кровати с температурой, уставившись на однообразные сухарики и
ионики под потолком. А в смежном завтрашнем... Что я буду делать завтра?
Вот заглянуть бы и узнать.
   Итак, путешествие по времени получается с такими параллельными мирами.
   Но путешествие во времени, избавленное от рокового противоречия этой
темы, в котором путается фантастика, начиная с Уэллса, когда автор
вынужден выбирать либо рок, либо хроноклазм.
   Рок, предопределенность, беспомощность, покорность судьбе, если герой
не имеет права вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. Так получается,
например, у О.Ларионовой - в ее "Леопарде"... Люди летают в будущее,
списаны даты смерти с памятников, героиня доживает месяцы назначенного
срока.
   Доживает мужественно, вызывая уважение. Все это интересно
психологически. Но остается недоуменный вопрос: в самом деле, существует
ли предопределение?
   Если ты предупрежден, если названа опасная дата, неужели никак нельзя
увильнуть?
   Еще сложнее получается, если герою дано право воздействовать через
прошлое на будущее. Это и есть хроноклазм - временной парадокс, путаница
из-за вмешательства в историю.
   Вот у Брэдбери неосторожный турист нечаянно раздавил доисторическую
бабочку.
   И пошла-пошла цепь событий, так что, вернувшись домой, герой видит, что
вся история сдвинулась. И орфография противоположная, и на выборах
победила противная партия - ястребы вместо голубей. Рассказ надо понимать
символически: будь осторожен, думай о будущем, малейший шаг ведет к
тяжелым результатам. Символика вполне устраивает лириков. Физики же
начинают придираться: куда девался прежний мир, откуда взялся новый, из
каких атомов построен, за счет какой энергии? Читал я фантастический
роман, написанный совместно лириком и физиком, там эти несоответствия
выпирают наружу, нарочно колют глаза. Герой отправляется в прошлое, чтобы
убить самого себя. И убивает. Но кто кого убил, кто выжил после убийства?
От каждого действия рождается новая мировая линия, то есть - еще один мир,
копия города, копия героя - мертвая или живая. Читателю разобраться уже
невозможно, авторы рисуют пунктиры от одного мира к другому, указывая, в
какой точке какая копия встречается с которой и кто кого где убивает.
   Параллельные миры снимают и хроноклазмы и рок. Мой герой отправится не
в наше будущее (и не в прошлое), а в параллельное. Такое же, как наше, но
изменяемое. И изменит... или не сумеет изменить. Рок необязателен.
Читатель не знает заранее, что же получится.
   Итак, приглашаю вас в будущее, где можно учиться уму-разуму на чужих
ошибках; приглашаю в прошлое, где можно учить уму-разуму на наших ошибках, 
   3. ТРЕБУЕТСЯ ГЕРОЙ
 
   И вот уже тема диктует профессию героя. Либо он физик, открывший
параллельные миры, либо - историк, мечтающий сравнить историю миров. Можно
двух героев - историка и физика. Можно физика, который забрел в дебри
истории, можно историка, который забрался в формулы физики. Пожалуй, для
сюжета предпочтительнее последний вариант. Остановимся на нем. Герой -
историк!
   Подберем фамилию для него... скажем, Тихомиров. Звучит солидно,
достойно, академично даже. Тихо и мирно работает, мирит миры,
утихомиривает.
   Договорились: Тихо-миров! Но в романе он будет Я-рассказчик. Я - автор
- предпочитаю эту лирическую форму, позволяющую уклоняться в сторону,
рассуждать о том, о сем, что в голову взбредет. Правда, есть и недостаток
у такого приема: снято частичное напряжение, читатель заранее
предупрежден, что герой, благополучно преодолев смертельную опасность,
окажется жив, здоров, сумеет написать литературные воспоминания. Но в
данном случае я этого не обещаю. Оставляю за собой право написать роман по
разрозненным заметкам безвременно погибшего.
   Тихомиров - Я, не потому что он - мое второе Я. Он - кропотливый
историк, а мне никогда не хотелось быть историком. Со школьных времен
запомнил слова Маркса о том, что все прошлое - предыстория; сознательная
история человечества - впереди. И хотелось делать ее... сознательно,
принимать участие в разумных усилиях.
   Кроме того, я не люблю копаться в архивах, ломать голову над
начертанием буквы, значением того или иного слова. Не придаю такого уж
большого значения отдельным словам... И отдельным личностям. Впрочем, о
значении личности в истории будет еще много сказано здесь.
   А Тихомиров любил архивы. С наслаждением вчитывался в старинные
манускрипты, размышлял о словах, буквах, почерках. Радовался, установив,
кто именно входил в посольство, сосватавшее Софью, принцессу
Ангальт-Цербсткую за цесаревича Петра. Гордился, сумевши доказать, что
курносый Павел I был не сыном этого богом убитого Петра и даже не сыном
графа Салтыкова, а вовсе - ребенком, привезенным из деревни. С
пренебрежением говорил о тех, кто рассуждает о XVIII веке вообще, не
раскопав ни единого неопубликованного документа.
   Так бы и трудился он мирно в архиве, разбирая чужие письма
двухсотлетней давности, если бы не вмешался директор института, человек
активный, речистый, любитель не писать, но давать советы, из таких, кто,
выходя на трибуну, еще не знает, что скажет, а сходит под гром
аплодисментов. (Всю жизнь завидовал такому таланту.) И вот в одной из
своих импровизаций он разгромил Тихомирова, попрекнул в том, что он
увлекается публикацией давнишних сплетен в ученых записках, зря занимает
печатные листы, вообще отклоняется от исторического материализма. Ведь
всем известно, что личность - песчинка, а история - могучий поток,
песчинку она уносит в своем течении, даже не замечая.
   Тихомирову пришлось отстаивать свое право на публикацию документов,
доказывать, что личность не песчинка, особенно если ей дана власть, что
Петр, например, вздернул Россию на дыбы, и неведомо, куда бы он загнал ее,
если бы скакал еще десяток лет.
   А директор стоял на своем. Директор говорил, что история идет своим
чередом, конь вечно на дыбах стоять не может, его и опустили на четыре
ноги наследники Петра... может быть, и гарцевать незачем было. Река течет
под уклон, история движется своим чередом, закономерно.
   Тихомиров все упрямился. Он уважал детали, искал важные детали. И
сравнение с рекой его не убедило. Да, река течет под уклон, но по какому
руслу.
   Русла-то разные.
   К сожалению, доказать он не мог ничего. История однозначна. Река себе
течет... могла ли свернуть? Не свернула.
   Как хорошо было бы, если бы где-то разыгрывались варианты.
   И вот в популярном журнале, рядом со своей статьей о наследниках Петра,
Тихомиров читает о четвертом измерении, о многомерности, о варианте таком
и другом. Историку нужны слоистые, параллельные миры. Он дотошно шарит по
журналам физиков, ищет доказательства, что параллельные миры могут быть,
должны быть, надо искать их, надо ставить опыты, предлагает, какие именно.
   И даже делает доклад об этом физикам, специалистам... Тут я - автор -
передаю слово герою.
 
   4. Я У МЕНЯ
 
   Сырой январский вечер. Сыро в Москве зимой с тех пор, как счищают снег
с мостовых. Плетусь домой шаркающей походкой, ноги волочу, загребаю
подошвами лужи. Устал. Не от возраста, не только от возраста. Устал,
потому что отвергнут и опровергнут. Столько времени добивался, чтобы
поставили доклад, персональные приглашения рассылал заинтересованным - и
физикам и историкам.
   Ну, выслушали. Физики сказали, что я напрасно придумываю: мир
трехмерен, потому что нетрехмерного быть не может. Сослались на
ленинградского профессора Гуревича (не писателя, другого Гуревича). Тот
объяснил, что в четырехмерном мире не будет ни атомов, ни квантов.
Историки же сказали, что параллельные миры искать незачем, потому что в
прошлом и будущем все закономерно. Прошлое таково, каким оно и должно
быть. И незачем искать ответы в космосе, все они даны в "Исторической
энциклопедии".
   Ах, не в свое дело полез! Валентина Иванова вспоминаю: он говаривал,
что после заседаний не может две недели сесть за стол, У меня нервы
крепче: я сяду. Завтра же пойду в архив. Ждет меня переписка с послом в
Потсдаме. И, кажется, там есть что-то о Вольтере, может быть, даже
автограф Вольтера...
   неопубликованный.
   Пыхтя, плетусь по лестнице. Плетусь, потому что на первом этаже к
проволочной сетке прикреплена бумажка: "Лифтерша больна до 24 часов". Вот
кто точно знает свою судьбу: до полуночи будет больна, в четверть первого
выздоровеет. Наконец вскарабкался на мой шестой этаж. Ворочая ключом в
скважине, слышу за дверью истошные вопли, всхлипы и мяуканье магнитофона.
   Стойкая у нас молодежь, стальные нервы. Слышат только медные тарелки у
самого уха. А я уже начал завидовать Мариэтте Шагинян. Как хорошо: надо
послушать, вставляешь аппарат, надо поработать, вынул аппарат, никто тебе
не мешает.
   Из оркестрового грохота выглядывает рыжий бородатый молодец лет
восемнадцати, мой единственный.
   - А ты куда ходил, отец? - спрашивает он строго. - Я же сказал, что
принесу хлеб... позже.
   Реплика какая-то странная. Но от усталости я не замечаю странности, не
вдумываюсь.
   - Мать дома?
   - Мать при тебе же ушла. - Он подозрительно вглядывается в меня. Но тут
магнитофон начинает квакать и бормотать. И парень забывает обо мне,
кидается спасать музыку.
   Я снимаю шубу... шубу снимаю - это имеет значение даже в сокращенном
повествовании. И вижу: одна шуба у меня в руке, другая на вешалке, на
крючке. Но это не удивительно. Главное, что шуба в точности такая, как у
меня: серовато-синяя, воротник серого каракуля, пуговицы черные, верхняя
болтается на ниточке. Нарочно, что ли, отрывали для сходства?
   - Сынище, кто у нас?
   Не слышит, увлечен магнитофоном.
   Прихожу в свою комнату, синей она называется в семье, потому что стены
выкрашены маслом, чистейший ультрамарин с белилами, сам я выбирал этот
задумчивый цвет вечерней синевы. Прихожу и вижу... себя.
   Встает мне навстречу грузный мешковатый дядя лет под шестьдесят,
лобастый, с мохнатыми черными бровями, левая торчком. Словно в зеркало
гляжусь.
   - Ну, здравствуй, Я, - говорит он.
   - Простите, кто Вы?
   - Дорогой мой, с каких это пор ты к себе обращаешься на вы? Я это ты. Я
твое Я из ближайшего параллельного мира. Разве не похож? Между прочим,
наша жена не сомневалась, что я это ты. Вот оставила нам с тобой список
поручений на вечер.
   - Слушайте, дорогой товарищ, я устал и не склонен к шуткам. Вы
прекрасно загримированы под меня... но я не понимаю, какой смысл в этом
маскараде.
   - Друг мой, дорогое Я, тебе же сказано, что я это ты из параллельного
мира.
   Ты же сам придумал параллельные миры и еще гордился этой выдумкой. Вот
на этажерке лежит у тебя розовая папка с гербом города Риги и готическими
буквами. И там черным по белому в трех экземплярах напечатано: "...нижние
слои поплотнее, а верхние поразреженнее. В верхних время идет побыстрее, а
в нижних чуть медленнее. И за 15 миллиардов лет накопится разница, миры
одинаковые, но наверху уже завтрашний день, а внизу только вчерашний... А
что я буду делать завтра? Вот заглянуть бы и узнать".
   Так напечатано. Твоими собственными руками на твоей собственной машинке.
   - Ну это вы могли прочесть сидя здесь, - вырвалось у меня. Он вздохнул.
   - До чего же упрямо-недоверчивы мы - ученые. Даже собственные гипотезы
считаем выдумкой. Друг мой, я примчался спасать тебя от верной гибели, а
ты заставляешь меня тратить время, доказывая, что ты это я, а я это ты.
Пойми же, как ни странно, параллельные миры действительно существуют. Я
сам узнал это только сегодня, часа два назад по моим ощущениям, и тоже
потребовал доказательств. А ты поверишь мне, если я расскажу, в каком
ящике что у тебя лежит и что подразумевается под надписью "Пл. пар."?
Поверишь, если я расскажу, о чем ты думал по дороге сюда? Ты клял себя за
то, что впутался в дискуссию с физиками. И вспомнил Валентина Иванова,
который две недели не садится за стол после пустых заседаний. И утешал
себя, что завтра пойдешь в архив, поищешь автограф Вольтера. Но в архив ты
не пойдешь, потому что минут через десять позвонит Еремеев и предложит
тебе вместо него поехать в Махачкалу на семинар. И тебе очень захочется
проветриться. Но ты откажешься.
   Откуда я знаю это? Потому что все пережил. Потому что в вашем мире 24-е
число, а в моем уже 31-е.
   Все-таки странно было смотреть на него, словно перед зеркалом стоишь.
   Морщины мои, брови мои, шрам на лбу тот же. Никогда не пробовал
ораторствовать, глядя в зеркало. Значит, такие у меня жесты, такая мимика.
   Пожалуй, он активнее держится. То ли он возбужден, то ли я устал
больше? А может быть, он увереннее, знает, чего добивается, а я
присматриваюсь настороженно.
   И в самом деле, откуда он знает все это, о чем я думал по дороге?
   - Ну, слушай меня, Я, не будем терять времени. Я, собственно, прибыл,
чтобы спасать тебя. Часа два назад в моей комнате, такая же у меня
комната, цвета вечерней синевы, вдруг появился этакий экран, трубка
экранная. Из нее вышли двое в какой-то цветной пене: парень и девушка,
очень хорошенькая девушка, кстати, вышли и сразу сказали: "Мы из
параллельного мира, у нас 2004 год. В нашем мире известно, что автор идеи
параллельности, ваш двойник, трагически погиб поздним вечером 31 января.
Он мертв, его не воскресить, но вас-то мы спасти можем. Вечер только
начинается, собирайтесь быстро, мы переправим вас в будущее". И они
торопили, торопили: "Собирайтесь, собирайтесь, мы не знаем точно час и
минуты смерти". У меня голова закружилась... но я сообразил все-таки, что
долг платежом красен. Меня предупредили, надо бы и моих предшественников
предупредить. Мне объяснили, как обращаться с этой белой трубкой, и я
переправился не в будущее, а в прошлое, к тебе. Итак, знай, срок твоей
жизни отмерен, 31-го парки обрывают нить, так что собирай манатки, и
двинем в гостеприимное будущее.
   Но я уселся в кресло глубже. При всем сходстве была и разница между
нами.
   Он-то сорвался из своего мира, был взволнован, деятелен, а я сидел в
своем доме, предупрежденный загодя, за неделю.
   - Сегодня только 24-е, - сказал я.
   - Ну и что? Ты согласен умереть через неделю?
   - Обсудим, - продолжал я. - Почему же это я умру через неделю? Лично я
не верю в рок. Вероятно, ты тоже?
   - В рок я не верю, но верю в причинность. Человек утонул, потому что
был пьян; или же был трезв, но не умел плавать, или умел плавать и
переоценил свои силы, самонадеянно полез в большую волну, а волну развел
ветер, а ветер поднялся из-за низкого давления, потому что надвигался
циклон, а циклон возник потому... Были причины. И сплелись в одно - в
трагический конец.
   - Согласен. И правда, одинаково думаем. Все определено, но не
предопределено.
   - Ну хорошо, а тебе легче, если тебя погубит непредопределенная
определенность?
   - Я просто думаю, что предупреждение отменяет неизбежность. Мой двойник
утонул, а я не полезу в воду. Наш двойник трагически погиб 31-го, а я не
выйду из дому...
   - А может быть, обвалится потолок?
   - Разве наш двойник погиб дома?
   - Я не знаю. И те ребята не знали точно. Знали только дату - вечер

                                31-го.

   - А может быть, твое бегство и воспринято в вашем мире как гибель?
   - В третьем мире наш двойник погиб и похоронен. Не понимаю, почему ты
упираешься вообще? Хочешь подчиниться судьбе?
   - Сейчас я хочу поужинать и лечь. И я твердо помню, что впереди у меня
неделя. Незачем горячку пороть.
   Он посмотрел на меня с сочувственной иронией.
   - Узнаю себя. Прежде всего надо прилечь. И тут зазвонил телефон:
   - Еремеев, - сказал Он-я, показывая пальцем на трубку.
   И, правда, звонил Еремеев. Уговаривал поехать в Махачкалу на семинар.
   Рассыпался в любезностях, уверял, что я незаменим, только ко мне можно
обратиться. Билет у него в кармане, командировку мне вышлют вдогонку
авиа...
   - Скажи, что перезвонишь ему через четверть часа, - посоветовал Он-я. И
добавил, когда я повесил, трубку:
   - Вот решение. Я за тебя еду в Махачкалу. Гостей там умеют встречать по
кавказскому обычаю. Или ты хочешь поменяться: сам поедешь, меня оставишь
дома... с нашей женой.
   - Поезжай, поезжай, остряк, - сказал я мрачно.
   На том мы и порешили. Сообща сложили мои рубашки в его чемоданчик,
такой же, как у меня, серый в полосочку, с "молнией" вместо замочков.
Денег подкинул я ему на дорогу. Затем мы созвонились с Еремеевым и
расстались, обнявшись дружески... или братски, или по-родственному. Какие
чувства испытываешь к своему близнецу из чужого мира, о существовании
которого узнал только что?
   То ли кровный родич, то ли чужеземец.
   - Вернусь 31-го днем, - сказал он на прощанье. - Посмотрю, как ты
увернешься от костлявой. Может, и придумаем что сообща. Так или иначе
будем знать, что же нам угрожает.
 
   5. СЛОВО ПЕРЕД КАЗНЬЮ
 
   Он-я ушел. Я-я лежу и думаю.
   Думаю, что осталось семь дней до какой-то страшной опасности... всего
семь дней жизни, возможно.
   Думаю, что человек энергичный на моем месте бежал бы на край света
сломя голову. Но я медлительный... и не знаю, от чего бежать, собственно
говоря.
   Может быть, опасность сидит во мне, инфаркт мне угрожает или тромб. От
себя не убежишь.
   Нечего метаться. Срок подойдет, проявим внимательность. Пока что
отпущено семь дней на прощанье.
   Как прожить их?
   Как вы прожили бы?
   Семь суток ломали бы голову, вспоминая все возможные опасности, от всех
на свете угроз старались бы спрятаться?
   Хуже смерти представляется мне такая суетливая нервотрепка.
   Кутили бы, веселились: пили, за женщинами ухаживали?
   Но я пожилой человек с больным желудком, мне утомительно кутить, пить
вредно, от обжорства у меня живот болит.
   Лучше бы не знал ничего. Или лучше знать, как по-вашему?
   Время от времени на страницы газет выплескивается старинная медицинская
проблема: говорить ли больному, если он болен неизлечимо? Неизлечимому не
поможет, но последние месяцы отравит. Пусть надеется хотя бы.
   "Смотря кому", - сказал бы я после долгого житейского опыта.
   Я встречал людей, умиравших от ужаса смерти задолго до смерти, упавших
духом, панически кричавших "спасите меня, спасите!". И гнавших мысль о
неизбежном, обманывавших самих себя. Встречал и других, готовившихся к
смерти деловито, занятых устройством жизни своих вдов и детей, расчетливо
распределяющих последние силы.
   Мне бы хотелось, чтобы меня предупредили, так мне кажется сегодня. Так
казалось в юности. Шестнадцать лет мне было, когда я написал для себя и о
себе рассказы "Идеальная жизнь" и "Идеальная смерть".
   Жизненного идеала тех лет не помню. Кажется, там было много странствий,
приключений, внезапных поворотов судьбы. По-мальчишески жизнь хотелось
прожить авантюрную. А смерть идеальная описывалась так: врач честно
предупреждает, что жить осталось недолго, неделю всего лишь. На что
употребить последние дни? Я - писатель (тогда я хотел быть писателем), и я
решаю написать последний рассказ, аккорд творчества, лебединую песнь. И
успеваю. И с сознанием исполненного долга закрываю глаза.
   Ставши старше, я узнал постепенно, что в жизни так не бывает. Как
правило, силы покидают человека постепенно, умственные силы также.
Последние годы и месяцы мы обречены влачить растительную жизнь, цепляться
за мир коснеющими пальцами, вкладывать все силы в пищеварение и дыхание,
воздух втягивать хотя бы. Душно, больно, в голове муть, где там думать о
лебединых песнях? Если же смерть приходит в расцвете сил, она не имеет
обыкновения предупреждать:
   выскакивает из-за угла на четырех колесах, пулей впивается в сердце,
валится на голову куском штукатурки... или изнутри нападает: затыкает
аорту тромбом... и конец.
   Вот такие правила у жизни: сильных увольняют без предупреждения, слабым
предупреждение не на пользу.
   Знаю редкие исключения: Кибальчич и Галуа. Первый был приговорен к
повешению, второй вызван на дуэль. И оба потратили последние часы, чтобы
завещать человечеству лучшие из своих мыслей. Но ведь это исключ