меялись.
   - Не зевай, Крокодил Крокодилович, - сказал  Сашка  Пыльников  и  хлопнул
воспитателя по плечу.
   - Ах,  так!  -  закричал  Крокодил.  -  Так  я  вам  замечание  запишу  в
"Летопись". Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить - записывайте.
   - Ни хрена, - возразил Ленька Пантелеев. - Всех не перепишете.
   - Нет, перепишу, - ответил уже дрожавший от негодования Крокодил. - Я вам
коллективное замечание напишу... Колл-лективное замечание! - повторил он  и,
осененный этой мыслью, сорвался с места и, схватив усеченный конус и  пустой
ящичек, выбежал из класса.
   "Коллективное замечание" он действительно записал:
   "Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя  карандаши  и
отказались их возвратить, несмотря на требования учителя".
   Викниксор заставил класс возвратить карандашные  огрызки  и  оставил  все
отделение на два дня без прогулок.
   Класс озлобился.
   - Ябеда несчастный! - кричал Японец в набитой до отказа верхней уборной.
   - Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!
   - Покрыть его!.. - предложил кто-то.
   - Втемную!
   - Отучить фискалить!
   Решили крыть.
   Вечером, когда Айвазовский вошел в класс, ему на голову набросили  чье-то
пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:
   - Бей!
   И с каждой парты  на  голову  несчастного  халдея  полетели  тяжеловесные
книжные тома.
   Кто-то загнул по  спине  Айвазовского  поленом.  Он  закричал  жалобно  и
скрипуче:
   - Ай! Больно!
   - Хватит! - крикнул Японец.
   Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на руки. Со спины у
пего сползало старое, рваное приютское пальто.
   Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.
   - Хватит, - повторил Япошка, хотя уже никто не думал продолжать избиение.
   Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего мужчины было мокро от слез.
Жалость прошла, стало противно.
   - Тьфу... - плюнул Купец. - Как баба какая-то, ревет. А еще  халдей...  У
нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.
   Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:
   - Ладно, пустяки.
   Стало еще жалостнее... Стало стыдно за происшедшее...
   - Вы нас простите, Сергей Петрович, - хмуро сказал Японец. - Запишите нам
коллективное замечание для формы, а как человек - простите.
   - Ладно, - повторил Крокодил. - Я вас прощаю и записывать никого не буду.
   - Вот это человек, - сказал Пантелеев. - Бьют его, а  он  прощает.  Прямо
толстовец какой-то, а не халдей.
   Айвазовский встал.
   - Ну, я пойду...
   Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг круто обернулся и, побагровев  всем
лицом, закричал:
   - Я вам покажу, дьяволы!.. Я вам... Сгною! - проревел  он  и  выбежал  из
класса.

   * * *
   Поведение Айвазовского возбуждало всеобщую злобу. Случай с  "христианским
прощением" нашел отклик: Крокодила покрыли и в третьем отделении.
   Кипчаки избили его основательно и, когда он попытался разыграть и  у  них
умилительную сцену "всеобщего прощения", добавили еще и "на орехи". Били  не
книгами, а гимнастическими палками и даже кочергой. На оба отделения  градом
сыпались  замечания,  все  воспитанники  этих  отделений  не   выходили   из
четвертого и пятого разрядов.
   В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза...  Крокодил  не
успевал отхаживать синяки.
   В "Летописи" тех дней попадались записи такого рода:
   "Еонин  и  Королев  не  давали  воспитанникам  старшей  группы  покоя:  в
продолжение нескольких  часов  кричали,  смеялись,  разговаривали,  всячески
ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами,  особенно  Королев,
который неоднократно подходил к койке  воспитателя,  стараясь  его  ударить,
придавить и т. п.".
   Или:
   "Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: "Дай мне сапог,  я
хочу ударить им в воспитателя""
   Или:
   "Кто-то из  воспитанников  бросил  сапогом  в  воспитателя  при  общем  и
единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы".
   Обилие замечаний в "Летописи" заставило задуматься  педагогический  совет
школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти что-нибудь, что  бы
отвлекло воспитанников от бузы и помогло им  выйти  из  бесконечного  пятого
разряда.
   И Викниксор придумал.
   Однажды за ужином он заявил:
   - Ребята... До сих пор у нас были только плохие  замечания...  Сейчас  мы
вводим и хорошие замечания... каждый ваш хороший поступок будет записываться
в "Летопись". Плюс на минус равняется нулю... Хорошее  замечание  уничтожает
плохое.
   Шкида радовалась, но недолго.
   Вскоре оказалось, что хороший поступок - определение неясное.
   В тот же день Офенбах, полгода не  бравший  в  руки  учебника  географии,
вызубрил наизусть восемнадцать страниц "Европейской России",
   Хорошего замечания он не получил, так как оказалось, что  учить  уроки  -
вещь хорошая, но не выдающаяся, учиться и без замечаний  надо...  Все  упали
духом, а Офенбах, не имея сил простить себе  сделанной  глупости,  со  злобы
избил Крокодила.
   Тогда Викниксор нашел выход.
   - Поступком, который заслуживает хорошего замечания, - сказал он, - будет
считаться  всякая  добровольная  работа  по  самообслуживанию  -   мытье   и
подметание полов, колка дров и прочее.
   Шкида взялась за швабры, пилы и мокрые тряпки,  принялась  "заколачивать"
хорошие замечания.
   Воспитатели  записывали  замечания  часто  без   проверки.   Это   навело
хитроумного и изобретательного Янкеля на идею.
   Однажды он подошел к Крокодилу и сказал:
   - Запишите мне замечание - я уборную вымыл.
   Айвазовский тотчас же сходил в канцелярию и записал:
   "Черных добровольно вымыл уборную".
   Янкелю это понравилось. Через полчаса он опять подошел к Крокодилу.
   - Запишите - я верхний зал подмел.
   Крокодил  недоверчиво  посмотрел  на  воспитанника,  но  все-таки   пошел
записывать. Янкель, обремененный десятком плохих замечаний, обнаглел.
   - Я и нижний зал подмел! - крикнул он  вслед  уходящему  Айвазовскому.  -
Запишите отдельно.
   Монополизировать изобретение Янкелю не удалось. Скоро вся Шкида насела на
Крокодила. В день он записывал до пятидесяти штук хороших замечаний.
   Шкида выбралась из пятого разряда и уже подумывала пробираться к первому,
когда Викниксор, заметив злоупотребления с Крокодилом,  запретил  последнему
записывать кому-либо "плюсные" замечания.
   К этому времени относится и появление "индульгенций".
   Вечно избиваемый, оплеванный Крокодил дошел до последней степени падения.
Когда его избивали, он просил, умолял, чтобы его не били, извинялся...
   -  Извиняюсь,  -  говорил  он  воспитаннику,  который  из  юмористических
побуждений наступал ему на ногу.
   Держал он себя  кротко  и  плохие  замечания  записывал  лишь  в  крайних
случаях.
   Тогда Еошка придумал следующую вещь.
   - Мы знаем, - сказал он, - что  вам  записывать  плохие  замечания  велит
Викниксор, - иначе бы вы не стали халдейничатъ, побоялись...
   - Да, ты прав, я принужден записывать, - согласился Айвазовский.
   - А поэтому, - заявил Японец, - я предлагаю  следующее:  за  каждое  ваше
замечание вы будете выдавать нам бумажку, индульгенцию, предъявитель которой
может вас в любой момент избить без всякого с вашей стороны противоречия.
   Не  смевший  пикнуть  в   присутствии   Купца   Крокодил   беспрекословно
согласился.
   Каждый раз, записав замечание, он  выдавал  записанному  им  воспитаннику
бумажку такого содержания:
   ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
   Предъявитель сего имеет право избить меня в любой день  и  час,  когда  я
свободен и не в канцелярии.
   С. П. Айвазовский.
   Текст  и  форму  индульгенции  составил  Японец.  Он  же  первый  получил
индульгенцию, но избивать Крокодила не стал и бумажку спрятал.

   Айвазовский вошел в класс.
   - К вам дело, - заявил Японец.
   - Какое дело? - спросил Крокодил, усаживаясь на свое место.
   Японец подошел к нему, вынул из кармана пачку  бумажек  и,  сосчитав  их,
положил на стол.
   - Двадцать восемь штук, сэр, - сказал он.
   - Это что? - прошептал Крокодил, побледнев.
   - Индульгенции, милый друг, индульгенции,  -  ответил  Японец.  -  Ну-ка,
подставляй спину.
   Педагог, не сказав ни слова, с тоской посмотрел на Купца и нагнул  спину.
Под дружный хохот класса Японец отстегал двадцать восемь ударов.
   За ним вышел Цыган.
   - У меня меньше, - сказал он, - двадцать шесть штучек только.
   Он отхлопал свои двадцать шесть ударов.
   Потом вышел Купец. При виде его Крокодил задрожал.
   - Ну, - пробасил Купец, - нагинайся.
   Он ударил кулаком по спине несчастного халдея.
   Крокодил взмолился:
   - Не так сильно. Больно ведь!
   Все сгрудились около стола... Офенбах замахивался в  восьмой  раз,  когда
возглас у дверей заставил ребят обернуться:
   - Довольно!
   У стены стоял Викниксор. Он  стоял  уже  больше  минуты  и  с  изумлением
смотрел на творящееся.
   - Довольно, - повторил он, - сядьте на места.
   Потом, взглянув на оправлявшего пальто Крокодила, он сказал:
   - Вы мне нужны - на минутку...
   Айвазовский встал и вышел за Викниксором из класса.
   Больше Шкида его не видала.

   ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
   Весна на крыше. - Вандалы. - Генрих Гейне. - Засыпались.  -  На  гопе.  -
Мефтахудын в роли сыщика. - Золотой зуб и английские ботинки.
   Солнечные зайчики бегали по стенам. В открытое окно врывался и  будоражил
молодые сердца шум весенней улицы.  Сидеть  в  четырех  стенах  было  просто
невозможно.
   Сашка Пыльников и Ленька Пантелеев вышли во двор.
   На дворе кипчаки играли в лапту, и рыжая Элла, примостившись  на  бревне,
читала немецкий роман.
   На дворе было хорошо, но сламщикам  хотелось  уйти  от  шума,  где-нибудь
полежать на солнышке и поговорить.
   - Полезем на крышу, - предложил Сашка.
   По   мрачной,   с   провалами,   лестнице   они   взобрались   на   крышу
полуразрушенного флигеля. После темного  чердака  резкий  свет  заставил  их
зажмурить глаза.
   - Вот это - лафуза, - прошептал Сашка.
   На крыше только что стаял снег. Лишь местами  в  тенистых  прикрытиях  он
серел небольшими пятнами... Ржавое железо крыши еще не успело накалиться, но
было теплым и приятным, как плюш.
   Товарищи легли на скате, упершись ногами в  края  водосточного  желоба  и
заложив руки за голову...  Ленька  закурил.  Минут  пять  лежали  молча,  не
шевелясь. Умильно улыбались и, как котята, жмурились на солнце.
   - Хорошо, - мечтательно прошептал Сашка. - Хорошо. Так бы и  лежал  и  не
вставал.
   - Ну нет, - ответил Пантелеев, - я бы не согласился лежать все  время.  В
такой день побузить хочется - руки размять...
   Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его широкой ладонью  по
животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная  теща,  и,  схватив  за  шею
Пантелеева, повалил его на себя.
   Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться за первенство.
Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках Пантелеева,  он
кричал:
   - Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.
   Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:
   - Нечестно. На шею надавил, а то бы...
   Лежать уже не хотелось... Меланхоличность Сашки сошла на нет,  и  он  уже
отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.
   Под ногу ему подвернулся камень.  Сашка  схватил  его  и,  размахнувшись,
пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу, скрылся из глаз и
упал где-то далеко, на чужом дворе.
   - Смачно! - воскликнул Ленька и принялся искать камень, чтобы не  ударить
лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька  полез  через  слуховое
окно  на  чердак.  Через  минуту  он  вернулся  с  полным  подолом  красного
кирпичного щебня.
   - А ну-ка?! - Черная точка взлетела к небу и погасла. За ней другая...
   - Так кидаться неинтересно, - сказал  Сашка.  -  Надо  цель  какую-нибудь
найти.
   Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.
   Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная яма. Параллельно
флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.
   Солнце ломало лучи о высокий остов флигеля и золотило верхние рамы окон.
   Сашка минуту посидел на корточках, как зачарованный глядя  на  сверкающие
стекла, потом протянул руку, взял камень и, не сходя с места,  бросил  им  в
стекло.
   Стекло треснуло, зазвенело и рассыпалось тысячами маленьких брильянтиков.
   Сашка поднял голову. Ленька стоял возле него  и,  не  сводя  глаз,  молча
смотрел на зияющий оскал свежей пробоины. Потом он взял камень, нацелился  и
выбил остаток стекла верхней рамы.
   ...Кидали долго, ни на минуту не останавливались,  бегали  на  чердак  за
свежим запасом щебня, бросали целые кирпичи.  Когда  в  окнах  прачечной  не
осталось ни одного стекла, товарищи переглянулись.
   - Ну, как? - глупо спросил Ленька.
   - Дурак! - буркнул Сашка, заглядывая вниз.
   Солнце, как и раньше, улыбалось широкой приветливой  улыбкой,  в  воздухе
играла весна, но на крыше почему-то стало неуютно; уже не хотелось  валяться
на скате и прижиматься щекой к плюшу.
   - Хряем вниз, - сказал Пыльников.
   Когда они спускались по мрачной лестнице, Ленька выругался и сказал:
   - Наплевать... Не узнают... Никто не видел.
   Сашка ничего не ответил, только вздохнул. Никем не замеченные, они  вышли
во двор. Малыши все еще играли в лапту. Серый мяч, отлетая от плоской доски,
прыгал в воздухе. Эланлюм сидела на бревнышке и, отложив книгу,  мечтательно
рассматривала барашковое облачко на синем небе. Ленька и Сашка подошли к ней
и, попросив разрешения, уселись рядом на пахучую сосновую поленницу.
   - Где вы были? - проницательно оглядев питомцев, спросила Элла.
   Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:
   - В классе, Элла Андреевна.
   - В классе? Что же вы там делали?
   - Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я... -  Ленька  вдруг  притворно
смутился.
   - А ты что?
   - А я... я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне работаю...
   Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.
   - Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?
   Пантелеев заврался.
   - Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.
   Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие-то знаки глазами,
но повернуться не мог.
   - Я вообще немецким языком очень интересуюсь, - продолжал он. - Прямо, вы
знаете, как-то... очень люблю немецкий.
   Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.
   - Я и из Г„те переводы делаю, Элла Андреевна.
   Для Эланлюм этого было достаточно.
   - Ты должен показать мне все эти переводы. И почему вообще ты  раньше  не
показывал их мне?
   Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки... Он вдруг ни с того  ни
с сего насторожился и,  пробормотав:  "Кажется,  Япошка  зовет"  -  быстрыми
шагами пошел со двора.
   За ним ринулся и Сашка.
   Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:
   - Зачем ты врал о всяких Гейне и Г„те? И откуда ты выкопаешь переводы?
   Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает переводы.
   - Скажу, что сжег, - успокоил он сламщика.
   В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили в Екатерингоф
купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели  сидели  за  партой  и  о
чем-то беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал руками,
а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.
   - Ты плохо знаешь немецкий язык,  поэтому  не  можешь  судить!  -  кричал
Япошка.
   - И все-таки повторяю: Гейне непереводим, - визжал Финкельштейн.
   Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.
   - Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так,  что  перевод  будет  не
хуже оригинала? - объявил Японец.
   Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.
   - Слабо, - закричал он, - слабо перевести сто строчек  Гейне  и  немножко
Г„те!
   Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом, ответил:
   - На подначку не иду.
   - Ну, милый... Еоша... - взмолился "налетчик".
   Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм, и о том,  как
важно для него выпутаться из этого неприятного положения.
   Япошка забурел.
   - Ладно, - сказал он, - выпутаемся.  Переведу...  Для  меня  это  -  пара
пустяков.
   Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова услышал уличный шум
и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.
   После, в компании Воробья и Голого  Барина,  они  ходили  в  Екатерингоф,
купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих  и
пришли в школу прямо к вечернему чаю.
   О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать.  Расшнуровывая
ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул:
   - А стекла?..
   Сашка ответить не  успел.  Дежурный  халдей  Костец  громовыми  раскатами
своего львиного голоса разбудил всю спальню:
   - Пантелеев, не мешай спать товарищам!
   Когда  Костец,  постукивая  палочкой,  пошел  в  другую  спальню,   Сашка
высунулся из-под одеяла и прохрипел:
   - Ерунда.

   * * *
   На другой день погода изменилась. Ночью прошла гроза, утро было радужное,
и солнце заволакивали бледно-серые тучи. Но чувствовалась весна.
   Пыльников и Пантелеев встали в прекрасном настроении.
   За чаем Японец не на шутку ошарашил сидевшего с ним рядом Пантелеева:
   - А я перевел сто двадцать строк, - шепнул он.
   - Когда? - позабыв нужную предосторожность, чуть не закричал Ленька.
   - Утром, - ответил Японец. - Встал в семь часов и перевел...  И  из  Г„те
два стихотворения перевел...
   После  чая  Япошка  передал  Пантелееву  три  листа  исписанной   бумаги.
Пантелеев тотчас же засел за переписку перевода, дабы почерк не дал повода к
сомнению в его самодеятельности.
   Ленька сидел у окна. Гейне  вдохновил  его,  взбудоражил  его  творческую
жилку. Ему захотелось самому  написать  что-нибудь.  Окончив  переписку,  он
засмотрелся на улицу.  На  углу  улицы  рыжеусый  милиционер  в  шлеме  хаки
улыбался солнцу и стряхивал дождевые капли с непромокаемого плаща.  Чирикали
воробьи, и под лучами солнца сырость тротуаров стлалась легким туманом.
   Леньке захотелось описать эту картину красиво и жизненно.  И  он  написал
как мог:
   Голосят воробьи на мостовой,
   Смеется грязная улица...
   На углу постовой -
   Мокрая курица.
   Небо серо, как пепел махры,
   Из ворот плывет запах помой.
   Снявши шлем, на углу постовой
   Гладит дланью вихры.
   У кафе - шпана:
   - Папирос "Зефир", "Осман"!
   Из дверей идет запах вина.
   У дверей - "Шарабан".
   Лишь одни воробьи голосят,
   Возвещая о светлой весне.
   Грязно-серые улицы спят
   И воняют во сне.
   Потом  он  показал  это   стихотворение   товарищам   и   Сашкецу.   Всем
стихотворение понравилось, и Янкель взял его для одного из своих журналов.
   Пыльников утро провел в музее - составлял таблицу  архитектурных  стилей.
Ионические и коринфские колонны, портики, пилястры и абсиды  увлекли  его...
Ни он, ни Пантелеев ни разу за  все  утро  не  вспомнили  о  прачечной  и  о
разбитых стеклах.
   Гроза разразилась в обед.
   Если говорить точнее,  первые  раскаты  этой  грозы  прокатились  еще  за
полчаса до обеда.  По  Шкиде  прошел  слух,  что  в  прачечной  неизвестными
злоумышленниками уничтожены все стекла. В эту минуту  двое  сердец  тревожно
забились, две пары глаз встретились и разошлись.
   А за  обедом,  после  переклички,  когда  дежурные  разносили  по  столам
дымящиеся миски пшенки, в столовую вошел Викниксор.
   Он вошел  быстрыми  шагами,  оглядел  ряды  вставших  при  его  появлении
учеников, ни на ком не остановил взгляда и сказал:
   - Сядьте.
   Потом нервно постучал согнутым пальцем по виску, походил по  столовой  и,
остановившись у стола, по привычной своей манере растягивая слова, произнес:
   - Какие-то канальи выбили все стекла в прачечной.
   Глаза всех обедающих оторвались от стынущей  пшенной  каши  и  изобразили
знак вопроса.
   - Вышибли стекла в пяти  окнах,  -  повторил  Викниксор.  -  Ребята,  это
вандализм. Это проявление дегенератизма. Я дол