и, обычно закрываемые лишь на засов, были теперь заперты на ключ.
   - Чертова бабушка! - выругался Цыган.
   - Ни хрена, - ответил Гужбан. - Хряем наверх, через выходную дверь.
   - А ключ?
   Гужбан не задумывался.
   - Хряемте наверх. Подкупим дежурного и баста... Когда  придем,  говорите,
что в уборную шли, завернули покурить.
   Но хитрости не потребовалось. На кухне горел  свет,  тараканы  бегали  по
выложенным кафелем стенам, и мерно тикали часы.  Дежурный  Воробей  сидел  у
стола, положив голову на руки. Гужбан один прошел на  кухню  и,  подойдя  на
цыпочках к Воробью, заглянул ему в лицо... Воробей спал. Гужбан тихо  открыл
ящик стола и, вынув большой, надетый на  проволочное  кольцо  ключ,  так  же
осторожно закрыл ящик и вышел из кухни...
   Осталось  открыть  выходную  дверь.  Это  было  нетрудно.  Четыре   парня
спустились по лестнице во двор.
   Ночь была жаркая. Пахло гнилым деревом и землей. В  шкидских  окнах  было
темно. Лишь  наверху  в  мансарде,  где  жил  Алникпоп,  теплилась  мигающим
огоньком керосиновая горелка. Где-то на улице проехала извозчичья  пролетка,
гулко отщелкали подковы по мостовой, и снова замерла ночь.
   - Тссс... - прошипел  Гужбан,  и  видно  было,  как  в  темноте  блеснули
стиснутые белые зубы.
   Крадучись по стене, прошли к дверям, ведущим в магазин ПЕПО5. У  железных
дверей стоял, как ненужная вещь, мешок. Цыган нагнулся и  прочел  при  свете
фонаря:
   - "Бритиш... ост-инд-кофе". Кофе! - чуть не закричал  он.  -  И  верно  -
кофе, елки-палки!
   - Тише ты, цыганская морда! ~ прошипел Долгорукий. - Живо! Барин,  Козел,
на стрему!.. Голый на забор, Козел к лестнице!
   Сам он схватил мешок с одного конца. Цыган впился пальцами  в  другой.  С
тяжелой пятипудовой ношей они побежали к забору.
   За  забором  находился   завод   огнетушителей,   отделяемый   от   улицы
полуразрушенным одноэтажным зданием, бывшим когда-то заводским складом.
   - Лезь на забор! - приказал Цыгану Гужбан. - И ты, Голый!
   Громоносцев и Старолинский  взобрались  на  невысокий  деревянный  забор,
утыканный острыми гвоздями. Держаться на этих гвоздях было  нелегко.  Гужбан
напряг мускулы и, подняв мешок, подал его товарищам.
   - Держите, затыки, - прохрипел он. - Осторожно!..
   Потом залез сам на забор и, прислушавшись, скомандовал:
   - Бросай!
   Тяжелая туша мешка ударилась о груду угольного щебня. За мешком спрыгнуло
на землю три человека. Они минуту сидели молча, ощупывая  продранные  штаны,
потом схватили мешок и поволокли его в развалины склада. Там  зарыли  мешок,
засыпали щебнем и с теми же предосторожностями отправились в обратный путь.
   Воробей все еще крепко спал, поэтому положить  ключ  в  ящик  стола  было
делом мгновения. Не замеченные никем, прошли в спальню, разделись и заснули.
   Продать  кофе  взялся  Гужбан,  имевший  на  воле  связь  со   скупщиками
краденого.

   * * *
   - Пейте, товарищи, пейте, растыки грешные!
   Пили, плясали, пели...
   Трещали половицы, трещали головы,  в  ушах  трещало,  шабашом  кружило  в
глазах.
   - Пейте! - кричал Гужбан. - Пейте, браточки!..
   Сидел Гужбан на березовом полене,  суковатом,  с  обтертой  корой.  Цыган
развалился на полу в позе загулявшего в волжских просторах  Стеньки  Разина.
Тут же были Козел,  Барин,  Купец,  Бессовестный,  Кальмот,  Курочка  и  два
юнкомца  -  два  юнкомца,  поддавшиеся  искушению,  подкупленные  юнкомцы  -
Пантелеев и Янкель.
   Справляли успех дела.
   Гужбан загнал кофе за восемьсот лимонов, а восемьсот лимонов и в  те  дни
были суммой немалой, тем более в Шкиде, сидевшей на хлебе - фунтовом  пайке,
на пшенке и тюленьем жире.
   Деньги поделили не поровну. Гужбан взял триста лимонов, Цыган  двести,  а
Голому и Козлу по полтораста отмерили. А в честь успеха дела  задали  кутеж,
кутеж, по шкидским масштабам, необыкновенный.
   Дело не раскрылось совсем. В школе  о  нем  не  узнали.  Пеповцы  решили,
должно быть, что кофе  украли  налетчики  с  воли,  а  заглянуть  наверх  не
додумались.
   А шайка, заполучив большие деньги, не зная, куда их деть, кутила...
   - Пейте, задрыги!
   Ящики пива на полу, четверть самогона на столе,  сделанном  из  поленьев,
колбаса, конфеты, бисквиты, шоколад...
   В комнате ломаного флигеля, в комнате, заложенной дровами, - кутеж...
   - Пей!
   Многие пили впервые...
   Пили и блевали тут же у  поленницы  -  рядом  с  шоколадом  и  бисквитами
"Альберт"...
   - Спой, голубчик, - обнимал Гужбан Бессовестного, - Володька, черт, спой,
прошу тебя... Песен хочу!
   Пел Бессовестный голосом мягким и красивым:
   Позарастали стежки-дорожки,
   Где проходили милого ножки,
   Позарастали мохом-травою,
   Где мы гуляли, милый, с тобою.
   Янкель и Пантелеев - в углу. Сидели тихо, не шевелясь. Хмель  расползался
по телу, сердце стучало от хмеля. От  хмеля  ли  только?  От  стыда  стучало
сердце и ныло.
   "Юнком, коммунары... Продались... Эх, жисть-же-стянка!.."
   Выпив же самогона, повеселели. Стыд прошел, хмель же не проходил... Пели,
обнявшись, деланным басом Пантелеев и природным тенором Янкель:
   На пятнадцать лимонов устрою дебош,
   Эй, Гужбан, пива даешь!
   Купец, надрызгавшись, валялся на полу, сгребал Ста-ролинского, щекотал.
   - Голенький, дай лимончик.
   Давал ему Барин лимончики. Жалко, что ли, когда их в кармане сто штук!..
   Звенели от пляски остатки оконных стекол,  и  текло  пиво,  смешиваясь  с
блевотиной, под поленницу березовую.
   Идет мой милый с города пьяный,
   Стук-стук в окошко, я, твой коханый.
   С кровати встала, дверь отворила,
   Поцеловала, спать положила
   Пел Бессовестный, обнимал Бессовестного Гужбан - сын артиста, - смеялся и
плакал.
   - Володька... Пой! Пой, растыка! Талант сжигаешь... Хо-хо-аааа!..
   Потом обнимал Цыгана, целовал, шептал:
   - Морда цыганская, дружище!.. У меня отец и мать сволочи, один ты друг. А
я съехал, скатился к чертям...
   Пили, пели, плясали...
   Потом всей компанией, босой, рваной и пьяной, пошли  гулять...  По  улице
шли - смеялись, кричали, ругались, а Бессовестный шел наклонив голову  и  по
просьбе Гужбана пел:
   - Не ходи, милый, с городу пьяный,
   Тебя зачалит любой легавый.
   - Милая Дуся, я не боюся,
   Если зачалят, я откуплюся.
   У Калинкина моста стоял автомобиль,  дрянненький  фордовский  автомобиль,
тонконогий, похожий на барского мальчика, короткоштанного, голоколенного.
   - Мотор! - закричал Гужбан. - Мотор! В жисть не ездил на моторе.
   - Сколько до Невского? - обратился он к шоферу.
   Шофер - латыш или немец -  поглядел  с  удивлением  и  ужасом  на  босых,
лохматых парней и крикнул:
   - Пошел потальше, хуликан!..
   - Сколько? - рассвирепев, прокричал Гужбан, выхватывая из  кармана  пачку
лимонов.
   Шофер торопливо осмотрелся по сторонам, открыл дверцу автомобиля.
   - Сатись... Пятьдесят лимоноф...
   - Лезь, шпана! - закричал не задумываясь Гужбан.
   Полезли босые в кожаную коляску автомобиля фор-довского.  Уселись.  Ехали
недолго, по Фонтанке. На Невском шофер дверцу отворил:
   - Фылезай.
   Вылезли, бродили по Невскому...
   Ели мороженое с безвкусными вафлями (на вафлях надписи - "Коля",  "Валя",
"Дуня"), ели яблоки, курили "Трехсотый "Зефир" и ругались с прохожими.
   Потом пошли оравой в кино.  Фильм  страшный  -  "Таинственная  рука,  или
Кровавое кольцо" с ПирльУайт в главной роли.
   Смотрели, лузгали семечки, сосали ириски  и  отрыга-ли  выпитым  за  день
самогоном и пивом.
   Домой в школу возвращались поздно,  за  полночь...  Заспанный  Мефтахудын
открывал ворота, ругался:
   - Сволочи, секим башка... Дождетесь Виктыр Нико-лаича.
   Ночной воспитатель записал в "Летопись":
   "Старолинский, Офенбах, Козлов, Бессовестин, Пантелеев, Черных и Курочкин
поздно  возвратились  с  прогулки  в  школу,  а  воспитанники  Долгорукий  и
Громоносцев не явились совсем".
   Гужбан и Цыган в школе не ночевали, они ночевали на Лиговке...

   * * *
   Янкель и Пантелеев стояли опустив головы, не смотрели в  глаза.  Цекисты,
сгрудившись у стола, дышали ровно и впивались взорами в обвиняемых...
   Рассуждали:
   - Сами признались. Снисхождение требуется.
   - Факт. Порицание вынесем, без огласки.
   И в сторону двух:
   - Смотрите!..
   Янкель и Ленька взглянули в глаза Японцу.
   -- Япошка!.. Честное слово... Сволочи мы!..

   * * *
   У Гужбана деньги вышли скоро... Казалось  только,  что  трудно  истратить
восемьсот миллионов, а поглядишь, в день прокутил половину, там еще - и  ша!
- садись на колун. А сидеть на колуне - с  махрой,  с  фунтяшником  хлеба  -
после шоколада, кино, ветчины вестфальской и автомобиля - дело нелегкое.
   Гужбан задумался о новом. Новое скоро придумал и осуществил.
   Темной ночью эта же  компания  взломала  склад  ПЕПО,  что  помещался  на
шкидском же дворе. Сломали филенки дверные, пролезли, вынесли  ящик  папирос
"Осман", филенки забили.
   Снова кутили.
   На полу, в коридорах, классах и спальнях школы - всюду валялись окурки  с
золотым ободком, "Осман" курила вся школа,  и  на  колуне  никто  не  сидел:
щедрым себя показал Гужбан с миллиарда.
   Случилось еще - ушли в отпуск  лучшие  халдеи  -  Косталмед  и  Алникпоп.
Эланлюм растерялась  совсем,  уже  не  могла  вести  управление,  сдерживать
дисциплиной Содом и Гоморру...
   Пошло безудержное воровство. Крали полотенца, одеяла, ботинки.
   Юнком пытался бороться, но при первой же попытке подручные Гужбана избили
Финкельштейна и пригрозили Пантелееву и Янкелю  рассказать  всей  Шкиде  про
кофе и Пирль Уайт.
   Как-то пришел к Пантелееву Голый барин.  Дружен  был  он  с  Пантелеевым,
любил его и говорил по-человечески.
   - Боюсь я, Ленька, - сказал он. - Наши налет на "Скороход" готовят,  надо
сторожа убить... Ей-богу... Мне убивать...
   Бледнел гимназистик Голенький, рассказывая.
   - Мне. Да я... После придет в столовую Викниксор да скажет: "Кто убил?" -
так я бы не вытерпел, истерика бы со мной случилась, закричал бы...
   Голый плакал грязными слезами, морщил лицо, как котенок...
   - Ладно, - утешал Пантелеев, - не пропал ты еще... Вылезешь...
   А раз сказал:
   - Записывайся в Юнком.
   Удивился Голый, не поверил.
   - А разве примут?
   - Попробуем.
   Свел Ленька Барина на юнкомское собрание, сказал:
   - Вот, Старолинский хочет записаться в Юнком. Правда, он набузил тут,  но
раскаивается,  и,  кроме  того,  у  нас  не  комсомол,   организация   своя,
дефективная, и требования свои.
   Приняли в кандидаты. Стаж  кандидатский  назначили  приличный  и  обязали
порвать с Гужбаном.
   Но Гужбан не остыл. Сделав дело, он  принимался  за  другое.  Покончив  с
ПЕПО, вывез стекла из  аптекарского  магазина,  срезал  в  школьных  уборных
фановые  свинцовые  трубы.  Однажды  ночью  пропали  в  Шкиде  все  лампочки
электрические - осрамовские, светлановские  и  ди-визорные  -  длинные,  как
снаряды трехдюймового орудия.
   Зараза распространялась по всей Шкиде. Рынок Покровский, уличные торговки
беспатентные трепетали от дерзких мальчишеских налетов.
   Это в те дни пела обводненская шпана песню:
   С Достоевского ухрял
   И по лавочкам шманал...
   На Английском у Покровки
   Стоят бабы, две торговки,
   И ругают напропад
   Достоевских всех ребят,
   С Достоевской подлеца -
   Ламца-дрица а-ца-ца...
   Это в те дни школа, сделав, казалось, громадный путь, отступила назад...

   ПЕРВЫЙ ВЫПУСК
   В  ветреную  ночь.  -  Без  плацкарты  и  сна.  -  В  Питере.  -  Эланлюм
докладывает. - У прикрытого абажура. - Остракизм. -  Нерадостный  выпуск.  -
Снова колеса тарахтят.
   Волком выла за окном ветреная ночь, тарахтели на  скрепах  колеса,  слабо
над дверью мигала свеча в фонаре. Рядом в соседнем купе - за стеной  лишь  -
кто-то без умолку пел:
   Выла вьюга, выла, выла,
   Не было огня-а-а,
   Когда мать роди-ила
   Бедново миня...
   Пел без умолку, долго и нудно; и поздно, лишь  когда  в  Твери  стояли  -
паровоз пить ушел, - смолк: заснул, должно быть... За окном завывала на  все
голоса ветреная ночь, а в купе храпели - студент  с  завернутыми  в  обмотки
ногами, дама в потрепанном трауре и уфимский татарин с женой. Храпели все, а
татарин вдобавок присвистывал носом и во сне вздыхал.
   Викниксору спать не хотелось. Днем он немного поспал, а сейчас  сидел  не
двигаясь в углу, в полумраке, и, прикрывшись от фонарных лучей, думал...
   Мысли ползли неровные, бессвязные, тянулись  туда,  в  ту  сторону,  куда
вертелись колеса вагонов, - к Питеру, к Шкиде.
   За месяц съезда еще больше полюбил Викниксор Шкиду, понял,  что  Шкида  -
его дитя, за которым он хочет и любит ходить. Что-то там? Хорошо ли все,  не
случилось ли чего?  Знает  Викниксор,  что  все  может  случиться:  Шкида  -
ребенок-урод, положиться на него трудно. А сейчас и момент опасный  выдался:
много "необделанных", новых дефективников пришло перед  самым  Викниксоровым
отъездом...
   - Что-то там?..
   Думал Викниксор... А потом задремал. Снились - Минин на Красной  площади,
"Летопись",  Эланлюм,  ребята  в  школьной  столовой  за  чаем,  вывеска  на
Мясницкой - "Главчай", докладчик бритый, с усами вниз, на съезде  соцвоса  и
Шкида опять - Японец с гербом-подсолнухом в руках, Юнком...
   Потом  смешалось  все.  Вывеска  на  Мясницкой   попала   в   "Летопись",
"Летописью" размахивал бритый докладчик соцвоса, в школьную  столовую  вошел
каменный Минин... Заснул Викниксор.
   Разбудил студент:
   - Вставайте, товарищ... Питер.
   Вставать не хотелось. Зевая, спустил  ноги,  поднял  свалившееся  на  пол
пальто...
   Когда вышел на площадь,  -  радость  забилась  в  груди.  Теплым,  родным
показалось  все  -  питерские  извозчики,  газетчики,  носильщики.  И   даже
Александр III с "венцом посмертного бесславья" показался красавцем.
   Над Петроградом встало утро.
   Было не жарко. Викниксор хотел сесть в трамвай, но трамвай долго не  шел,
и он решил идти пешком. Снял пальто и  пошел  по  Лиговке,  по  Обводному  к
школе. Пуще прежнего беспокоил вопрос: что-то там?
   На Обводном, у электрической станции, катали возили по сходням  на  баржу
тачки с углем. Викниксор постоял,  посмотрел,  как  черный  уголь,  падая  в
железное брюхо баржи, сверкал хрустальными  осколками,  посмотрел  на  воду,
блестевшую накипью нефти, потом вспомнил - что-то там? - и зашагал быстрее.
   Солнце упрямо лезло вверх, было  уже  жарко,  золотая  сковородка  стояла
теперь у Ново-Девичьего монастыря.

   * * *
   Эланлюм сидела, Викниксор стоял, хмурился, слушал. В глазах  его  уже  не
было улыбки.
   - Ах, Виктор Николаевич, я из сил выбилась, я ничего не могла сделать,  я
устала...
   Викниксор стоял, облокотившись на  шифоньерку.  Молчал.  Слушал.  Эланлюм
рассказывала:
   - Этот Долгорукий... Он неисправим, он рецидивист, он страшный...
   Викниксор молчал. В глазах его улыбка становилась растерянной,  грустной,
почти отчаянной.
   Долго потом сидел у себя  в  кабинете  за  массивным  столом  и,  прикрыв
абажур, думал.
   "...Долгорукий безнадежен?.. Не может быть, что в пятнадцать лет  мальчик
безнадежен... Что-то не использовано, какое-то средство забыто..."
   Открыл ящик стола, вынул папку  коричневую  с  надписью:  "Характеристики
в-ков".
   Отыскал и отложил одну.
   ...Сивер Долгорукий... Вор. Воровал в приюте для детей артистов,  воровал
у товарищей... Детдом .ј 18... Воровал... Детскосельская гимназия.  Воровал,
выгнан... Учился плохо... Институт для дефективных подростков...  Воровство,
побег... Лавра...
   А все-таки что-то еще не использовано. Что же?!
   И вот нашел, вспомнил забытое. Трудовое воспитание!
   Труд, физический труд... Он в мастерских и цехах фабричных,  у  домны,  у
плуга, у трактора "Фордзон". Он - лучший воспитатель  на  земле,  он  сможет
сделать то, чего не смогли сделать люди с книгами...
   К нему решил обратиться Викниксор за помощью,  когда  дело  казалось  уже
безнадежным.
   В тот же день, усталый, метался он из губоно в земотдел, из  земотдела  в
профобр. Доказывал, убеждал, а убедив, возвращался в Шкиду и, поднимаясь  по
лестнице, напевал:
   Путь наш длинен и суров,
   Много предстоит трудов,
   Чтобы выйти в люди.
   За вечерним чаем Викниксор, хмурясь, вошел в столовую.
   - Здравствуйте.
   - Здрасти, Виктор Николаевич, - ответили глухим хором.
   Сидели, ждали. Знали, что Викниксор что-нибудь скажет, а если скажет,  то
нерадостное что-нибудь.
   Молчали. Дули в кружки горячего чая, жевали хлеб.  Маркс  -  портрет  над
столом волынян - впивался  взором  в  мрачные  зрачки  Федора  Достоевского.
Ребята смотрели на  Викниксора.  Викниксор  молчал.  Пар  туманом  плыл  над
столами...
   Наконец Викниксор сказал:
   - Сегодня - общее собрание.
   Кто-то вздохнул, кто-то спросил:
   - Когда?
   - Сейчас же... После чая.
   Кончили чай, отделенные дежурные убрали посуду, смели  хлебные  крошки  с
обитых черной клеенкой столов. Викниксор поднялся, постучал пальцем по виску
и заговорил, растягивая слова, временами повышая  голос,  временами  опуская
его до шепота:
   - Ребята! Вы знаете, о чем я буду говорить, о чем я должен  говорить,  но
чего не скажу. Вы знаете: за мое отсутствие в школе произошли вещи,  никогда
раньше  не  имевшие  случая...   Все,   что   случилось,   зафиксировано   в
"Летописи"... Школа превратилась в притон  воришек,  в  сборище  опасного  в
социальном отношении элемента... Это только кажется, но это не так. Я  верю,
что школа осталась той же, подавляющее большинство вас изменилось к  худшему
лишь постольку, поскольку отошло от уровня...  Но  это  пустяки.  Это  можно
исправить. Виною всему группа...
   Викниксор посмотрел в  сторону  Долгорукого.  За  Викниксором  все  взоры
обратились в ту же сторону. Гужбан съежился и опустил глаза.
   - ... Группа, - повторил  Викниксор,  -  группа  негодяев,  рецидивистов,
атаманов... Такими я считаю...
   Все насторожились. Создалась тишина, мрачная, тяжелая тишина.
   - ...Долгорукого, Громоносцева, Бессовестина.  Их  я  считаю  в  условиях
нашей школы неисправимыми. Единственное, что я мог для  них  придумать,  это
трудовое воспитание. Они  переводятся  в  Сельскохозяйственный  техникум,  в
Петергофский уезд.  Я  надеюсь,  что  там,  в  мирной  обстановке  сельского
хозяйства, в постоянном физическом труде, они исправятся. Я надеюсь...
   Слова  Викниксора  прервали  дикие  грудные  всхлипы,  крикливые   стоны.
Показалось, что ветер завыл в трубе и, хлопая вьюшками, рвется наружу...
   Это рыдал  Цыган.  Рыдал,  уткнувшись  лицом  в  сложенные  руки,  дергал
плечами. Рыдал первый раз в Шкиде. Потом закричал:
   - Не хочу! Не хочу в сельский техникум... Учиться хочу... на  профессора.
На математический факультет хочу. А свиней пасти не желаю...
   И снова рыдал, дергал плечами... Потом притих.
   Викниксор  подождал  немного,  прошелся  из  конца  в  конец  столовой  и
продолжал:
   - Громоносцев хочет  учиться,  но  учиться  он  не  может.  Человек  этот
морально слаб. Из него выйдет негодяй, а образованный  негодяй  во  сто  раз
хуже необразованного. Если труд  его  исправит,  -  он  сможет  вернуться  к
книгам. Поэтому, повторяю, лучшего выхода я  не  вижу.  Дальше...  Остальные
должны быть наказаны, и за них мы возьмемся своими силами.  Вы  должны  сами
выявить из своей среды воров. Для этой цели мы прибегнем - к остракизму...
   Загудела столовая, зашумела, как лес осеннею ночью... Кто-то закричал:
   - Долой!
   Кто-то зашикал и криком же ответил:
   - Правильно! Даешь остракизм!
   Викниксор, любивший оригинальное, залез  в  глубокую  древность,  вытащил
оттуда остракизм и сказал: "Шкидцы, вот  вам  мера  социальной  защиты,  вот
средство от воров, патент на которое я, к сожалению, взять не могу, так  как
он уже взят две с половиной тысячи лет тому назад в Афинах..."

   * * *
   Дежурный воспитатель Амебка нарезал шестьдесят листков бумаги и роздал их
по столам.
   - Каждый должен написать три фамилии,