,  словно  их  украдкой  делал
сексуально сдвинутый гинеколог. Петр насчитал с дюжину фоток,  за  любую  из
которых нормальная женщина просто обязана была трахнуть по голове снимавшего
его же собственной треногой или по  крайней  мере  покинуть  "фотостудию"  с
гордо задранной головой, предварительно смачно плюнув в объектив. А если она
не сделала ни того, ни другого, то выбора у нее просто не было,  приходилось
стиснуть зубы и терпеть. Она и терпит - кое-где ясно, что улыбка вымученная,
деланная, вот-вот, кажется, услышишь,  как  скрипят  зубы.  Понятно  теперь,
почему она с такой надеждой интересовалась,  не  покончено  ли  теперь  и  с
"фотостудией". Студия, м-да...
   Он закрыл альбом, просмотрев все  до  единой  фотографии.  Во  рту  стоял
привкус чего-то мерзко-тухлого. Мало ему было "театра",  стервецу.  Это  уже
перебор, определенно перебор...
   И все же одна-единственная фотография привлекла  его  настолько,  что  он
снова открыл  ту  страницу.  Наверное,  единственный  снимок,  который  Петр
похитил бы для себя, не рискуя заполучить клеймо извращенца. Очень уж удачно
получилось, и заслуги фотографа тут ни малейшей. Катя полулежала  на  черном
диване, глядя в сторону грустно, рассеянно, в  ее  позе  и  наготе  виделось
столько грации, естественности, прелести,  что  сердце  щемило  от  тоски  и
желания защитить от всех на свете опасностей.
   Пересилив себя - как насчет холодного анализа?  -  он  сердито  захлопнул
альбом и открыл другой. Тот же "каллиграфический" почерк, тот же  "Пабло  де
Савельеда", только название у фоторомана другое - "Совращение".
   Петр  педантично  просмотрел  и  это  творение  определенно  сбрендившего
"маэстро". На сей раз персонажей было двое -  Катя  в  школьном  платьице  с
белым фартуком,  волосы  старательно  заплетены  в  две  косы,  и  Марианна,
наряженная под строгую училку, в черном  старомодном  костюмчике,  в  очках.
Подробная фотолетопись совращения наивной школьницы заматерелой  лесбиянкой,
с одной стороны - удивление и стыдливость, с другой - отработанный  ласковый
напор, в конце концов - капитуляция, полный  набор  изощренных  переплетений
обнаженных тел. Черт, как же они под одной-то крышей после такого уживаются,
в глаза друг другу смотрят? Рехнуться можно...
   Однако вскоре он вынужден был признать, что поторопился с оценкой.  После
того, как добрался до третьего альбома, очередного фоторомана  с  заголовком
"Будни гестапо". Вот где ягодки... Доп-режь были цветочки.
   Катя и детина в черной маске, наряженный в аляповатую имитацию эсэсовской
формы. Снова долгий процесс раздевания, в разных  стадиях,  только  во  всем
этом активно участвует субъект, так ни разу и не  запечатленный  без  маски,
где-то в  середине  действия  оголившийся  по  пояс.  То  картинно  приложил
никелированные клещи к ее обнаженному бедру, то  разрезает  на  ней  трусики
морским кортиком - видимо, Пашка  не  отыскал  полностью  соответствовавшего
эпохе реквизита или не заботился об этом особо, - то манипулирует с веревкой
и сверкающими инструментами, такое  впечатление,  добытыми  у  какого-нибудь
дантиста. Подтекст лежит на поверхности: полная беззащитность очаровательной
жертвы в лапах уверенного в своей  безнаказанности  подонка.  А  тот  и  рад
стараться - ухмылка  вполне  натуральная,  маска  закрывает  только  верхнюю
половину лица, сразу видно, что актеришка-то получает удовольствие,  чего  о
Кате  никак  нельзя  сказать.  За  парочку  фотографий  Петр  с  несказанным
удовольствием оторвал бы руки - а то и еще что-нибудь - и тому, кто  снимал,
и тому, что выделывался в маске. Может... Нет, тип в маске -  безусловно  не
Пашка. Фигура не  та.  Зато  часы  на  его  могучем  запястье  подозрительно
напоминают те, что носит Митя Елагин...  Ну  да,  та  же  марка,  и  ремешок
соответствует. Хорошо еще, что главного "палач" с нею так и не сотворил - но
все равно, полностью нормальный в сексуальном  плане  мужик  ни  за  что  не
станет вытворять такое с собственной женой, пусть даже давным-давно разлюбил
и возненавидел. Что бы там ни было, до какого бы раздрая ни дошло  -  нельзя
такое проделывать с законной женой,  все  еще  живущей  с  тобой  под  одной
крышей.  Такого  мнения  твердо  держался  отставной  подполковник,  обычный
армеут,  а  вот   его   родной   братец,   как   выяснилось,   придерживался
противоположной точки  зрения.  "Но  ведь  это  неправильно!"  -  прямо-таки
воззвал Петр мысленно, неизвестно к кому обращаясь. Нет ничего плохого, если
здоровый нестарый  мужик  вдумчиво  изучит  очередной  номер  "Плейбоя"  или
посмотрит красивую порнуш-ку. Но ЭТО? То ли, пребывая четверть века в  рядах
бывшей  несокрушимой  и   легендарной,   превратился   понемногу   в   сущую
деревенщину, чья простая  душа  активно  сопротивляется  новейшим  городским
веяниям, то ли... то ли братец Паша, говоря  на  американский  манер,  имеет
серьезные проблемы и с половым интимом, и с буйной головушкой... или  у  НИХ
теперь так  и  полагается?  Докатилась  и  до  нас  пресловутая  сексуальная
революция? Пойми их, НОВЫХ...
   Альбомы кончились, пошли конверты, содержавшие, как не столь уж и  трудно
было догадаться, очередные щедрые  порции  женской  плоти,  главным  образом
лишенной искусственных покровов, зато  блиставшей  самыми  что  ни  на  есть
искусственными позами.
   Конверт, целиком посвященный  очаровательной  горняшке  Марианне.  Должно
быть, с ней Пашка не считал нужным особенно  церемониться:  если  фотороманы
еще  отличались  какими-то  зачатками  фантазии  и  промежуточными  стадиями
стриптиза, то снимки Марианны являли  собою  череду  сплошных  "ню".  Причем
декорацией почти всегда служила роскошная кухня  Пашкиных  хором,  а  венцом
изобретательности  выглядело  фото,  где  роль  фигового  листка   исполняла
кофемолка. В отличие от Кати Марианна, сразу видно, вкладывала в действо всю
душу  -  должно  быть,  воодушевленная  зелененькими  бумажками   с   ликами
заокеанских президентов.
   Еще конверт. Красивая длинноволосая брюнетка  лет  тридцати,  старательно
заснятая в незнакомых интерьерах довольно хорошо обставленной  квартиры.  На
сей раз нечто, напоминающее фотороманы, - определенное сходство с  альбомами
улавливается сразу, хотя снимки и лежат  в  беспорядке.  Отчего-то  "маэстро
Пабло" решил их в завершенный цикл не  объединять.  Возможно,  руки  еще  не
дошли.
   Голенькая Жанна, запечатленная в Пашкином кабинете, - в кресле, на столе,
у сейфа. Судя по всему, девочку эта забава только  развлекает,  ни  малейших
следов скованности  или  угнетенности.  Современная  девица,  бля,  новейшей
формации. То-то она подступала тогда так непринужденно...
   Телезвездочка Вика Викентьева, которую не далее как вчера  Петр  лицезрел
на голубом экране и которой вскоре должен  был,  согласно  Пашкиному  плану,
дать обширное рекламное интервью. Где-то  на  природе,  на  фоне  сосен,  на
усыпанной жарками поляне, в стиле "испуганная  нимфа".  То  цветущей  веткой
якобы невзначай прикрылась, то будто бы собирает малину в голом виде, нимало
этим не смущаясь и не подозревая о нацеленном на нее объективе.
   Петр поймал себя на том, что бормочет под нос:
   - Ну, по крайней мере, ни зоофилии, ни педофилии... И то хлеб.
   Поторопился облегченно вздохнуть, поторопился. Ну и вечерок сегодня...
   Последний конверт если и  не  поверг  его  в  шок,  то  по  крайней  мере
основательно подрастрепал нервишки.
   "Мать твою, - прямо-таки взвыл он, - должен же быть какой-то  предел?  Ну
за что мне это - заглянув в душу к родному брату, узнать о нем все это?!"
   Наденька. Сначала - относительно невинно, в купальничке. Позы не то чтобы
самые целомудренные, но и не отмеченные, выражаясь высоким  штилем,  печатью
порока. Раскованные, пожалуй что, - и только, и не более того.
   Потом - почище. От купальника одни трусики остались, а там и они  куда-то
делись.  Все  пошло  по  накатанной  колее  -  голая   девчонка   в   позах,
скопированных, на первый взгляд, с тех  мутных  от  многократной  пересъемки
фотографий, которые в советские времена продавали  по  поездам  немтыри.  Не
вкладывает душу в позирование, но и принужденной под приставленным  к  горлу
лезвием  уж  никак  не  выглядит.  Стодолларовая  бумажка  вместо   фигового
листочка. А тут - ни листочков, ни их заменителей, дальше еще хлеще, вновь в
голову лезет спятивший на сексуальной почве гинеколог. Каким  образом  Пашке
удалось ее на это подвигнуть?
   А на это? Голая Надя в объятиях  голой  Марианны  -  снова  полный  набор
лесбоса, от которого  уже  мутит.  И  опять  появляется  раздетый  до  пояса
замаскированный детина с елагинскими часами на запястье - слава богу, на сей
раз без всяких палаческих инструментов, то платьишко с девчонки снимает,  то
остальное, то держит ее на коленях, расположив лапищи так, что  оторвать  бы
ему их напрочь. Всплеск творческой фантазии - здесь Надя сидит обнаженной за
клавиатурой компьютера, здесь - прикрывается  лезвием  обнаженной  старинной
сабли, вот она, эта самая сабля, на стене висит.
   Петра вдруг пронзила мысль - неужели Пашка и ЕЕ? Не  лукавь  перед  самим
собой - скорее всего, так дело и обстоит. Начал уже разбираться в лабиринтах
сознания братца, поскольку лабиринты не столь уж и запутанные. Коли уж долго
и старательно снимал ее ЭТАК, не мог не довести до логического конца. Теперь
понятно, почему она так странно держалась с  "папенькой",  почему  порой  во
взгляде сквозило недвусмысленное отвращение,  почему,  наконец,  кидалась  с
вилкой. Пашка, похоже, обещал вернуть ей  снимки,  но  что-то  не  торопился
обещание выполнять. Вот они и негативы, в пластиковых  баночках,  аккуратный
рядок на нижней полке сейфа. "Гестапо"... Катя... Надя...
   Петр  чувствовал  себя  так,  словно  вывалялся  даже  не  в  грязи  -  в
натуральнейшем  дерьме.  Какое-то  время  пребывал   в   полной   панической
растерянности: немыслимым казалось теперь сидеть и ничего не делать.  Что-то
следовало  немедленно  предпринять,  что-то  сказать,  исправить,  отменить,
вернуть, уничтожить...
   Он с превеликим трудом взял себя в руки. Как-никак  это  был  его  родной
брат - а жизнь на грешной земле, он давно уже  успел  обнаружить,  чертовски
замысловата, ни за что не укладывается  в  ходульные  схемы.  Особенно  если
вспомнить о ТОМ, кто сказал однажды: не судите, и не судимы будете.
   Какое у него было право не то чтобы судить - выносить приговоры и ставить
диагнозы? Что он знал о взаимоотношениях всех этих людей, о  их  характерах,
привычках и побуждениях? Вполне могло оказаться, что всех -  ну,  или  почти
всех - сложившееся положение дел вполне устраивает. Катя  обрадовалась,  что
не будет больше ни "театра", ни "фотостудии", а Наденька вроде бы  тяготится
навязанным ей занятием...  но  опять-таки  кто  ему  дал  право  все  ломать
вдребезги и пополам? Считать себя обладателем истины в последней  инстанции?
Все они слишком долго жили этой жизнью - и вдруг  незваный  гость,  метеором
ворвавшись в их бытие, в  три  секунды  расставит  все  по  местам,  наведет
благолепие и восстановит высокую мораль? Ха... Ангел нашелся... А как насчет
того, чтобы в охотку спать с чужой женой под видом ее законного суп-руга?
   "Но я же ее люблю! - возопила раздерганная душа. - Я ее  люблю.  Я  хочу,
чтобы она была счастлива, спокойна, чтобы забыла обо всех этих  "палачах"  и
объективах... Как же быть-то, господи? Что тут придумать? И можно ли  что-то
придумать? Если, проявив благородство, отдать Надюшке и  пухлый  конверт,  и
негативы - чем это потом обернется и к каким коллизиям приведет?
   Он долго сидел  за  столом,  уперев  локти  в  полированную  доску,  сжав
ладонями виски. В душе мешались безмерное сожаление - и к себе, и к Пашке, и
к Кате с Надей, и злость непонятно на кого. Давненько уже не попадал в такие
тупики. Совершенно ничего не приходило в голову.
   В конце концов,  решив,  что  утро  вечера  мудренее,  встал  и  принялся
тщательно  ликвидировать  всякие  следы  долгой  и  кропотливой   работы   с
творческой мастерской широко известного в узких  кругах  фотохудожника  дона
Пабло. Убрал альбомы и конверты в  сейф,  расположив  их  в  скрупулезнейшем
прежнем порядке, захлопнул дверцу и сбил код. Химикаты сложил в  пластиковый
пакет - выбросить завтра в мусорное ведро,  никто  ничего  не  заподозрит...
Лупу - в стол, сама по себе она подозрений ни у кого не пробудит.
   Приняв душ, поплелся в спальню, уже привычно ориентируясь в погруженной в
темноту квартире. Реджи сонно заворчал и тут же заткнулся - привыкает, крыса
белая...
   Осторожненько пролез под одеяло, лег на почтительном расстоянии от  ровно
дышавшей Кати, искренне надеясь, что она спит.  Ошибся  -  она  ворохнулась,
придвинулась, вопросительно провела ладонью по щеке, но шее.
   Как ни тянуло его к этой женщине, на сегодняшний вечер он, честное слово,
перестал быть мужиком - после знакомства с  содержимым  сейфа.  Все  напрочь
отшибло, и запашок дерьма до сих пор ощущается.
   - Катенька, замотался я адски, - виновато прошептал он. - Уж прости.
   Она сговорчиво поцеловала Петра в щеку,  еще  раз  погладила  по  щеке  и
отодвинулась. Ему хотелось выть.

   Часть вторая
   ДВА МИНУС ОДИН - ПОЛУЧИТСЯ ДВА

   Глава первая
   КАК СОЗДАЕТСЯ ИМИДЖ В ШАНТАРСКЕ
   Петр трудился, как отбойный молоток. Впервые за все  время  добровольного
самозванства пришлось так вкалывать - правда,  исключительно  орудием  труда
негоцианта,  роскошной  пар-керовской  авторучкой.  Но  все   равно   работы
навалилось столько, что кисть давно уже ныла и он три раза делал передышку.
   Он подмахивал бумаги -  той  самой  своей  НЫ-НЕШНЕЙ  подписью,  то  бишь
изменившимся после аварии автографом г-на Павла Савельева. Первые  несколько
документов он по врожденной добросовестности  пытался  прочитать,  но  очень
быстро осознал, что даже просто пробегать  их  взглядом  никак  не  удастся,
иначе просидят до завтрашнего утра.
   И трудился с  тупой  четкостью  автомата.  Или  компостера,  пробивающего
билетики в автобусе. Косарев клал целую стопу, с ловкостью карточного шулера
снимал один за другим, молча - он тоже уже утомился повторять "вот здесь", в
глотке пересохло - указывал пальцем. Петр  подмахивал.  Первый  заместитель,
Пашкина то ли правая, то ли  левая  десница,  старался,  как  мог,  суетился
возле-около, шуршал бумагами - невысоконький, лысый, услужливый.
   Картотека - щелк! Косарев Николай Фомич, из бывших советских  снабженцев,
дока, жох и прохиндей -  это  и  понятно,  как  нельзя  более  подходит  для
ответственной тайной миссии по подстраховке двойника, - в разгар перестройки
намекал  журналистам  о  своем   отдаленном   родстве   с   репрессированным
комсомольским вожаком, а когда перестройка  как-то  незаметно  сдохла,  стал
осторожненько примазываться к другой известной во времена  оны  исторической
личности, правда, с обратным знаком -  шантарскому  купчине  первой  гильдии
Косареву, тому самому, что при царе заколотил пьяного  пристава  в  бочку  и
спустил с обрыва, а за годик до Великого Октября сбежал со всеми  капиталами
в Китай и стал там министром финансов у  какого-то  генерала-сепаратиста.  В
душе холуй и лизоблюд (сказывается биография), однако вполне надежен.
   - Позвольте, а это что за чудасия? - спросил  Петр,  в  момент  очередной
передышки успевший пробежать глазами очередной не подписанный пока документ.
- Договор на вооруженную охрану золотых часов...
   - Вот этих самых, что у вас на запястье,  -  подхихикнув  с  угодливостью
чеховского персонажа. кивнул Николай Фомич. - Видите ли, в законах о частной
охране полно глупейших прорех. Не имеют права ваши  телохранители  применять
огне-стрельное оружие, пусть и законнейшее, для защиты  вашей  личности  при
злодейском покушении. Зато могут налить в лоб любому, кто покусится на  ваше
имущество. А поскольку часики у вас на руке постоянно, то на основании  сего
договора они и будут палить хоть с обеих  рук  -  они  часики  защищают,  на
дозволенном основании... Улавливаете полезный нюанс?
   -  Улавливаю,  -  покрутил  головой  Петр  и  лихо  подмахнул  договор  о
вооруженной  охране  принадлежащих  П.И.  Савельеву  золотых   часов   марки
"Ро-лекс", стоимостью пятнадцать тысяч... ма-ама родная!
   Нет, все правильно, пятнадцать тысяч долларов США. Ну, Пашка! Петр  сразу
почувствовал себя скованно, лишний раз боялся сделать резкое  движение  -  а
он-то небрежно бросал эти ходунцы на столик, в "Кедровом  бору"  даже  задел
ими чувствительно о притолоку.
   Прикинув  на  глаз  толщину  оставшейся  бумажной  груды,   он   в   душе
возрадовался. Зря, как тут же выяснилось. Появилась эффектная дама,  главный
бухгалтер, принесла новую гору бумаг - уже чисто финансовая документация.  В
отличие от бумаг Фомича, эти приходилось подмахивать как минимум в двух-трех
местах каждую. В глазах уже рябило  -  платежные  поручения,  подтверждения,
авизо, ведомости, договоры с "Шантарским кредитом", еще какими-то банками  -
иные названия знакомы из газет, иные видел впервые, - в основном столичными,
но попадались и иностранные...
   Украдкой он бросал на бухгалтершу заинтересованные взгляды. Было  на  что
засмотреться. Красивая молодая женщина лет тридцати, невыразимо  продуманная
во всем - строгой одежде, прическе, драгоценностях. Этакая Снежная  Королева
- море  красоты  и  бездна  холодной  деловой  чопорности.  Невозможно  было
представить, что ближе к ночи она все это снимает, распускает по плечам  эти
великолепные волосы,  ложится  в  постель  с  самым  обыкновенным  существом
мужского пола и позволяет...
   Рука трудилась, а мозги оставались свободными, и он не без интереса  стал
гадать - как у Пашки с этой? Никак не мог беспутный братец пропустить ТАКУЮ.
Касаемо главной бухгалтерши Пашка говорил лишь, что кадр это особо ценный  и
обращаться  следует  исключительно  на  уровне  "имя-отчество",  боже  упаси
вульгарно назвать по имени. Интересно, о чем это говорит? Говоря проще, спит
с ней Пашка или нет? Вообще-то, не Жанна, не Анжела и не Марианна - всего-то
навсего Ирина Сергеевна. Что ни о чем еще не говорит...
   Перехватив его неосторожный взгляд, Снежная Королева не повела и  бровью.
Соболиной. Продолжала подкладывать ему бумаги, всякий раз мелодичным голосом
сообщая:
   - Здесь, пожалуйста. Здесь, прошу вас. Когда со всем принесенным ею  было
покончено, Ирина свет Сергеевна снизошла до  улыбки,  на  миг  сделавшей  ее
живой:
   - Благодарю вас, Павел Иванович. И вышла, унося свою цифирь. Петр  так  и
смот-рел ей вслед. Спохватившись, откашлялся:
   - М-да...
   - Очень тонко подмечено, - сладеньким голосом встрял Косарев. - Именно  -
м-да...
   - Скажите, Николай Фомич, а у... у меня с ней ничего такого...
   - Да что вы, Павел Иванович! -  казалось,  даже  испугался  слегка  лысый
прохвост. - Неприступная женщина, блюдет супружескую  верность  с  упорством
каменной статуи... Вы в первое время делали подходцы, если  не  помните,  но
потом  даже  вам  стало  ясно,  что  номер,  простите,  дохлый  и   надлежит
пользоваться лишь ее  деловыми  качествами.  Кои  опять-таки  на  высочайшем
уровне...
   Он улыбнулся так льстиво, с таким  проворством  поднес  сунувшему  в  рот
сигарету Петру щелкнувшую зажигалку, что тому стало неловко:
   - Николай Фомич, я ведь, собственно, не он, а я...
   - Сходство, простите, поразительное, - пожал плечами Николай Фомич. - Так
что я уж не буду привыкать к некоей выходящей из рамок фамильярности,  чтобы
потом не было сложностей... Нет. но сходство, конечно... Я вам еще нужен?
   - Нет пока. Можете идти.
   Раскланявшись. Фомич вывалился из кабинета. Петр задумчиво пускал дым.  В
душе сидела  небольшая,  поганенькая  заноза  -  из-за  вчерашних  открытий,
сделанных в сейфе. Многое можно понять,  оправдать  и  простить,  но  ЭТО  -
пардон, за гранью. Надюшка - почти ребенок. Стоп, стоп. Не будем забывать об
акселе