев и зашнуровал ботинки.  Жесткая  кожа  болезненно
резала ногу. У него ведь не было возможности разносить их. Он поймал себя на
мысли, что Леклерку и другим это безразлично, а ему не протянуть руку  через
пропасть, что легла между ушедшим и оставшимся, между живым и умирающим.
   Он натянул рюкзак и снова почувствовал жгучую боль, когда лямки врезались
в покрытые синяками плечи. Он взял в руку  чемодан  и  пошел  через  поле  к
дороге, туда, где оставил  мотоцикл.  До  Лангдорна  было  пять  километров.
Лейзер подумал, что этот, первый  из  трех  городов,  должен  показаться  за
холмом. Вот-вот будет полицейский пост, скоро уже можно будет поесть.
   Он ехал медленно, с чемоданом на коленях, напряженно вглядываясь в мокрую
дорогу, ожидая увидеть вдали красные огоньки или кучку людей с автомашинами.
В конце затяжного поворота он увидел слева дом с нарисованной кружкой пива в
окне. Он въехал во дворик, на шум двигателя к дверям  вышел  старик.  Лейзер
слез с мотоцикла.
   - Я хочу пива, - сказал он, - с сосисками. У вас есть?
   Они прошли в пивную, и старик усадил его  за  стол,  в  окно  Лейзер  мог
видеть свой мотоцикл во дворике. Он принес Лейзеру  бутылку  пива,  сосиски,
нарезанные кусочками, и черный хлеб, а сам остался стоять у стола, наблюдая,
как Лейзер ест.
   - Куда вы едете? - Его худощавое лицо оттеняла борода.
   - На север. - Лейзер знал свою роль.
   - А откуда вы?
   - Какой дальше будет город?
   - Лангдорн.
   - Далеко до него?
   - Пять километров.
   - Есть где остановиться?
   Старик пожал плечами. Его жест выражал не  равнодушие,  не  отрицательный
ответ, а полное отрицание, словно он ни во что не верил  и  никто  не  верил
ему.
   - А дорога как?
   - Нормальная.
   - Говорят, была диверсия.
   - Не было диверсии, - сказал старик, будто диверсия могла быть  надеждой,
утешением или чем-то, что их объединяло: чем-то, что наполнило бы теплом или
осветило сырое сумрачное помещение.
   - Вы с востока, - объявил старик. - У вас восточный выговор.
   - Это родители, - сказал Лейзер. - Кофе есть?
   Старик принес кофе, очень черный и кислый, совершенно безвкусный.
   - Вы из Вильмсдорфа, -  сказал  старик.  -  На  мотоцикле  вильмсдорфский
номер.
   - У вас много посетителей? - спросил Лейзер. бросив взгляд на дверь.
   Старик покачал головой.
   - Дорога не загружена? - Снова старик ничего не ответил. -  У  меня  друг
под Калькштадтом. Это далеко?
   - Нет. Сорок километров. Под Вильмсдорфом убили одного парня.
   - Он держит кафе. В северной части города. Под названием "Кот". Знаете?
   - Нет.
   Лейзер понизил голос:
   - Там кое-что было. Драка. Несколько солдат из города. Русские.
   - Уходите, - сказал старик.
   Лейзер хотел заплатить, но нашел купюру только в пятьдесят марок.
   - Уходите, - повторил старик.
   Лейзер взял чемодан и рюкзак.
   - Старый дурак, - резко сказал он. - За кого ты меня принимаешь?
   - Вы или хороший человек, или плохой, опасно и то и другое. Уходите.
   Полицейский пост так и не встретился.  Лейзер  вдруг  оказался  в  центра
Лангдорна;  на  главной  улице  было  уже  совершенно  темно,  только  свет,
выбивающийся из щелей закрытых ставен,  отплескивал  кое-где  на  булыжниках
мокрой мостовой. Мимо не проехала ни одна машина. Мотоцикл ужасно  тарахтел,
Лейзер чувствовал себя так, будто выехал на рыночную площадь, чтобы  трубным
гласом оповестить город о своем прибытии. Во время войны, подумал он,  немцы
ложились рано, чтобы в постели было теплее, - так же, может, и теперь.
   Настало время избавляться  от  мотоцикла.  Он  выехал  из  города,  нашел
заброшенную церковь и оставил мотоцикл у входа в ризницу. Потом  вернулся  в
город и пошел на станцию. Кассир был в форме.
   - До Калькштадта. Один.
   Кассир протянул руку. Лейзер вынул купюру из бумажника. Тот взял ее  и  с
нетерпением встряхнул. На секунду  Лейзер  смутился  и,  не  понимая  жеста,
смотрел на его руку и злое подозрительное лицо за решеткой кассы.
   Вдруг кассир рявкнул:
   - Удостоверение личности!
   Лейзер улыбнулся с извиняющимся видом:
   - Совсем забыл, - сказал он и открыл бумажник, чтобы показать карточку  в
целлофановом отделении.
   - Выньте из бумажника, - сказал кассир.
   Лейзер наблюдал, как тот разглядывал карточку под лампой.
   - Разрешение на передвижение?
   - Вот, пожалуйста. - Лейзер дал ему документ.
   - Зачем вам в Калькштадт, если вы едете в Росток?
   - Наш кооператив отправил поездом кое-какое оборудование из Магдебурга  в
Калькштадт. Тяжелые турбины и специальный инструмент. Их нужно установить.
   - А как вы сюда попали?
   - Меня подвезли.
   - Подвозить запрещено.
   - В наше время все должны стараться делать, что от нас зависит.
   - В наше время?
   Кассир прижал лоб к стеклу и посмотрел вниз на руки Лейзера.
   - С чем это вы там возитесь? - резко спросил он.
   - Это цепочка, цепочка от ключей.
   - Значит, вам нужно установить оборудование. Продолжайте, я слушаю!
   - Я могу это сделать проездом, по дороге. В Калькштадте  ждут  уже  шесть
недель. Груз был задержан.
   - Ну и что?
   - Мы сделали запрос... на железной дороге.
   - И?
   - Нам ничего не ответили.
   - Поезд уходит через час. В шесть тридцать. - Пауза. - Новости слышали? В
Вильмсдорфе убили парня, - сказал он. - Сволочи. - Он дал Лейзеру сдачу.
   Идти было некуда. В камеру хранения сдавать багаж он ни рискнул. Никаких,
дел больше не было. Он погулял с полчаса, потом вернулся на  станцию.  Поезд
опоздал.

***

   - Вы оба отлично поработали, - сказал Леклерк, с выражением благодарности
кивая Холдейну и Эйвери. - Вы тоже, Джонсон. Больше мы уже ничего сделать не
можем: теперь все зависит от Мотыля. - Для Эйвери он припас особую улыбку. -
Как вы, Джон? Вы что-то молчаливы?  Как  вы  думаете,  вам  пригодится  опыт
такого рода работы? - И добавил со смехом, обращаясь к двум другим:
   - Я очень надеюсь, что развод Эйвери не грозит,  мы  его  скоро  отпустим
домой к жене.
   Он сидел на краю стола, его небольшие  руки  были  аккуратно  сложены  на
коленях. Поглядев на молчавшего Эйвери, он весело воскликнул:
   - Эйдриан, я от Кэрол получил выговор, что разрушаю молодую семью.
   Холдейн улыбнулся, будто услышал удачную остроту.
   - По-моему, ее опасения напрасны, - сказал он.
   - И Смайли проникся симпатией к Эйвери, как бы он его не переманил!

Глава 19

   Поезд остановился у перрона в Калькштадте; Лейзер ждал,  когда  пассажиры
спустятся с платформы. Пожилой охранник собирал  использованные  билеты.  Он
казался симпатичным.
   - Я разыскиваю одного друга, - сказал Лейзер. - Его  фамилия  Фритше.