обжорства, стараясь  получить  свою  порцию
поскорее и вне очереди.
   Речь кончилась. Довольна ли  была  аудитория,  осталось  неизвестным,  но
завшколой был удовлетворен и уже собирался уйти к себе, чтобы принять и свою
порцию селедочного  бульона  и  пшенной  каши,  как  вдруг  всю  эту  хорошо
проведенную программу нарушил эконом.
   Он старческой, дрожащей походкой выпорхнул из двери, подковылял к заву  и
стал что-то тихо ему говорить. Шкидцы нюхом почуяли неладное, физиономии  их
вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и  детдомовцев  времен  гражданской
войны и  разрухи,  обычно  скользкая,  неощутимая  и  гладкая,  вдруг  сразу
застряла в десяти глотках и потеряла свой вкус.
   В воздухе запахло порохом.
   Эконом говорил долго, - пожалуй, дольше, чем хотелось шкидцам.
   Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо Викниксора:  сперва
брови удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился,  потом  тонкие  губы
сложились в негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало  на  горбинке,  а
кончик носа покраснел. Викниксор встал и заговорил:
   - Ребята, у нас случилось крупное безобразие!
   Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава, ожидая  услышать
добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца робко  екнули  и
разом остановились.
   - В нашей школе совершена кража.  Какие-то  канальи  украли  из  передней
нашего эконома  одиннадцать  пачек  табаку,  присланного  для  воспитателей.
Ребята, я повторяю: это безобразие. Если через  полчаса  виновные  но  будут
найдены, я приму меры. Так что помните, ребята!..
   Это была самая короткая  и  самая  содержательная  речь  из  всех  речей,
произнесенных Викниксором со дня основания Шкиды, и она же оказалась первой,
вызвавшей небывалую бурю.
   За  словами  Викниксора  последовало   всеобщее   негодование.   Особенно
возмущались экстерны, для которых все это было неожиданным,  а  интернатским
ничего не оставалось делать, как поддерживать и разделять это возмущение.
   Буря из столовой перелилась в классы,  но  полчаса  прошло,  а  воров  не
нашли. Таким образом, автоматически вошли в силу "меры"  завшколой,  которые
очень скоро показали себя.
   После уроков у интернатских отняли пальто. Это означало, что  они  лишены
свободной прогулки.
   Это был тяжелый удар.
   Само по себе пришло тоскливое настроение, и хотя активное ядро  -  Цыган,
Воробей, Янкель и Косарь старались поддерживать дух и призывать к борьбе  до
конца, большим успехом их речи уже не пользовались.
   Напрасно Цыган, свирепо вращая черными глазами и скрипя  зубами,  говорил
страшным  голосом:  -  Смотрите,   сволочи,   стоять   до   последнего.   Не
признаваться!..
   Его плохо слушали.
   Долгий зимний вечер тянулся томительно и скучно.
   За окном, покрытым серыми ледяными узорами, бойко позванивали  трамваи  и
слышались окрики извозчиков. А здесь, в  полутемной  спальне,  томились  без
всякого дела десять  питомцев.  Янкель  забился  в  угол  и,  поймав  кошку,
ожесточенно  тянул  ее  за  хвост.  Та  с  отчаянной  решимостью   старалась
вырваться, потом, после безуспешных попыток, жалобно замяукала.
   - Брось, Янкель.  Чего  животную  мучаешь,  -  лениво  пробовал  защитить
"животную" Воробей, но Янкель продолжал свое.
   - Янкель, не мучь кошку. Ей  тоже  небось  больно,  -  поддержал  Воробья
Косарь.
   Кошкой заинтересовались и остальные. Сперва глядели безучастно, но, когда
увидели, что бедной кошке невтерпеж, стали заступаться.
   - И чего привязался, в самом деле!
   - Ведь больно же кошке, отпусти!..
   - Потаскал бы себя за хвост, тогда узнал бы.
   В спальню вошел воспитатель.
   -  Ого,  Батька  пришел!  Дядя  Сережа,  дядя  Сережа,   расскажите   нам
что-нибудь, - попробовал заигрывать Цыган, но осекся.
   Батька строго посмотрел на него и отчеканил:
   - Громоносцев, не забывайтесь. Я вам  не  батька  и  не  Сережа  и  прошу
ложиться спать без рассуждений.
   Дверь шумно захлопнулась.
   Долго ворочались беспокойные шкидцы на поскрипывающих  койках,  и  каждый
по-своему обдумывал случившееся, пока крепкий, властный  сон  по  одолел  их
тревоги и под звуки разучиваемого Верблюдычем мотива не унес их далеко прочь
из душной спальни.

   * * *
   Рано утром Янкель проснулся от беспокойной мысли: цел ли табак?
   Он попытался отмахнуться от этой  мысли,  по  тревожное  предчувствие  но
оставляло его. Кое-как одевшись, он встал и прокрался в зал.
   Вот и кафедра. Янкель, поднатужась, приподнял ее и,  с  трудом  удерживая
тяжелое сооружение, заглянул под низ, по табаку не увидел.
   Тогда, потея от волнения, он разыскал толстую деревянную палку,  подложил
ее под край кафедры, а сам лег на живот  и  стал  шарить.  Табаку  не  было.
Янкель зашел с другой стороны, опять поискал: по-прежнему рука его ездила по
гладкой и пыльной поверхности паркета.
   Он похолодел и, стараясь успокоить себя, сказал вслух:
   - Наверное, под другой кафедрой.
   Опять усилия, ползание и опять разочарование. Под третьей кафедрой табаку
также не оказалось.
   - Сперли табак, черти! - яростно выкрикнул Янкель, забыв осторожность.  -
Тискать у товарищей! Ну, хорошо!
   Злобно погрозив кулаком в направлении спальни, он тихо вышел  из  зала  и
зашел в ванную.
   Когда он снова показался в дверях, на лице его уже играла улыбка. В  руке
он держал плотно запечатанную четвертку табаку.

   * * *
   - Элла Андреевна! А как правильно: "ди фенстер" или "дас фенстер"?
   - Дас. Дас.
   Эланлюм любила свой немецкий язык до самозабвения  и  всячески  старалась
привить эту любовь своим питомцам, поэтому ей  было  очень  приятно  слышать
назойливое гудение класса, зазубривавшего новый рассказ о садовниках.
   - Воронин, о чем задумался? Учи урок.
   - Воробьев, перестань читать посторонние книги. Дай ее сюда немедленно.
   - Элла Андреевна, я не читаю.
   - Дай сюда немедленно книгу.
   Книга Воробьева водворилась на столе, и Эланлюм вновь успокоилась.
   Когда истек срок, достаточный для зазубривания, голос немки возвестил:
   - Теперь приступим к пересказу. Громоносцев, читай первую строку.
   Громоносцев легко отчеканил по-немецки первую фразу:
   - У реки был берег, и на земле стоял дом.
   - Черных, продолжай.
   - У дома стояла яблоня, на яблоне росли яблоки.
   Вдруг в середине урока в класс вошел Верблюдыч  и  скверным,  дребезжащим
голосом проговорил, обращаясь к Эланлюм:
   - Ошень звиняйсь, Элла Андреевна. Виктор Николайч просил прислать к  нему
учеников Черний, Громоносцев унд Воробьев.  Разрешите,  Элла  Андреевна,  их
уводить.
   -  Не  Черный,  а  Черных!  Научись  говорить,   Верблюд!   -   пробурчал
оскорбленный Янкель,  втайне  гордившийся  своей  оригинальной  фамилией,  и
захлопнул книгу.
   По дороге ребята сосредоточенно  молчали,  а  обычно  ласковый  и  мягкий
Верблюдыч угрюмо теребил прыщеватый нос и поправлял пенсне.
   Невольно  перед  дверьми  кабинета  завшколой  шкидцы  замедлили  шаги  и
переглянулись. В глазах у них застыл один и тот  же  вопрос:  "Зачем  зовет?
Неужели?"
   Викниксор  сидел  за  столом  и  перебирал  какие-то  бумажки.  Шпаргонцы
остановились, выжидательно  переминаясь  с  ноги  на  ногу,  и  нерешительно
поглядывали на зава.
   Наступила томительная тишина, которую робко прервал Янкель.
   - Виктор Николаевич, мы пришли.
   Заведующий повернулся, потом встал и нараспев проговорил:
   - Очень хорошо, что пришли. Потрудитесь теперь принести табак!
   Если бы завшколой забрался на стол и исполнил перед ними "танец  живота",
и то тройка не была бы так удивлена.
   - Виктор Николаевич! Мы ничего не знаем.  Вы  нас  обижаете!  -  раздался
единодушный выкрик, но завшколой, не повышая голоса, повторил:
   - Несите табак!
   - Да мы не брали.
   - Несите табак!
   - Виктор Николаевич,  ей-богу,  не  брали,  -  побожился  Янкель,  и  так
искренне, что даже сам удивился и испугался.
   - Вы не брали? Да? - ехидно спросил зав. - Значит, не брали?
   Ребята сробели, но еще держались.
   - Не-ет. Не брали.
   - Вот как? А почему же ваши товарищи сознались и назвали вас?
   - Какие товарищи?
   - Все ваши товарищи.
   - Не знаем.
   - Не знаете? А табак узнаете? - Викниксор указал на стол. У ребят рухнули
последние надежды. На столе лежали надорванные,  помятые,  истерзанные  семь
пачек похищенного табаку.
   - Ну, как же, не брали табак? А?
   - Брали, Виктор Николаевич!
   - Живо принесите сюда! - скомандовал заведующий.
   За дверьми тройка остановилась.
   Янкель, сплюнув, ехидно пробормотал:
   - Ну вот и влопались. Теперь табачок принесем, а потом примутся за нас. А
на кой черт, спрашивается, брали мы этот табак!
   - Но кто накатил, сволочи? - искренне возмутился Цыган.
   - Кто накатил?
   Этот злосчастный вопрос повис в воздухе, и, не решив его, тройка поползла
за своими заначками.
   Первым вернулся Янкель. Положил, посапывая носом, пачку на  стол  зава  и
отошел в сторону. Потом пришел Воробей.
   Громоносцева не было.
   Прошла минута, пять, десять минут - Колька не появлялся.
   Викниксор уже терял терпение, как вдруг Цыган  ворвался  в  комнату  и  в
замешательстве остановился.
   - Ну? - буркнул зав. - Где табак?
   Цыган молчал.
   - Где, я тебя спрашиваю, табак?
   - Виктор Николаевич, у меня нет... табаку... У  меня...  тиснули,  украли
табак, - послышался тихий ответ Цыгана.
   Янкеля передернуло. Так вот чей табак взял он по злобе, а теперь  бедняге
Кольке придется отдуваться.
   Рассвирепевший Викниксор подскочил к Цыгану и, схватив  его  за  шиворот,
стал яростно трясти, тихо приговаривая:
   - Врать, каналья? Врать, каналья? Неси табак! Неси табак!
   Янкелю казалось, что трясут его, но сознаться не хватало силы.  Вдруг  он
нашел выход.
   - Виктор Николаевич! У Громоносцева нет табака, это правда.
   Викниксор прекратил тряску и гневно уставился на защитника. Янкель замер,
но решил довести дело до конца.
   - Видите ли, Виктор Николаевич. Одну пачку мы скурили сообща.  Одна  была
лишняя, а одну... а одну вы ведь нашли, верно, сами. Да? Так вот это и  была
Громоносцева пачка.
   -  Да,  правильно.  Мне  воспитатель  принес,  -  задумчиво   пробормотал
заведующий.
   - Из ванной? - спросил Громоносцев.
   - Нет, кажется, не из ванной.
   Сердце Янкеля опять екнуло.
   - Ну, хорошо, - не разжимая губ, проговорил Викниксор.  -  Сейчас  можете
идти. Вопрос о вашем омерзительном поступке обсудим позже.

   * * *
   Кончились  уроки;  с  шумом  и  смехом,  громко  стуча  выходной  дверью,
расходились по домам экстерны.
   Янкель с тоской посмотрел, как захлопнулась  за  последним  дверь  и  как
дежурный, закрыв ее на цепочку, щелкнул ключом.
   "Гулять пошли, задрыги. Домой", - тоскливо подумал он и нехотя поплелся в
спальню.
   При входе его огорошил невероятный шум. Спальня бесилась.
   Лишь только он показался в дверях, к нему сразу подлетел Цыган:
   - Гришка! Знаешь, кто выдал нас, а?
   - Кто?
   - Гога - сволочь!
   Гога стоял в углу, прижатый к  стене  мятущейся  толпой,  и,  напуганный,
мягко отстранял кулаки от носа.
   Янкель сорвался с места и подлетел к Гоге.
   - Ах ты подлюга! Как же ты мог сделать зто, а?
   - Д-д-да я, ей-богу, не нарочно, б-б-ратцы. Не нарочно, - взмолился  тот,
вскидывая умоляющие коричневые глаза  и  силясь  объясниться.  -  В-ви-ви-тя
п-п-п-озвал меня к се-бе и г-говорит: "Ты украл табак,  мне  сказали".  А  я
д-думал, вы сказали,  и  с-сознался.  А  п-потом  он  спрашивает,  к-как  мы
ук-крали. А я и ск-казал: "Сперва Ч-черных  и  Косоров  п-пошли,  а  п-потом
Громоносцев, а потом и все".
   - А-а п-потом и в-все, зануда! - передразнил Гогу  Янкель,  но  бить  его
было жалко - и потому, что он так  глупо  влип,  и  потому,  что  вообще  он
возбуждал жалость к себе.
   Плюнув, Янкель отошел в сторону и лег на койку.
   Разбрелись и остальные. Только заика остался по-прежнему стоять  в  углу,
как наказанный.
   - Что-то будет? - вздохнул кто-то.
   Янкель разозлился и, вскочив, яростно выкрикнул:
   - Чего заныли, охмурялы! "Что-то будет! Что-то будет!" Что  будет,  то  и
будет, а скулить нечего! Нечего тогда  было  и  табак  тискать,  чтоб  потом
хныкать!
   - А кто тискал-то?
   - Все тискали.
   - Нет, ты!
   Янкель остолбенел.
   - Почему же я-то? Я тискал для себя, а  ваше  дело  было  сторона.  Зачем
лезли?
   - Ты подначил!
   Замолчали.
   Больше  всего  тяготило  предчувствие  висящего  над  головой  наказания.
Нарастала злоба к кому-то, и казалось, дай малейший повод, и они накинутся и
изобьют кого попало, только чтобы сорвать эту накопившуюся  и  не  находящую
выхода ненависть.
   Если бы наказание было уже  известно,  было  бы  легче,  -  неизвестность
давила сильнее, чем ожидание.
   То и дело кто-нибудь нарушал тишину печальным вздохом и опять  замирал  и
задумывался.
   Янкель лежал, бессмысленно глядя в потолок. Думать ни о чем не  хотелось,
да и не шли в голову мысли. Его раздражали эти оханья и вздохи.
   - Зачем мы пошли за этим сволочным Янкелем? - нарушил тишину  Воробей,  и
голос его прозвучал  так  отчаянно,  что  Гришка  больше  не  выдержал.  Ему
захотелось сказать что-нибудь едкое и злое, чтобы Воробей  заплакал,  Но  он
ограничился только насмешкой:
   - Пойди, Воробышек, сядь к Вите на колени и попроси прощения.
   - И пошел бы, если бы не ты.
   - Дурак!
   - Сам дурак. Сманил всех, а теперь лежит себе.
   Янкель рассвирепел.
   - Ах ты сволочь коротконогая! Я тебя сманивал?
   - Всех сманил!
   - Факт, сманил, - послышались голоса с кроватей.
   - Сволочи вы, а не ребята, - кинул Янкель, не зная, что сказать.
   - Ну, ты полегче. За сволочь морду набью.
   - А ну набейте.
   - И набьем. Еще кошек мучает!
   - Сейчас вот развернусь - да как дам! - услышал Янкель  над  собой  голос
Воробья и вскочил с койки.
   - Дай ему, Воробышек! Дай, не бойся. Мы поможем!
   Положение принимало угрожающий оборот, и неизвестно,  что  сделала  бы  с
Янкелем рассвирепевшая Шкида, если бы в  этот  момент  в  спальню  не  вошел
заведующий. Ребята вскочили с  кроватей  и  сели,  опустив  головы  и  храня
гробовое молчание.
   Викниксор прошелся по комнате, поглядел в окно, по-том дошел до  середины
и остановился, испытующе оглядывая воспитанников. Все молчали.
   -  Ребята,  -  необычайно  громко  прозвучал  его  голос.  -  Ребята,  на
педагогическом  совете  мы  только  что  разобрали  ваш  поступок.  Поступок
скверный, низкий, мерзкий. Это - поступок, за который надо выгнать вас  всех
до одного, перевести в лавру, в реформаториум, В лавру, в  реформаториум!  -
повторил Викниксор, и головы шкидцев опустились еще ниже. - Но мы не  решили
этот вопрос так просто и легко. Мы долго его обсуждали  и  разбирали,  долго
взвешивали вашу вину и после всего уже решили. Мы решили...
   У шкидцев занялся дух. Наступила такая  тяжелая  тишина,  что,  казалось,
упади на пол спичка, она произвела бы  грохот.  Томительная  пауза  тянулась
невыносимо долго, пока голос заведующего не оборвал ее:
   - И мы решили, мы решили... не наказывать вас совсем...
   Минуту стояла жуткая тишь. Потом прорвалась.
   - Виктор Николаевич! Спасибо!..
   - Неужели, Виктор Николаевич?
   - Спасибо. Больше никогда этого не будет.
   - Не будет. Спасибо.
   Ребята облепили заведующего, сразу ставшего  таким  хорошим,  похожим  на
отца. А он стоял, улыбался, гладил рукой склоненные головы.
   Кто-то всхлипнул под наплывом чувств,  кто-то  повторил  этот  всхлип,  и
вдруг все заплакали.
   Янкель крепился и вдруг почувствовал,  как  слезы  невольно  побежали  из
глаз, и странно - вовсе не было стыдно за  эти  слезы,  а,  наоборот,  стало
легко, словно вместе с ними уносило всю тяжесть наказания.
   Викниксор молчал.
   Гришке вдруг захотелось показать свое лицо заведующему, показать, что оно
в слезах и что слезы эти настоящие, как настоящее раскаяние.
   В порыве он задрал голову и еще более умилился.
   Викниксор - гроза шкидцев, Викниксор - строгий заведующий школой  -  тоже
плакал, как и он, Янкель, шкидец...
   Так просто и неожиданно окончилось просто и неожиданно начавшееся дело  о
табаке японском - первое серьезное дело в истории республики Шкид...

   МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ-ПОД СМОЛЬНОГО
   Маленький человек. - На Канонерский остров. -  Шкида  купается.  -  Гутен
таг, камераден. - Бисквит из Гамбурга. - Идея Викниксора. - Гимн  республики
Шкид.
   У дефективной республики Шкид появился шеф - портовые рабочие.
   Торгпорт  сперва  помог  деньгами,  на  которые  прикупили  учебников   и
кое-каких продуктов, потом портовики привезли дров, а когда наступило  лето,
предоставили детдому Канонерский остров и территорию порта для  экскурсий  и
прогулок.
   Прогулки туда для Шкиды были праздником. Собирались с утра и проводили  в
порту весь день, и только поздно вечером довольные, но усталые  возвращались
под своды старого дома на Петергофском проспекте.
   Обычно сборы на  остров  поглощали  все  внимание  шкидцев.  Они  бегали,
суетились, одни добывали из гардеробной пальто, другие запаковывали  корзины
с шамовкой, третьи суетились просто так, потому что на месте не сиделось.
   Немудрено поэтому, что в одно из воскресений, когда происходили сборы для
очередного похода в порт, ребята совершенно не заметили внезапно появившейся
маленькой ребячьей фигурки в сером, довольно потертом пальтишко  и  шапочке,
похожей на блин.
   Он - этот маленький,  незаметный  человечек  -  изумленно  поглядывал  на
суетившихся и шмыгал носом. Потом, чтобы не затолкали, прислонился к печке и
так и замер в уголке, приглядываясь к окружающим.
   Между тем ребята построились в пары и ожидали команды выходить на улицу.
   Викниксор в последний раз обошел ряды и тут только заметил  притулившуюся
в углу фигурку.
   - Ах, да. Эй, Еонин, иди сюда. Стань в задние  ряды.  Ребята,  это  новый
воспитанник, - обратился он к выстроившейся Шкиде, указывая на новичка.
   Ребята оглянулись на него, но в следующее же  мгновение  забыли  про  его
существование.
   Школа тронулась.
   Вышли на улицу, по-воскресному веселую, оживленную. Со всех  сторон,  как
воробьи, чирикали торговки семечками, блестели нагретые солнцем  панели.  До
порта было довольно далеко, но бодро настроенные  шкидцы  шагали  быстро,  и
скоро перед ними заскрипели и распахнулись высокие  синие  ворота  Торгового
порта.
   Сразу повеяло прохладой  и  простором.  Впереди  сверкала  вода  Морского
канала, какая-то особая, более бурливая и волнующаяся,  чем  вода  Обводного
или Фонтанки.
   Несмотря на воскресный день, порт работал.  Около  приземистых,  широких,
как киты, пакгаузов суетились грузчики, сваливая мешки с зерном. От движения
ветра тонкий слой пыли не переставая серебрился в воздухе.
   Дальше,  вплотную  к  берегу,  стоял  немецкий   пароход,   прибывший   с
паровозами.
   Шкидцы попробовали прочесть название, но слово было длинное  и  разобрали
его с трудом - "Гамбургер Обербюр-гермейстер".
   - Ну и словечко. Язык свернешь, - удивился Мамочка, недавно  пришедший  в
Шкиду ученик.
   Мамочка - это было  его  прозвище,  а  прозвали  его  так  за  постоянную
поговорку: "Ах мамочки мои".
   "Ах мамочки" постепенно прообразовалось в Мамочку и  так  и  осталось  за
ним.
   Мамочка был одноглазый. Второй глаз  ему  вышибли  в  драке,  поэтому  он
постоянно носил на лице черную повязку.
   Несмотря на свой недостаток, Мамочка оказался очень задиристым  и  бойким
парнем, и скоро его полюбили.
   Вот и теперь Мамочка  не  вытерпел,  чтобы  не  показать  язык  немецкому
матросу, стоявшему на палубе.
   Тот, однако, не обиделся и, добродушно улыбнувшись, крикнул ему:
   - Здрасте, комсомол!
   - Ого! Холера! По-русски говорит, - удивились ребята, но  останавливаться
было некогда. Все торопились на остров, солнце уже накалило воздух, хотелось
купаться.
   Прошли быстро под скрипевшим и гудевшим от напряжения громадным краном и,
уже издали оглянувшись,