тукивая  доской,
начинает петь:
   Спи, дитя мое родное,
   Бог твой сон хранит...
   Твоя мама-машинистка
   По ночам не спит.
   Брат ее убит в Кронштадте,
   Мальчик молодой...
   В это время в классе появляется  Викниксор.  Все  вскакивают.  Картежники
украдкой подбирают рассыпавшиеся  по  полу  карты,  а  Янкель,  не  успевший
спрятать папиросу, тушит ее носком сапога.
   Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий,  с
золотыми пуговицами, мундирчик... Мундир у детины маленький,  а  сам  детина
большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на  животе  отсутствует
золотая пуговица и зияет прореха.
   - Новый воспитанник, - говорит Викниксор. - Мстислав  Офенбах...  Мальчик
развитой и сильный. Обижать не будете... Правда, мальчик?
   - У-гу, - мычит Офенбах таким басом, что не  верится,  будто  голос  этот
принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.
   - Мальчик, - насмешливо шепчет кто-то,  -  ничего  себе  мальчик.  Небось
сильнее Цыгана...
   Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.
   - За что пригнали? - любопытствует Япошка.
   - Бузил... дома, - басит Офенбах. - Меня мильтоны вели, так бы не пошел.
   Он улыбается. Улыбка у  него  детская,  не  подходящая  к  мужественному,
грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя  и  сильный,  но
незлой.
   -  Сколько  тебе  лет?  -  спрашивает  Цыган,  уже  почуявший  в  новичке
конкурента по силе.
   - Четырнадцать, - отвечает Офенбах. - Сегодня как  раз  именинник...  Это
мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.
   Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.
   - Ничего, - говорит Японец. - Подарочек не так уж плох... Сживемся.
   -  Неужели  тебе  четырнадцать  лет?  -  задумчиво  говорит   Янкель.   -
Четырнадцать лет, а вид гужбанский - прямо купец приволжский какой-то.
   - И верно, - говорит Воробей. - Купец...
   - Купец, - подхватывает Горбушка.
   - Купец, - ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки.
   - А что это у тебя за полупердончик? -  спрашивает  Янкель,  указывая  на
мундир.
   - Это - кадетская форма, - отвечает  Купец.  -  Я  ведь  до  революции  в
кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.
   - Эге! - восклицает Янкель. - Значит, благородного происхождения?
   - Да, - отвечает Купец, но без всякой гордости,  -  благородного...  Отец
мой офицер, барон остзейский... Фамилия-то моя полная - Вольф фон Офенбах.
   - Барон?!. - ржет Янкель. - Здорово!..
   - Да только жизнь-то моя не лучше  вашей,  -  говорит  Купец,  -  тоже  с
детства дома не живу.
   - Ладно, - заявляет Япошка. - Пускай ты барон, нас не касается. У  нас  -
равноправие.
   Потом все усаживаются к печке.
   Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.
   Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и  щурит  и
без того узкие глаза.
   - Значит, ты тово... кадет? - спрашивает Янкель.
   - Кадет, - отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: - Бывший.
   Несколько мгновений длится  молчание.  Потом  Мамочка  тонким,  пискливым
голосом спрашивает:
   - У вас ведь вс„ князья да бароны обучались... Да?
   - Фактически, - басит Купец, - вс„ дворянского звания. Не ниже.
   - Ишь ты, - говорит Воробей. - Князей, значит,  видел.  За  ручку,  может
быть, здоровался.
   - И не только князей. Я и самого Николая видел.
   - Николая? - восклицает Горбушка. - Царя!
   - Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал,  а  потом  я  его  часто
видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была -
малина земляничная!..
   Купец вздыхает:
   - Просвирками питался!
   - Просвирками?
   - Да, просвирками, - говорит Купец. - Вкусные просвирки были в  дворцовой
церкви, замечательные просвирки. Напихаешь  их,  бывало,  штук  двадцать  за
пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно...
   Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:
   - Только засыпался очень неприятно!
   - Расскажи, - говорит Японец.
   - Расскажи, расскажи! - подхватывают ребята.
   И Купец начинает:
   - Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, - там их и  шамали...
А тут пожадничал, захватил маслица, думаю - в алтаре, где-нибудь в  ризнице,
позавтракаю. Ну вот...  На  амвоне  служба  идет,  дьякон  "Спаси,  господи,
люди..." запевает, а я перочинный  ножичек  вынул  и  просвирочки  разрезаю.
Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху  класть,  а  тут,
значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто... Ну я, конечно, все
просвирки на блюдо и глаза в потолок.  А  он  меня  на  дворцовую  кухню  за
кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком - нет  просвирок,
унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А  потом  батя
входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень.  "Это  что  такое?  -
спрашивает. - А?" Ну, безусловно, меня в три шеи, и в  корпусе,  в  карцере,
двое суток пропрел. Оказывается, батя  Николаю,  самодержцу  всероссийскому,
стал подавать просвирку, а половинка  отклеилась  -  и  на  пол...  Конфузу,
говорят, было... Потеха!
   Ребята хохочут. В это время трещит звонок.
   - Спать хряемте, - говорит Воробей.
   - Что это? - удивляется Купец. - Так рано спать?
   - Да, - отвечает Японец.  -  У  нас  законы  суровые.  Хотя  не  суровее,
конечно, кадетских, а все-таки...
   В спальне вспоминают, что  Купец  не  получил  от  кастелянши  постельное
белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.
   - Пустяки, - говорит Японец. - Соберем с бору по сосенке... Выспится.
   Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто  простыню
дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем  у
других.
   Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит:
   - Спокойной ночи, робя!
   Потом засыпает, храпит, как боров, и не  слышит  приглушенных  разговоров
ребят, которые тянутся за полночь...
   Утром дежурный проходит по спальне,  звонит  в  серебристый  колокольчик.
Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут  в  умывальню.  Когда  вся
спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на
подушках, дежурный замечает,  что  новый  воспитанник  четвертого  отделения
спит.
   Дежурный  -  первоклассник  Козлов,  маленький,  гнусавый,  -   бежит   к
офенбаховской кровати и  звонит  над  самым  ухом  Купца.  Тот  просыпается,
вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.
   - Ты чего, сволочь?
   - Вставай, пора... Все уже встали, чай идут пить.
   Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной
к Козлову.
   - Да вставай же! - тянет Козел.
   Ему попадет, он получит запись в "Летопись",  если  не  все  воспитанники
будут разбужены.
   - Вставай, ты... - гнусит он.
   Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с  размаху  ударяет
Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая  из  спальни,
кричит:
   - Накачу! Будешь драться, сволочь!
   Но жаловаться Козел не идет - фискалов в Шкиде не любят.
   Через минуту Козел возвращается  в  спальню  с  Японцем,  призванным  для
воздействия на Купца.
   - Эй, барон, вставай! - говорит Японец, дергая Купца за плечо.
   Купец высовывает голову из-под одеяла.
   - Пошли вы подальше, а не то...
   Но он уже проснулся.
   - Что будите-то? - хмуро басит он. - Который час?
   - Восемь, начало девятого, - отвечает Японец.
   - Черт, - тянет Купец, но уже добродушно. - Раненько же вас поднимают.  У
нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.
   - Ладно, - говорит Японец, - вставай.
   - А я вот раз дядьку избил, - вспоминает Купец.  -  Кузьмичом  звали.  Уж
зорю проиграли, а я сплю... Он меня будит. А я ему раз - в ухо...
   Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.
   - Идем умываться, -  говорит  Японец,  когда  Купец,  напялив  мундирчик,
застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.
   В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и  отмечает
в тетрадке птичками вымывшихся.
   - Как фамилия? - спрашивает он у Купца, потом добавляет: - Сними куртку.
   Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею.
   Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в
тетрадь птичку.
   - Ну, ребята, - говорит после чая товарищам  Японец.  -  Барон-то  наш  -
вышибалистый... Держимордой будет, хотя и добродушен.
   А добродушие Купца выясняется в тот же день.
   Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя  кадетский
мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное - холщовые рубаху  и
штаны.
   Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская  вонючка)  -
старая дева, любящая  подчас  от  скуки  побеседовать  с  воспитанниками,  -
расспрашивает Купца о его жизни.
   - Животных любишь? - спрашивает она,  сама  страстно  обожающая  собак  и
кошек.
   - Люблю, - отвечает Купец. - Я всех животных люблю - и собак, и кошек,  и
людей.
   Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца.
   За Купцом остается  репутация  сильного,  вспыльчивого,  но  добродушного
парня.
   В Шкиде, а особенно  в  четвертом  отделении,  он  получает  диктаторские
полномочия  и  пользуется  большим  влиянием  в  делах,  решающихся   силой.
Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа,  а  воспитатели  -  "лодырем
первой гильдии".
   Учиться Купец не любит.

   ПОЖАР
   Юбилейный банкет. - Уголек из буржуйки. - Живой повойник. - Руки вверх. -
Драма с дверной ручкой. - Обгорелое детище. - Новое "Зеркало".
   Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.
   Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными  уроками  и  ноской
дров, Шкида идет спать.
   Затихает здание, погружаясь в дремоту.
   Дежурная воспитательница  -  немка  Эланлюм  -  очень  довольна.  Сегодня
воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели  и  сразу
засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется  подушками,  все  вдруг
стали послушными, спокойными и тихими...
   Такое настроение у воспитанников  бывает  редко,  и  Эланлюм  чрезвычайно
рада, что это случилось как раз в ее дежурство.
   Ее помощник - воспитатель, полный, белокурый,  женоподобный  мужчина,  по
прозвищу Шершавый, - уже спит.
   Шершавый - скверный воспитатель из породы "мягкотелых". Он благодушен, не
быстр в движениях и близорук, - это  позволяет  шкидцам  в  его  присутствии
бузить до бесчувствия.
   Сегодня Шершавый утомлен.  Он  не  только  воспитатель,  но  и  фельдшер,
лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень
устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников.
   Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и  без
помощника уложила всех спать.
   Эланлюм смотрит на часы - четверть  одиннадцатого.  Она  решает  еще  раз
обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях.
   Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий.
   При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с
не свойственной ему робостью говорит:
   - Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей  -  выход  двадцать  пятого
номера "Зеркала". Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное  для
нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас
разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести  себя
тихо. Можно?
   Глаза всего класса впились в воспитательницу.
   Немка растрогана.
   - Хорошо, сидите, но чтобы было тихо.
   Она уходит. В  классе  начинаются  приготовления.  Выдвинут  на  середину
круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые  собирались
всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком
и, расставив кружки, развязным голосом говорит:
   - Прошу к столу.
   Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь:
   - Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего "Зеркала"...
   Он хочет продолжать, но не находит слов. Да  и  без  слов  все  ясно.  Он
достает из парты комплект "Зеркала" и раскладывает его по  партам.  Двадцать
пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве,  двадцать
пять номеров - двадцать пять недель усиленного труда,  -  это  лучше  всяких
слов говорит об успехе редакции.
   Класс с уважением смотрит на газету, класс  разглядывает  старые  номера,
как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется "Зеркалом";
забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже  взволнован,  но  не
газетой, а шамовкой.
   Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами,  едят
бутерброды с маслом и колбасой.
   В классе жарко.
   Поставленная  на  время  холодов  чугунка   топится   с   утра   дровами,
наворованными  у  дворника.  От  чая  и  от  жары  все  размякли  и,  лениво
развалившись, сидят, не зная, о чем говорить.
   Третьеклассник Бобер, случайно  затесавшийся  на  банкет,  начинает  тихо
мурлыкать "Яблочко":
   Эх, яблочко на подоконничке,
   В Петрограде появилися покойнички.
   Но "Яблочко" - не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется  спеть
что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает  школьный
гимн:
   Мы из разных школ пришли,
   Чтобы здесь учиться,
   Братья, дружною семьей
   Будем же труди-и-ться.
   Ребята подхватывают:
   Бросим прежнее житье,
   Позабудем, что прошло.
   Смело к но-о-вой жизни!
   Смело к но-о-овой жизни!
   Один Купец не поет. Он считает, что греться у буржуйки гораздо  приятнее.
Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около пузатой железной  печки,  помешивая
кочергой догорающие угли и головешки.
   - Мамочка, сходи посмотри, который час, - говорит Янкель.
   Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм.
   - Пора спать, ребята. Уже половина первого.
   Никто не возражает  ей.  Шкидцы  вскакивают.  Бесшумно  расставляются  по
местам столы,  табуретки  и  стулья,  убираются  остатки  юбилейного  ужина,
складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно  укладывает
в свою парту виновника торжества - комплект "Зеркала" - и вместе  с  другими
на цыпочках идет к выходу.
   В дверях его останавливает  Эланлюм.  Кивком  головы  она  показывает  на
чугунку.
   Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет,
он закрывает трубу.
   Выходя из класса, он  замечает,  что  на  полу  у  самой  стены  прижался
крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки.  Надо  бы  подобрать  или
затоптать его, но возвращаться Янкелю лень.
   "Авось ничего не случится.  Погаснет  скоро",  -  мысленно  решает  он  и
выходит из класса.
   В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся  и  погустел  от
дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем.
   Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько  слабо,
что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся  в
ком-пату и освещающий ее.
   В спальне тихо.
   Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во
сне, слабо вскрикнет и заворочается  испуганно  на  кровати.  Потом  вскинет
голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке  математики
и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится.
   И в комнате опять тихо.

   * * *
   Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул  и  огляделся.  Было
еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже
не горел.
   "Часа три - четыре", - подумал Янкель и собирался уже опять  уткнуться  в
подушку, как вдруг его внимание приковало  маленькое  сизое  облачко  вокруг
лампочки.
   "Что за черт, кто бы мог  курить  в  спальне",  -  невольно  мелькнуло  в
голове.
   Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом
и притих.
   Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя,  тот  повертелся  на
кровати и, кряхтя, поднялся.
   - Кто меня зовет? - прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь  за
голову.
   Кричал Газенфус - самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то  же  время
самый трусливый.
   - Дым идет откуда-то! Воспитатель,  а  даже  не  посмотрит  -  откуда,  -
надрывался он.
   Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже  набросился  на  несчастного
фельдшера:
   - Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым.
   Но Шершавый расслабленно простонал в ответ:
   - Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай.
   Янкель разозлился.
   - Идите вы к черту! Что я вам - холуй бегать?
   Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг
дверь с треском распахнулась - и в спальню  ворвалось  густое  облако  дыма.
Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот  тяжело  дышал  и
протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал:
   - Ребята, вставайте скорее.
   Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и,  почуяв
неладное,  торопливо  одевалась.  Викниксор,  увидев   полуодетого   Янкеля,
подозвал его и тихо сказал:
   - Попробуй пройти к Семену Ивановичу,  к  кладовой.  Дыму  много.  Возьми
подушку.
   Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери.
   - Ты куда? - окликнул его одевавшийся Бобер.
   И, сразу поняв все, сказал:
   - Я тоже пойду.
   - Пойдем, - согласился Янкель.
   Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались.
   Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного  Купца.  Его
тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся.
   - Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте!
   Натягивая па ходу свой нарядный, принесенный "с  воли"  полушубок,  Бобер
нагнал Янкеля.
   - Ну, пойдем.
   - Пойдем.
   Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя
голову и закрывая подушкой рот.
   Сразу почувствовался  противный  запах  гари.  Дым  обступил  их  плотной
стеной.
   Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту  глаза
и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки.
   Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало.
   Ребята миновали зал, свернули в  коридор,  по  временам  открывая  глаза,
чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь  подушку,
начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не  зная,
где горит.
   - А вдруг мы идем на огонь?
   Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало  меньше.  Эконом  уже
стоял у дверей, встревоженный запахом гари.
   - Пожар, Семен Иванович! - разом выкрикнули Янкель и Бобер,  с  жадностью
глотая свежий воздух. - Пожар!
   Эконом засуетился.
   - Так что же вы! Бегите скорей в пожарную  команду.  Погодите,  я  открою
черную лестницу.
   Звякнула цепочка.  Ключ  защелкал  по  замку,  прыгая  в  дрожащих  руках
старика.
   - Пойдем? - спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра.
   - Конечно. Надо же!
   Если не считать подушки, которую Янкель  держал  в  руках,  на  нем  была
только нижняя рубашка,  пара  брюк  и  незашнурованные  ботинки.  Он  минуту
потоптался, поглядывая на одежду товарища.  Облаченному  в  полушубок  Бобру
колебаться было нечего.
   - Идти или не идти?
   Янкель хотел было отказаться, но потом решил:
   - Ладно. Пойдем.
   Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл  ворота,  и
ребята выскочили на Курляндскую.
   - Поглядим, где горит! - задыхаясь, крикнул Янкель.
   Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули.
   Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом,  бросали
отсвет на снег.
   Янкель завыл:
   - Наш класс. Сгорело все! "Зеркало" сгорело!
   И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак.
   Несмотря на  мороз  и  на  более  чем  легкий